— Полно, полно, Тимоша, — перебил его кавалер, — это же сон, чего не скажешь во сне... Я, знаешь ли, тоже люблю подремать среди бела дня и, представь себе, вижу сны. Они снятся не только видениям, но и видениям видений, хе-хе. Иди сюда, покатаемся.
Эквилибрист подошел к фонтанчику, кавалер вытащил ножку из стремени и предусмотрительно подтолкнул к мраморному бордюру качавшегося рядом с ним лебедя, головка которого была обременена не только высоким султаном, но и совсем уж ненужными шорами. Лебеди медленно поплыли по кругу.
— Так о чем мы с тобой говорили? — спросил кавалер. Он явно наслаждался катанием: прикрывал ладошкой глаза и даже постанывал от легкого головокружения: «Ах, ах, хорошо!»
— О снах, — сказал эквилибрист. Его лебедь в отличие от кавалерского выделывал, точно обученная цирковая лошадь, различные фигуры: раскачивался, кружился, плыл то боком, то задом, иногда перепархивал через фонтанчик.
— Нет, еще раньше, Тимоша. До того, как ты задремал.
— Вы обещали вернуть мне пуговицы и деньги.
— Да... Если ты согласишься оказать мне одну услугу, — Кавалер, не останавливая лебедя, нагнулся, запустил руку в бассейнчик и вытащил из воды арбалет. — Нравится? — спросил он, вытирая скомканным колпачком узкий приклад с перламутровой инкрустацией. — Красивая вещь, не правда ли?
Эквилибрист промолчал.
— Застрелишь Демиурга Александровича и Аделаиду Ивановну.
Эквилибрист и на сей раз ничего не ответил: он никак не мог справиться со своим лебедем, которому вздумалось покружиться прямо под струйками, — он дергал его за уздечку, хлестал мокрым колпачком по шее, сбил султан и, наконец, в отчаянии оторвал ему голову: из шеи брызнули, разлетаясь в разные стороны, вибрирующие пружинки, шестеренки, никелированные винтики...
— Застрелишь их как-нибудь покрасивее, — продолжал кавалер, не обращая внимания на промокшего с ног до головы эквилибриста, — на скалах, на древних замшелых камнях, у моря!.. У-ах, хорошо! Они ведь не настоящие, Тимоша! Они выдуманные, и кровь не брызнет из их сердец! Ты только уничтожишь видения — и это будет твой подвиг во имя жизни, во имя любви к настоящему мгновению. Награда — сто тысяч фальшивых удмубов и девять янтарных пуговиц, десятую ты подарил ангелочку, и ее уже не вернуть... Ну и бог с ней! Это все, что останется у нашего мальчика от Чудесной Поездки На Море... Янтарный осколочек с несчастной букашкой! Для Мнемозины этого слишком мало, чтоб воскресить в его сердце Милые Образы. Потому что она, Тимоша, ничтожнейшая из богинь, и пусть наш беспечный шалун — ах, если б ты знал, как я к нему привязался, ты не поверишь, но я его люблю, стервеца, — пусть он сам убедится в этом, не теперь, конечно, но позже, позже, когда уязвленный жаждой воспоминаний, он принесет в ее храм твой драгоценный подарочек — и она ему явит, хе-хе, свою безнадежную немощь.
Обезглавленный лебедь продержался в воде недолго. Растеряв свои механизмы, он задрожал, накренился и стал погружаться на дно. Эквилибрист быстро выдернул ноги из стремян, сбросил отяжелевший от воды пиджак и успел-таки перепрыгнуть в седло к кавалеру. Ухватив его за воротничок стеганого халата, он зашептал сквозь зубы:
— А все ж таки вы ублюдок! Подлый ублюдок! Скотина!.. Вы подсунули мне испорченного лебедя!.. — Он хотел было сказать кавалеру еще что-то — хотел его даже ударить намокшей сигарой в гладкую плешь на затылке, окаймленную седенькой клоунской гривой, но не успел:
— Цоб-цобей!! — закричал золоторунный рыцарь; его лебедь вытянул шею и, легко подняв в воздух двух седоков, помчался по кругу, да так быстро, что брови (были приклеены рыжие) соскользнули со лба кавалера, смытые встречным ветром...
Я вижу, мой ангел, что ты сомневаешься, что он так и сказал кавалеру — «ублюдок»... «скотина»... Мне тоже кажется, что эквилибрист был очень вежливым и даже застенчивым. Он не мог позволить себе столь резких выражений и уж тем более похабных жестов... Впрочем, Мнемозине виднее. Она сидит рядом со мною на стуле, — представляешь, она потребовала, чтобы я нашел себе стульчик пониже, потому что она не может допустить, чтобы кто-нибудь из смертных хоть на минуту возвысился над нею. Глупость, конечно. Надо мною еще два этажа шестнадцатиэтажного дома, по крыше, быть может, ходит антенный мастер, над ним плывут сверкающие самолетики, где-то, в совсем уж незримых высотах, висят, защищенные сгустком земного праха, неунывающие смельчаки... тоже ведь смертные. Но я не стал с нею спорить, ангел, я просто пошел в детскую и принес себе маленький стульчик с овальной дыркой в спинке... да-да, мой ангел, не удивляйся, в моем жилище есть такой стульчик, и у стульчика есть хозяин, и если ты посмотришь на меня как следует с небес, то увидишь на моем лице, и усы «бравадо», о которых ты так мечтал. И я должен сказать тебе вот еще что: ты ошибаешься, ангел, если ты думаешь, что мне удобно сидеть на детском стульчике — чертовски неудобно, я все время бьюсь подбородком о край стола, на предыдущей странице мой ус попал в каретку машинки и накрутился на валик. Много и других неудобств. Вообрази, я не должен вставать в ее присутствии в полный рост, даже чай мне приходится пить, сидя возле стола на корточках. («Господи, как на вокзале!» — сказала однажды жена, заглянув ко мне в комнату.) Словом, черт его знает что! Но ничего не поделаешь. Мнемозина капризна, и лучше ей не перечить. Она смотрит в янтарную пуговицу, время от времени закуривает длинную папироску, иногда засыпает, бесчувственно опуская голову, и ее золоченый рог впивается мне в плечо... Я потихоньку беру из ее ладони янтарную пуговицу и, пока она дремлет, пытаюсь смотреть в нее сам.
Я вижу: по усику шпанской мушки идет штурвальный, размахивая ключиком, к которому прицеплен бульдожик из яшмы, за ним — Аделаида Ивановна, она уже не в фетровой шляпе, а в белом атласном цилиндре с вуалью и розовой лентою-фай из шелка, и юбку она сменила на серенький брючный костюмчик с парчовой жилеткой, следом за ней бежит Уриил, в сиреневых бриджах и в красном камзольчике; виден мне и кавалер Золотого Руна, он одет как обычно: в черный двубортный фрак и в ярко-зеленые брюки, и идет он своею обычной походкой — слегка приседая на тоненьких ножках; его догоняет эквилибрист, кувыркаясь на ходу и жонглируя дудочками, все пуговицы на его пиджаке пришиты, кроме одной, и значит, они договорились, думаю я, значит, он согласился, и мне бы крикнуть штурвальному: «Берегись, Демиург!! Уже натянута тетива арбалета и оперенный кожею дротик ждет встречи с твоим восторженным сердцем!» Но он не услышит меня, он далеко, в мерцающем янтаре, где шпанская мушка никогда не опустит лапку. Кстати, по лапке я вижу, пробирается к усику дрессировщик медведей, он тащит под мышкой дворничиху (ей трудно передвигаться в латах) и кланяется, как заводной, даже коту, который вышел ему навстречу, помахивая хвостом, «Здравствуйте, господин кот!»... Мнемозина просыпается.
— Куда они все идут? — спрашиваю я.
— Дай-ка мне пуговицу — говорит она и приставляет ее, как монокль, к правому глазу. — В ресторанчик... Они ведь не ели ничего с утра, проголодались, бедненькие. — Ее голос звучит ласково, на толстом лице улыбка ликующей нежности. — Посмотри, посмотри, какой красивый ресторанчик!
И я теперь вижу отчетливо: они идут по узкой тропинке к ресторану, выстроенному в виде крепости, с голубыми раздвоенными флажками на зубчатых башнях и с деревянными пушками у входа, где их встречает юный швейцар, одетый в гусарский кивер и доломан; дрессировщик медведей отвечает на его легкий поклон тремя очень низкими и говорит басом: «Доброго здоровьица!» Они идут обедать. Перевал уже позади, и до моря, как утверждает штурвальный, осталось не больше часа езды, — на нашем вишневом автомобиле, ангел...
За обедом кавалер был необычайно учтив и весел. Он не только беспрестанно нахваливал «прелестную парочку» и осушал один за другим бокалы с шампанским («За славного герцога Бургундии и его милейшую супругу Изабеллу Португальскую! То есть за вас, Демиург Александрович, и за Аделаиду Ивановну, ах, вы мои хорошие!»), но и выпив изрядно, отобрал у официанта поднос и принялся сам обслуживать весь экипаж. При этом он, низко склонившись, бегал от кухни к столу, таская разнообразные блюда, и, ловко, расставляя их, выкрикивал на весь зал:
— Смотрите, люди (в ресторане, впрочем, было не так много людей: два пожилых нахмуренных горца в начищенных до блеска хромовых сапогах сидели за столиком у колонны и о чем-то неспешно беседовали, да унылые оркестранты вяло расхаживали по низенькой сцене, передвигая с места на место зачехленные инструменты), сам Арнольд, рыцарь великого ордена, потомок графа Анжуйского, прислуживает этой славной чете! Да-да, прислуживает! И этим счастлив! Потому что нет в целом свете творений более добрых, прекрасных и совершенных, чем они, наши милые голубки! — Говоря эти слова, кавалер почему-то указывал на дворничиху и дрессировщика, которые сидели рядышком и жевали в безмолвном блаженстве, забрало на шлеме дворничихи было приподнято, из-под него видны были замасленные губы и раздутые щеки; она заказывала куриц и ела только ножки, все остальное съедал дрессировщик, который между прочим, тайком под скатертью, поглаживал ее толстую ляжку, одетую в железо. И в другой раз, когда на столе уже стояло кофе и мороженое, кавалер, предложив тост за Уриила, вдруг упал на колени перед дворничихой и, прижимая к груди кулачок, закричал:
— Мой мальчик! Я пью за тебя! Ты настоящий счастливчик! Господь послал тебе такую чудесную мамочку! Я давно обещал стать перед ней на колени — и вот стою!.. А папочка, — кавалер ухватился за красный с узким загнутым носом сапог дрессировщика и стал лобызать его, — герцог! Добрый прекрасный герцог!
— Черт побери! — воскликнул штурвальный. — Да ты ведь напился, Арнольдик! Как самый последний свин... Извините его, Гедеон.
— Ничего, ничего, — добродушно пробасил дрессировщик. И, вытерев руку салфеткой, погладил старика по лысине. — Отнеси его в машину, Тимоша, сделай любезность.
Эквилибрист неохотно поднялся из-за стола (он еще не доел мороженое, посыпанное орехами), взял кавалера под мышки и потащил его к выходу.
Швейцар в гусарском мундире помог ему уложить кавалера на кожаный мягкий диван в багажнике и, отыскав в кустах слетевшие с его ног пантофли, принес их и аккуратно поставил возле заднего колеса.
— Папашка-то ваш нализался, — сказал он, весело подмигнув из-под козырька, — бывает.
— Это не мой папашка! — рявкнул эквилибрист. — Улыбайся!!
Гусар испуганно улыбнулся:
— А чей же, простите...
— Не знаю! Проваливай! Вырядился, как сучка...
— Ого... — вымолвил гусар и обиженный ушел к своим пушкам.
Вскоре он, впрочем, был вознагражден за обиду низкими поклонами дрессировщика и щедрыми чаевыми, — Аделаида Ивановна, остановившись возле пушек, вытащила из сумочки и протянула ему два казначейских билета, да еще сказала: «Красавчик, умница!» И он, как утверждает теперь Мнемозина, до того был растроган, что еще долго (со слезами на голубых гусарских глазах) бежал по дороге вслед за уносившимся прочь вишневым автомобилем и, размахивая пантофлями кавалера, кричал:
— Забыли! Забыли!..
Нет, конечно, мой медный ангел, мы с тобой ничего не забыли. Мы хорошо помним все до мелочей, — и одинокую пальму с растрепанным паричком, стоявшую на тоненькой косматой ножке возле полосатой будки дорожного инспектора — благодушного старика в ботфортах и в буклях, очень вдумчивого и медлительного, которому штурвальный долго объяснял, зачем он прицепил на буксир бильярдный стол и для чего поставил на бампер рыцаря с алебардой: инспектора почему-то смущала не столько алебарда, сколько плюмаж на рыцарском шлеме из перьев фазана («Как хочешь, голубчик, но это уж слишком!»), и когда мы отъехали, — помнишь, мой ангел, — он надел золотые очочки и все ж таки пальнул по плюмажу из хриплого штуцера, — и высокий, просвечивающий кипарис с раздвоенной макушкой, возле которого Аделаида Ивановна вдруг попросила остановить машину: она вышла, обняла запачканный глиной ствол и заплакала навзрыд, говорила, что она безумно влюбилась в гусарчика, что он такой юный и нежный, что ей «хочется быть рядом с ним», что ей опостылели «кавалеры-рыцари-герцоги», и «этот ужасный медведь в кабине», и идиотские усы штурвального, и его турецкая песенка, и «все-все-на-свете», она требовала, чтобы ее немедленно отвезли назад к гусарчику, они сядут вдвоем на коня и так далее... и ветер трепал раздвоенную, похожую на шутовской куколь, макушку кипариса, под которым стояла Аделаида Ивановна, пылкая и язвительная, как старенький трагик, в своем белом цилиндре, с размазанным по лицу макияжем; и бессильную ярость штурвального, с размаха саданувшего гаечным ключом по лобовому стеклу (искрящийся паучок мгновенно распустил на нем свои блестящие лапки. «Я выдумаю для тебя, Адочка, целый полк разнообразных гусарчиков!!»), мы тоже помним с тобою, ангел; и наконец мы должны сейчас вспомнить тот поворот, — наверное, там было зеркало и какой-нибудь дерзкий кустик, вцепившийся в скалы, — за которым исчезли границы небесного свода, растаяла в неподвижном белесом мареве земная твердь...
— Море, — сказал штурвальный и, осторожно вырулив на обочину, отгороженную от обрыва толстыми промасленными канатами, остановил автомобиль.
В тот день оно было спокойным и невесомым на вид. И оно не удивило тебя так, как ты того ожидал, потому что не было в нем ничего «необычного», «сказочно-праздничного» и «великолепного», а был лишь один, несомненный, ставший мгновенно будничным, факт его существования: и сколько ты ни смотрел на него с капота, мой медный ангел, оно вызывало только тягучую боль в ключицах и опустошающее изумление: вот оно — море...
Но зато — ты помнишь? — как радовались все обитатели вишневого автомобиля. Штурвальный и Аделаида Ивановна беспрестанно обнимались, стоя возле канатов, целовались, поглядывая на море.
— Слава богу, доехали, Адочка!
— Сегодня же будем купаться, и вы будете мне позировать вон на тех камнях!.. Где ваш арбалет, Демиург Александрович?
— К черту арбалет! У меня есть рондаш и фрамея!
Эквилибрист бесстрашно выплясывал на канате, крутил на нем сальто («Ах, Тимофей, осторожно! — вскрикивала Аделаида Ивановна. — Вы свалитесь в пропасть... Боже, какой смельчак!»). Дрессировщик медведей снял с подножки дворничиху и поставил ее на обочину, лицом к морю, чтоб она тоже порадовалась вместе со всеми.
Место для ночевки у моря обитатели вишневого автомобиля выбирали долго: то оно не нравилось кавалеру — ему нужен был пологий бережок и высокие сосны, то дрессировщику — ему хотелось раскинуть на берегу шапито, и он все высматривал подходящую площадку, то Аделаиде Ивановне, которая искала «живописную бухточку», — даже дворничиха постучала однажды в стекло железным налокотником и указала пальцем на уютное селение с полуразрушенной башней на горке, куда, по ее мнению, следовало бы свернуть. И только к вечеру, когда пробудившийся космос уже рассматривал белеющими зрачками забытые им за день детали земных пейзажей, штурвальный, умело проехав по узкой, пылившей дороге, кое-как просочившейся к морю сквозь жесткий кустарник и лабиринт валунов, заглушил мотор. Место понравилось всем. Это был небольшой заостренный мыс с россыпью каменных островков вокруг; длинный, покрытый засохшей травой и мелкими деревцами отрог спускался к его основанию, образуя гигантские, наплывавшие друг на друга ступени, — самой широкой и ровной была верхняя, которую тут же облюбовал дрессировщик: едва только сняли с крыши багаж, он похлопал по плечу обливавшегося потом эквилибриста и, не обращая внимания на его усталость, распорядился:
— Перетаскивай наверх, Тимоша... Устроим сегодня представление в честь Демиурга Александровича и Аделаиды Ивановны, — добавил он немного погодя, когда эквилибрист уже взвалил на плечи здоровенный баул; сам он взял в одну руку помятый портфельчик с серебристым замком, другою — сграбастал с подножки дворничиху и двинулся в гору вслед за канатоходцем.
Кавалер тем временем разжег на берегу костер и хлопотливо бегал вокруг него; подсовывал дровишки, становился на четвереньки — дул изо всех сил на маленькие, подпрыгивающие огоньки; когда пламя наконец занялось, взметнувшись выше самого кавалера, он отскочил от костра, отдышался и так же суетливо принялся греметь котелками, тарелками, чайниками, стараясь оттеснить Аделаиду Ивановну от картонного ящика с консервами.
— Нет-нет, драгоценная герцогиня, не надо мне помогать, — настаивал он, — ужин сегодня будет готовить Арнольдик!
И он действительно приготовил ужин: быстро и ловко сварил в котелке уже пригревшихся и задремавших в клетках дрессировщика мелких зверушек... о боже! Ты сама теперь дремлешь, моя Мнемозина, и что-то бормочешь во сне... Он сварил картофельный суп, приготовил два чайничка кофе, нарезал тонкими ломтиками консервированное мясо, и когда раскладной алюминиевый стол, заставленный бумажными салфетками, уже был накрыт, кавалер принес из багажника печенье и бутылку вина.
— Тимоша! Тимоша! — закричал он, завидев эквилибриста, спустившегося к автомобилю за очередным ящиком. — Садись за стол, мы тебя приглашаем!
Эквилибрист только выругался в ответ, сплюнул под ноги и, навьючив на себя и ящик, и сумку, и еще два чемодана, полез на отрог.