-- Мне странно слышать твои слова, звездоокая богиня. Не мой ли долг расквитаться с варварскими ублюдками за все унижения, которым они тебя подвергли?! Jus retorsionis naturale59, в конце концов!
София зябко прижалась к могучего торсу возлюбленного.
-- Этого страшусь больше всего на свете. Ненависть затмит тебе рассудок, а боги карают безрассудных.
-- Не затмит. Мне не впервые бить языческих собак. А тут даже не собаки -- так, петухи!
-- Пойми, любимый, это не игра! Да, под твоим началом легион верных солдат, но... но наше предприятие не обещает быть легкой прогулкой! Там сама земля враждебна нам...
Князь Марсий недобро ощерился.
-- Скоро эта земля покорится нам!
-- Не обольщайся, воинственный бог. Я знаю, ты возьмешь Нарбонну и посадишь мою куклу на ее престол. Однако это будет не конец войны, а лишь начало. Дикари слабы, как ветхий хворост, но, подобно хворосту, легко воспламеняются... Искра мифической свободы воспламеняет их! И я боюсь, что, прежде чем сгореть самим, они сожгут наши надежды... мои надежды на тебя, любимый.
-- Твои волнения напрасны, бесценная моя. Это в политике все сложно, а война -- это война всего лишь! Чем мучаешься ты? Я перевешаю диких собак скорее, нежели они, как ты сказала, воспламенятся!
Княгиня София задумчиво покачала головой.
-- Зверей дразнить не стоит. Если начнешь вешать невиновных или, тем паче, женщин и детей...
-- Женщин? Детей? Что ты такое говоришь?!
-- Я говорю правду, Марс. Будь готов к тому, что против твоих стойких солдат выйдут крестьянки с вилами и детвора с ножами. Наступит момент, когда узурпатору будет не на кого больше положиться. И эти женщины с детьми, возможно, станут грозной силой против твоих легионеров...
-- Воистину, народ безумных дикарей! -- пробурчал Марсий.
-- Вот именно. Поэтому будь осмотрителен, мудр и расчетлив. Зачинщиков волнений вешай принародно, а остальных смутьянов и сочувствующих им обращай в рабов и в метрополию немедля отправляй.
-- А как отделить сочувствующих негодяям от безучастных и верных нам?
По карминным устам Софии пробежала улыбка.
-- Эта загадка не для тебя. Условно считай всех варваров сочувствующими мятежникам. Если восстала деревня -- сожги ее дотла и всех обрати в рабство, а старосту и прочих главарей повесь прилюдно, как я уже сказала. Если бунтует город, возьми его и покарай защитников, как будто бунтовали все они. Однако не забывай использовать услуги эфиальтов и не скупись, оплачивая их. Твоя задача-максимум -- не посадить Кримхильду на престол, а сломить дикарский дух нарбоннского народа. Это поистине nervus rerum60! Поэтому не опасайся внушать варварам страх и ужас. Жги, режь, убивай, угоняй в рабство, даже пытай, и чем более жестоко, тем больший трепет ты внушишь. Самое лучшее, если ты предстанешь варварам не как обычный оккупант, а воплощением воинственного бога, демоном неотвратимого возмездия. Но не переусердствуй: как только ты увидишь... вернее, я увижу, что мятежная страна покорена, мы тотчас сменим гнев на милость, и оставшиеся в живых вновь познают преимущества имперской власти.
Марсий вздохнул и сказал:
-- Как жаль, что ты не можешь подарить мне хотя бы малую частицу своего ума, любимая. Иной раз, слушая тебя, я изумляюсь, как женщина способна быть такой безжалостной, а иной раз поражаюсь твоему добросердечию. И ты всегда знаешь, что, когда и где уместно!
-- Выходит, не всегда, любимый, иначе б не было самой войны... Я вспомнила песнь Одиссея о Сцилле и Харибде вовсе не случайно, -- София простерла руку к серым скалам, мимо которых сквозь водовороты пробирался могучий линкор. -- Я как раз между этими скалами. Не Сцилла меня схватит, так проглотит Харибда. А может, выплыву, как выплыл Одиссей... Я слишком далеко заплыла, чтоб поворачивать назад! Сколько людей погибло... никчемных, в основном, но были среди них и дорогие мне. И сколько еще погибнет... А все ради чего? Чтобы добыть очередной Юстине пост первого министра?
-- Не говори так, звездоокая богиня, -- прошептал Марсий. -- Все, павшие ради тебя, не стоят твоего мизинца. Когда-нибудь они бы умерли; разве не счастье умереть со славой?!
-- О, милый Марс, -- с горечью промолвила София, -- где ты увидел славу?
Она умолкла; молчал и он, размышляя над ее словами. Эти размышления вскоре увели его из философских далей к прозаичной действительности. Князь Марсий внезапно рассмеялся и сказал:
-- А голову злодея Варга я отошлю тебе в банке со спиртом!
-- Ни в коем случае! -- живо отозвалась княгиня София. -- Ты должен взять его живым и привезти в цепях изменника. Когда это случится, я устрою тебе триумф на Палатинской площади, и сам Божественный Виктор будет приветствовать тебя с галереи Северных врат Большого Императорского дворца! А подлый узурпатор пройдет в цепях за колесницей триумфатора; казним его уж после.
Серо-стальные глаза красавца князя зажглись при этой мысли. Больших триумфов в Темисии не справляли уж несколько десятков лет. И четыре столетия минули с тех пор, как триумфатором в последний раз становился военачальник моложе тридцати...
-- Клянусь тебе, моя богиня, так и будет! -- взволнованно воскликнул Марсий Милиссин.
"Miles gloriosus -- asinus gloriosus"61, -- эта старинная поговорка вдруг вспомнилась Софии Юстине, и София поспешила прогнать опасную мысль прочь, ибо к возлюбленному Марсу старинная поговорка не могла иметь ни малейшего отношения.
* * *
148-й Год Кракена (1786),
19 июня, Галлия, Нарбонна и ее окрестности
Из "Походных записок" рыцаря Ромуальда
...Герцог, мой друг и государь, последние семь дней спал урывками, а ночи не спал вовсе. Он ждал атаки амореев каждый час, я сам тому свидетель.
Он сильно изменился за тот короткий срок, что правил в государстве -побледнел, осунулся, стал резким, раздражительным и гневным. И оно понятно: по-моему, мой герцог и не правил даже, а изо всех сил пытался собрать государство, которое, подобно воде, вытекало из его рук. С тех пор как амореи вроде бы убрались, а на деле объявили нам жестокую осаду, все шло не так, как ожидал мой герцог.
Мы были счастливы, конечно, что отстояли волю, но герцог знал, что амореи с этим не смирятся и, собрав войска, воротятся, дабы снова нас поработить. Мы, подданные и соратники государя, жили вместе с ним предвкушением грядущих битв. Мы метались по стране, герцог держал пламенные речи перед народом, и народ записывался в герцогское ополчение. И повсюду народ просил у государя хлеба. А государь отвечал народу, что много хлеба будет, когда свободу отвоюем. Но горожане и селяне его не понимали; наивным, им казалось, что свобода отвоевана уже. Иные даже ныли, мол, при прежнем государе и амореях было больше хлеба. Им, правда, затыкали глотки, однако герцог понимал и сам, что простой народ долго без хлеба не протянет. Поэтому герцог мечтал, чтобы амореи начали атаку поскорее, пока народ еще на нашей стороне. Однажды государь сказал мне так: "Ожидание пытки хуже самой пытки. Когда тебя пытают сразу, ты держишься, ведь ты мужчина! А когда долго ждешь пытки, тобой овладевает немочь, ты устаешь от ожидания, и пытка застигает тебя слабым".
Так оно и вышло, как опасался мудрый государь. Мы ждали интервенции с начала мая. Сперва мы думали, что Юстина захочет задавить нас сразу. И всякий майский день кто-то из нас бросал тревожный взгляд на море -- нет ли там вражьих кораблей?! Так май прошел, настал июнь. Мы чуть успокоились, когда у них затеялись господские игры; всем известно, что амореи по своей воле во время таких игр не воюют. Герцог воспрял духом, но Ульпины точно назло заявили ему, мол, это может быть со стороны амореев такая военная хитрость: ты успокоишься, а они возьмут да и нападут на тебя точно во время своих игр!
Мне кажется, герцог слишком слушал этих самых Ульпинов.
В общем, амореи на нас во время игр не напали. Мой государь считал, что нападут вот-вот. Тринадцатого июня он даже сам высматривал окрестности Нарбонны, не высадился ли где тайный десант. Но амореи не напали ни тринадцатого, ни четырнадцатого, ни в следующие дни. Герцог изнывал от ожидания, а более всего -- от своего бессилия хотя бы что-то изменить. Все ловушки, которые он замыслил для амореев, давно были готовы. Нас, то есть свою новую армию, он самолично упражнял по три раза на дню. Мы тоже ждать устали. Иные рыцари толковали, мол, всякое бывает: может, и не будет никаких амореев! А что уж говорить о простом народе -- селяне, те с тоской в глазах посматривали на дороги, и находились даже дезертиры. Герцог сетовал мне, что если так пойдет и дальше, то войско разбежится.
Днем восемнадцатого июня Ульпины предупредили государя о приближении вражеского флота. Одни лишь боги ведают, как колдуны узнали эту весть. Герцог их послушал и поднял нас по тревоге. Мы заняли места в окопах на берегу. Так просидели до самых сумерек. К исходу дня больше всего глаза болели; зажмуришься -- и все равно чудится море. Оно было пустынно, как и прежде. Раздосадованный государь приказал отходить в Нарбонну; на берегу он оставил караульный отряд в пятнадцать ратников.
Сгустилась ночь; герцог встретил ее на сторожевой вышке донжона. Ульпины сотворили ему подзорную трубу; по их уверениям, через эту трубу большой корабль можно углядеть за десять герм. Я так мыслю, лукавые чудодеи солгали герцогу. И он глядел в трубу, и я, и еще трое рыцарей -- ничего на море мы не заметили. Потом совсем темно стало, и мы с герцогом ушли вниз, оставив тех троих на страже.
Мой государь заснул. Да и меня ко сну клонило. А в полночь это началось.
Первым, что я помню, были крики "Пожар! Пожар!". Герцог тотчас очнулся. Мы бросились к окну. Вокруг царила ночь, но откуда-то сверху доносились отсветы пламени. Но не могло же пылать небо! И герцог кинулся наверх...
Мы не смогли добраться туда: сторожевая вышка пылала. Это было диковинное зрелище -- каменный факел посред ночного города! Древний камень шипел, борясь с огнем... напрасно!
То тут, то там, и в цитадели, и в самой Нарбонне внезапно вспыхивал костер. Точно какой-то невидимый демон подносил спичку, и дома из камня, глины, дерева равно вспыхивали у нас на глазах. Мы ничего не могли поделать, ничего!
Эти костры разрастались, превращаясь в один свирепый пожар. Весь город уже проснулся и тушил его. И в пламени пожара мы наконец увидали их... Клянусь вам, я никогда не бегал от врагов, но тут животный ужас сковал мне члены: в багровых отблесках гигантского кострища мы узрели на черном море множество далеких кораблей.
Там были несколько фрегатов, шесть легких и три тяжелых крейсера, да еще линкор, в сравнении с которым прежний "Уаджет" мог показаться игрушечной ладьей. Как видно, тот линкор и сжег нашу сторожевую башню. Помимо этих кораблей, в эскадре амореев имелись и посудины поменьше. Катера и шлюпки что есть мочи неслись к берегу -- все, сразу, и я не мог их всех пересчитать. Клянусь вам, в тот момент сам герцог стушевался: узрев такое -- пожар вокруг себя и сонмища врагов, спешащих из ночи, -- да кто угодно нарисует конец света!
И это было еще только начало. Пока наши пытались погасить пожар, враг высадился на берег. Ловушки сработали, но не смогли надолго задержать его. Караульные бежали равно трусы, хотя, конечно, иначе все погибли бы. У государя была еще одна труба, не такая дальнозоркая, как сотворили Ульпины, но даже в эту трубу мы увидали, кто напал на нас.
Это были воины в черных доспехах, то есть легионеры сухопутной армии, а не морские пехотинцы. Их было видимо-невидимо, и каждый нес на лице маску злобного Симплициссимуса. Герцог оценил взглядом горизонт и пробормотал: "Забери меня Хель, если тут меньше легиона!". Меня бросило в жар: легион -это же двенадцать тысяч ратников! А у нас всего-то было десять тысяч ополченцев, включая давешних крестьян! Но даже если бы у нас не десять тысяч было, а пятьдесят, все равно мы бы остались в проигрыше супротив вражеского легиона.