Лишь ближе к концу богослужения Микаэла улучила возможность передать мужу все новости Райсиль. Оуэн очень быстро стал проявлять признаки нетерпения, как только началась служба, и Лирин забрала его, чтобы передать няне. Хьюберт начал бесконечное чтение Евангелия:
— Жатвы много, а делателей мало; итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою… Вот, Я посылаю вас как овец среди волков…
«Закрой глаза и делай вид, будто ничего не происходит», — мысленно передала Микаэла Райсему, сжав его руку под полой плаща. Хьюберт все продолжал что-то вещать, а ей сейчас очень хотелось склонить голову, чтобы скрыться от посторонних взглядов в тени капюшона… Впрочем, очень трудно человеку склонить голову слишком сильно, когда на ней красуется корона.
«Райсиль мне кое-что сообщила нынче утром, — продолжила она, в надежде, что окружающие примут сосредоточенность на ее лице за напряженное внимание к слову Господню. — Джорем с Тиегом случайно наткнулись на Димитрия, после того как ушли от нас прошлой ночью. Они захватили его в плен и… кое-что сделали с ним. Он прежде служил не только нашим сановникам, — но теперь он будет повиноваться нам. Райсиль говорит, это не очень надолго… Слишком противоречивы полученные им указания и, скорее всего, он сломается, даже прежде чем вы достигнете Истмарка… Но тем временем — не удивляйся ничему, что бы ни происходило…»
Он сумел не выказать удивления, пока она передавала ему все это, но осмелился бросить на жену изумленный взгляд, прежде чем вновь отвел глаза и сделал вид, будто всецело поглощен службой.
«То есть как это — что бы ни случилось?»
Она еще сильнее стиснула его руку и с трудом сглотнула.
«Он должен был совершить несколько убийств, и он сделает это, только Джорем назначил ему совсем иные цели…»
«А кто выбирал цели изначально?» — спросил Райс-Майкл.
«Миклос Торентский, он действует по воле Марека. Это все, что мне известно».
Он разорвал их контакт. Точнее, продолжал держать Микаэлу за руку, но она чувствовала, что мыслями он удалился от нее в некое сокровенное внутреннее убежище, куда, по крайней мере сейчас, ей не было доступа. Он продолжал тщательно скрывать свои мысли, и вдруг неожиданно, в самом конце богослужения, стиснул ее ладонь, шепотом велел оставаться на месте и, выступив вперед, снял корону и, невзирая на изумление архиепископа Хьюберта, возложил ее на алтарь.
— Ваша милость, готовясь к предстоящему путешествию, я желал бы посвятить наше предприятие вящей славе Божией и освобождению нашего королевства от всех тех, кто покушается на его независимость, — произнес он негромко, искренне надеясь, что Хьюберт не разгадает двойного смысла его слов. — Да будет Кулликерн освобожден, и пусть Господь дарует нам победу.
С этими словами он стал на нижней ступени алтаря и преклонил колена. Он простоял так до самого окончания мессы, склонив голову над молитвенно сложенными руками. На самом деле, разумеется, им владел отнюдь не религиозный экстаз, но сообщение Микаэлы дало ему много пищи для размышлений. К его удивлению, когда подошло время причастия, Хьюберт поднес ему не только гостию, но и чашу. Со стороны архиепископа это означало большую честь и одобрение, однако по неизвестной причине это глубоко встревожило Райса-Майкла, причем тревога его не имела к религии никакого отношения. Просто испив священной крови, он невольно вызвал в сознании воспоминание о другой крови, его собственной, которая текла прошлой ночью, пролитая сперва Джоремом, а потом и его собственной рукой; вспомнил он и кровь друзей, убитых в день переворота шесть лет назад; и обескровленное тело Джавана, которого доставили во дворец, и его королевскую кровь, оросившую землю в том месте, где самому Райсу-Майклу никогда не довелось побывать — у речной заводи к северу от Валорета, где подлые убийцы лишили его жизни; Райс-Майкл видел всю эту кровь на своих руках… Ее было очень много… и он не мог понять, его ли собственная эта кровь, или чужая. В какой-то миг ощущение сделалось столь сильным, что ему даже захотелось вытереть ладонь о плащ. Ему пришлось сцепить руки, чтобы унять их дрожь.
Именно это волнение Хьюберт принял за религиозное рвение, ибо после окончания мессы, подозвав Микаэлу, дабы та преклонила колени рядом с мужем, он дал Райсу-Майклу особое благословение и сам возложил корону ему на голову, а затем оставил супругов на пару мгновений наедине, чтобы они могли попрощаться. Чуть позже, беседуя с Полином, в ожидании, пока король и королева выйдут из часовни в тронный зал, Хьюберт заметил, что ему представляется добрым знаком то, что король по доброй воле возложил свою корону на алтарь Господень.
— Признаться, я не ожидал от него подобного благочестия, — заметил Хьюберт. — Волей-неволей задумаешься, не могло ли вино из Чаши пробудить в нем некие религиозные чувства. Доселе я был уверен, что король относится к этим вопросам совершенно равнодушно. Ну, разумеется, он исполняет все положенные ритуалы, но… Вы понимаете, о чем я.
Полин не сказал ничего определенного, хотя и заверил Хьюберта, что непременно проследит за духовным здравием короля, — настолько, насколько это не помешает намерениям и планам советников.
— Прирученный король — это, разумеется, вещь очень полезная, — заявил Полин. — Однако следует все же опасаться проявлений непокорного духа. Я все же думаю, что мы вполне сможем без него обойтись, едва лишь на свет появится наследник.
— Случилось нечто внушающее вам опасения? — тут же встревожился Хьюберт.
Полин покачал головой.
— Ничего конкретного. Но прошу вас, Хьюберт, берегите юного принца и молитесь, чтобы мать его счастливо разрешилась от бремени и подарила нам еще одного здорового сына. Я не доверяю королю, и попрошу, чтобы Димитрий также присматривал за ним.
Для Райса-Майкла даже те немногочисленные приветственные возгласы, которыми встретили его, когда они с Микаэлой появились на ступенях замка, оказались полной неожиданностью. Во дворе было полно народу, — сплошь воины в начищенных доспехах верхом на боевых конях, от тяжелой кавалерии и пикеносцев, до конных лучников и дозорных, — но никакой пехоты, поскольку советники решили, что пехотинцы могут лишь замедлить продвижение войск. По той же самой причине и обоз должен был быть самым скромным: повозки уже ждали их у распахнутых ворот. По мере того, как войско будет двигаться на север, провинции, расположенные по маршруту следования, должны будут поставлять провиант и воинские пополнения.
Приветственные возгласы переросли в единый приглушенный гул, когда король с королевой медленно спустились по ступеням. Катан тут же поспешил накинуть королю на плечи плотный шерстяной плащ, — алый, традиционного цвета Халдейнов, скрепленный на плече фибулой со львом. Райс-Майкл с благодарностью запахнулся в него, поскольку в воздухе висел туман, а от тяжелых туч веяло дождем. Пока Микаэла помогала закрепить застежку, поверх ее плеча Райс-Майкл окинул взглядом свой отряд, пытаясь оценить настроение людей.
Командиры уже дожидались его у подножия лестницы. Все сидели в седле и готовы были тронуться в путь. Ни одного из них он не выбирал самолично… Гофмаршала Альберта окружали преданные ему рыцари Custodes, а Ран восседал на коне рядом с Фульком Фитц-Артуром, у которого в стремени было закреплено боевое знамя Халдейнов. Младший брат Фулька, Квирик, держал в поводу серого жеребца, на котором надлежало скакать Райсу-Майклу, а другие пажи подводили гнедого, принадлежащего Катану, и норовистого серого жеребца для графа Удаута, коннетабля замка, который сейчас чуть в сторонке о чем-то совещался с графом Таммароном. Вокруг Рана с Альбертом собрались и остальные сановники, которые также намеревались отправиться в эту компанию: брат Хьюберта Манфред отдавал распоряжения капитану пикеносцев в доспехах цветов Кулди; Ричард Мердок, муж леди Лирин, придворной дамы королевы Микаэлы, сопровождал отряд лучников, одетых в цвета Картана. Их было не меньше двух десятков.
Чуть подальше находился Полин с воинами в черном, препоясанные красно-золотым вервием. Это были его Custodes Fidei. Райс-Майкл некоторых из них узнал в лицо, однако не заметил Димитрия… Впрочем, у него не было времени искать Дерини. За спиной у Полина собралось не менее трех десятков рыцарей Custodes в черных одеяниях, подпоясанных красно-белыми кушаками. Впрочем, придворные также были здесь, большинство из них со своими боевыми стягами: лорд Эйнсли, брат Ричарда Кешел и другие, которых Райс-Майкл не знал в лицо. Судя по всему, их было не меньше сотни, не считая слуг и оруженосцев. Не так уж много, чтобы бросить вызов торентскому принцу и бастарду-самозванцу. Однако еще несколько сотен человек должны были присоединиться к ним, когда они минуют Валорет, Кайрори и Шиил, и, кроме того, отдельный отряд уже собирался на севере, в Истмарке.
Воины затихли, когда на ступенях показался архиепископ Орисс в парадной епитрахили и митре. Его поддерживал Хьюберт, а другой рукой он опирался на свой посох. Именно он, как архиепископ Ремутский, должен был благословить войска в поход. Таммарон двинулся в сторону Райса-Майкла, чтобы подвести того к Ориссу, но король уже сам снял с головы корону и передал ее Микаэле. Няня Оуэна подвела мальчика к родителям. Теперь на нем был алый плащ, защищавший от сырости. Райс-Майкл, нагнувшись, поднял сына на руки и поцеловал его. Затем он повернулся к архиепископам и опустился на колени, по-прежнему сжимая ребенка в объятиях. Войско начало взволнованно перешептываться, поскольку все осознали, что король намерен именно таким образом получить благословение Орисса.
В наступившей тишине раздался приглушенный стук — это пикеносцы ударили копьями о землю. Конные лучники отдали честь своим оружием, спрятанным в промасленные кожаные чехлы против сырости. Головы в шлемах склонились, когда Орисс вскинул правую руку, и знаменосец слегка нагнул стяг Халдейнов.
— Benedicat vos omnipotens Deus: Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus.
— Аминь, — отозвался Райс-Майкл, и сотня голосов присоединилась к нему. Он перекрестился, затем начертал знак креста над головой сына и медленно поднялся на ноги. В тишине громом прозвучал приветственный вопль, вырвавшийся из сотни глоток. Копья вновь ударили о землю, и луки взлетели в воздух. Расцеловав сына в обе щеки, Райс-Майкл передал его матери, затем поднес ее руку к губам, последний раз в безмолвном прощании встретившись с ней глазами.
После чего он развернулся и двинулся вниз по ступеням, натягивая перчатки, и вскочил в седло крупного серого жеребца, которого теперь держал в поводу Катан. Он не решился оглянуться на жену и сына, оставшихся за спиной. Квирик протянул королю шлем с открытым забралом, украшенный золотым обручем, и когда Райс-Майкл надел его на голову, то внезапно осознал всю значимость происходящего. Стяг Халдейнов в руке Фулька… Всего лишь раз в жизни он скакал под этим знаменем по праву, как король Гвиннеда, в тот хмурый ужасный день собственной коронации, когда рассудок его был затуманен снадобьями, что давали ему сановники, а сердце жгла неутолимая боль и скорбь по погибшему брату, который должен был править вместо него.
Былая скорбь вновь вернулась и сжала горло. Ему хотелось самому взять в руки стяг, как это часто делал Джаван, но он знал, что подобное проявление независимости дорого обойдется ему, едва лишь они остановятся на привал, — если только Альберт сможет сдержаться и не отчитать его при всех задолго до этого. И все же стяг, символизировавший независимость Гвиннеда, теперь был как никогда близко, и именно ему надлежало охранять и защищать его. И, возможно, лишь теперь, наконец, Райсу-Майклу представится возможность отвоевать себе свободу, ради которой погиб его брат Джаван.
Конечно, это произойдет не сразу, но очень скоро. По крайней мере, на поле брани король способен отвагой заполучить то, чего не смог добиться робостью и послушанием в заточении, в котором находился эти шесть лет. Конечно, риск был велик, и прежде всего он рисковал навсегда потерять эту женщину в сером плаще, что сейчас держала за руку маленького мальчика в красном одеянии. Тех самых, что провожали его сейчас взглядами со ступеней… Но и победа принесла бы многое. Свободу и для них, и для него самого.
У него за спиной Катан с Удаутом тоже стали садиться в седло, причем Удауту стоило большого труда справиться со своим капризным скакуном, прежде чем он сумел направить его к дворцовым стражникам, которые должны были провожать короля до городских ворот. В душе Райса-Майкла возбуждение боролось с печалью. Он помахал рукой в перчатке всем тем, кто оставался в замке, стремясь в последний раз запечатлеть их образ в памяти. Затем развернул своего жеребца к воротам и, более не оглядываясь, двинулся следом за Раном и Альбертом. Кавалькада двинулась вперед довольно резво, поскольку туман вдруг обернулся противной моросью, и лошадям не терпелось согреться. Чуть впереди Удаут по-прежнему силился совладать со своим норовистым скакуном, который даже пару раз попытался встать на дыбы, пока всадник с силой не ударил его по шее, приводя к повиновению. Фульк при этом весело заметил, что если бы конь принадлежал ему, он давно бы приказал перерезать ему глотку или, по крайней мере, отправил на выпас к кобылам, на что Катан возразил, что и это был бы не самый лучший выход, поскольку свой скверный нрав жеребец передал бы и потомству.
Не слишком прислушиваясь к спору, Райс-Майкл ударил в бока своего коня и выехал чуть вперед, благополучно выбросив из головы Удаута с его неприятностями. Несмотря на все тяготы грядущих дней, он уже наслаждался ароматом свободы. Все эти годы он старался выезжать на конные прогулки, но ни разу ему не позволяли удаляться больше, чем на пару лиг от города.
Невзирая на дождь, вдоль улиц собрались толпы людей, приветствовавших своего короля, точно так же, как в свое время они приветствовали Джавана, а еще ранее Алроя.
Райс-Майкл наслаждался свободой по пути к городским воротам и даже начал понемногу успокаиваться, стараясь изгнать все тревожные мысли о том, что могло ожидать их в Истмарке, поскольку до прибытия туда оставалась еще целая неделя пути. Он даже осмелился робко прощупать окружающее пространство своими недавно обретенными магическими чувствами, — просто чтобы попривыкнуть немного к этим новым, незнакомым ощущениям. Это было безопасно, поскольку в такой толпе никто не заметил бы неладного, даже если бы среди горожан и нашелся какой-то Дерини, способный ощутить присутствие чужой магии.
Впоследствии он осознал, что ему следовало бы обо всем догадаться, еще когда он заметил странное сияние, окружавшее жеребца Удаута, но в тот момент он решил, что это просто иллюзия, вызванная, возможно, случайно пробившимся сквозь тучи солнечным лучом, отразившимся в дождевых каплях. Когда начало твориться неладное, то никто не заметил ничего подозрительного в поведении животного. Всем был известен скверный норов этого жеребца, а он капризничал с того самого момента, как конюх вывел его во двор. И вот, внезапно, напугавшись бог весть чего, животное заметалось с диким ржанием и принялось выделывать головокружительные курбеты, то вставая на дыбы, то вскидывая задом. Не ожидавший этого Удаут вылетел из седла, с силой ударившись о стену. Но, судя по всему, взбесившемуся коню было мало избавиться от всадника. Хрипя в убийственной ярости, он принялся топтать его копытами, лягая и кусая не успевших отскочить зевак, покуда один из стражников, у которого отваги было куда больше, чем здравого смысла, не подскочил ближе и, влетев в седло, не вывернул жеребцу голову, ловким ударом перерезав ему горло.
В последний раз всхрапнув, жеребец рухнул наземь. Кровь хлынула из рассеченной шеи, заливая всех, кто оказался рядом, и алые ручейки потекли по камням мостовой. Смельчак-стражник чудом успел отскочить в сторону, чтобы туша лошади не придавила его. От резкого запаха крови взбесилось еще несколько лошадей, которые принялись хрипеть и биться, пока всадники не усмирили их, но к тому времени, когда хоть кто-то смог добраться до лежащего неподвижно Удаута, помочь тому уже ничем было нельзя.
Первыми к коннетаблю подбежали Ран с Катаном, но уже по хмурому выражению королевского оруженосца ясно было, что все их усилия тщетны. Райс-Майкл с трудом успокоил своего перепуганного коня. Стражники, действуя умело и слаженно, принялись оттеснять толпу, чтобы дать дорогу Альберту, который тут же спешился и устремился к Удауту. По пятам за ним бежал Полин и седоволосый лекарь по имени Стеванус.
— Пропустите лекаря! — воскликнул Полин, и Стеванус принялся проталкиваться сквозь толпу всадников, обступивших несчастного коннетабля, а затем рухнул на колени рядом с ним.
Впрочем, Стеванус после быстрого осмотра жертвы мог лишь подтвердить, что смерть пришла к коннетаблю Ремута быстро и почти безболезненно. При падении Удаут сломал себе позвоночник. Одна рука его была изуродована почти до неузнаваемости, нога подогнулась под совершенно ужасающим углом. Голова осталась практически невредима, если не считать тоненького ручейка крови, стекавшего из раскрытого рта. В глазах застыла не столько боль, сколько удивление. Стеванус закрыл глаза мертвецу и перекрестился, всем видом своим изображая скорбь, а затем осторожно распрямил искалеченную ногу и отошел в сторону. Полин обернулся к остальным.
— Никогда не видел, чтобы лошадь вот так взбесилась, — пробормотал он почти испуганно.
— А мне доводилось, — возразил Альберт и, подойдя ближе, небрежно пнул носком сапога исходящий паром труп жеребца. — Впрочем, все же не совсем так.
Нагнувшись, он принялся снимать седло со спины жеребца, знаком велев одному из стражников придти ему на помощь. Полин, словно спохватившись, присел на корточки рядом с мертвецом и начертал у него на лбу знак распятия. Катан вернулся к Райсу-Майклу и держал под уздцы его коня, поглаживая животное по шее, чтобы его успокоить. И хотя оба делали вид, будто молятся вместе с Полином, но исподтишка наблюдали за тем, как Альберт снимает седло.
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, — бормотал Полин. — Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei.
— Offerentes earn in conspectu Altissimi, — донеслись разрозненные возгласы отовсюду вокруг, хотя и остальные также с любопытством наблюдали за действиями Альберта.
Гофмаршал тем временем принялся шарить руками по внутренней стороне попоны, затем зачем-то понюхал свои пальцы, а помощник его, снявший узду с лошади, недоуменно покачал головой.
— Kyrie, eleison, — затянул Полин.
— Kyrie, eleison. Christe, eleison, — донесся ответ.
Наконец Альберт принялся что-то искать на промокшей от пота спине лошади. Однако и он в конце концов, поджав губы, лишь покачал головой. Полин вновь перекрестил лоб Удаута.