Он склонился и захохотал мне в лицо. Радость-то вымученная! Он возбуждал в себе праздничное настроение. Он ведь, в сущности, достиг цели, и жизнь его сразу потускнела, начала терять смысл.
- У тебя гипертрофированы волевые центры, - сказал я. - Используй силу воли. Переломи себя. Попытайся воскресить в себе какую-нибудь красивую мелодию. Неужели ты не знаешь ни одной нормальной песни? Запой во весь голос, сбей мозговые запоры. Заглуши боль пением. Это общеизвестный способ Монстр приставил к моему сердцу холодящий кожу металл. Он еще ниже склонился, чтобы не промахнуться, ударить точно в сердце. Но мой мозг - уже чудесная антенна. Я улавливаю всплески жизненной энергии, разлитой всюду. По макушки обоих горбов я наполняюсь светлой силой. Я, урод, - но и частица космической гармонии. Вот моя техника выживания. И стоит моего врага включить в эту систему, он кончен.
И монстр в последнее мгновение заколебался. Его лицо покрылось потом, глаза широко раскрылись. Он в точке бифуркации, его мозг разориентирован, он путает меня с собой... В мимолетном затмении рассудка он прижимает цилиндр к моей груди, точно у сердца, и вздрагивает при выстреле инъекции.
Предмет вываливается из его рук на грязный поролон. Ман Умпф смотрит на него испуганно и непонимающе.
- Что это? - шепчет он. - Что случилось?
- То, что я предсказывал, - ответил я. - У тебя остались какие-то мгновения.
Его дикий взгляд придавил меня к стене.
- Ты надеешься жить, грязная свинья...
Он почувствовал приближение боли и схватил меня за одежду.
- У меня нет любимых песен! Понимаешь? Не было никогда! Я другой! Совсем не похож на вас, свиней... Ты пой! Самую лучшую... Твою!
- Она тебе не понравится...
Первый удар боли заставил его съежиться.
- Убью-у-у! - застонал он. - Пой!
Странная, конечно, картина, если посмотреть со стороны: красивый монстр бьется в конвульсиях, а отвратительный урод-монстролог вопит-поет хриплым истошным голосом антивоенный рок:
По дури я стал поэтом.
Пишу про голубей.
Сосед мой пошел в жандармы,
Хотя был еще глупей.
<Стихи>Гойтисоло.>
Ман Умпф умирал, но хватался за последнюю соломинку надежды.
- Пой!
И я искренне хотел ему помочь.
Несет от меня свободой и голодом за версту.
Сосед мой зевает сыто
С винтовкою на посту...
- По-о-ой!!
Я, глупый, ему открою
Однажды, что он холоп.
За глупость мою однажды
Он пустит мне пулю в лоб...
Он умер. Что-то не так я сделал...
Я стоял, как мог, то есть по-паучьи, вдавив голову в грудь, возле остывающего тела врага и не чувствовал в себе победной радости. Я думал о силе воли Мана Умпфа, о его способности достигать цели неимоверным напряжением сил. А его феноменальная изворотливость, работоспособность, умение использовать все, что подвернется под руку? Его профессия - смотреть в лицо смерти. А это всегда впечатляет. Героический флер, закутавший хищника. Человекозверь далекого прошлого, который вдруг ощутил в себе невероятную мощь и объявил войну всему живому. И до сих пор воюет...
Другие бы ему условия, и был бы он, наверное, знаменитым спортсменом. Или полицейским, не знающим страха. Или астронавтом, неуязвимым для любой случайности. Или пусть солдатом, но защищающим людей от монстров на полях сражений...
Только у могильных холмиков начинаем догадываться, кого похоронили... Неужели в каждом негодяе, творце зла - несостоявшийся спаситель человечества? Может, не имея возможности раскрыть себя, они находят выход в преступлениях?
Джузеппе, Билли, Ман Умпф - такие разные, но одинаковые в одном - все "делали, чтобы потерять право быть среди людей. Тоже вариант унасекомления.
Вот моя антидрийа... Пытаюсь разглядеть в людях то, чего в них еще нет? Или мое главное дело в жизни - оговорить унасекомленных, на что они могли бы быть способны?
Гении, разбросанные по всему свету, спящие в многослойных непрошибаемых панцирях, отученные и думать, что они изначально все-все-все - гении! И лишь трудности все еще первобытной борьбы за жизнь не позволяют проявиться подавляющему большинству способностей. Ведь за всю историю человечества было всего пятьсот гениев. Умереть можно от тоски и досады - всего пятьсот!
Так что моя судьба - даже в монстре видеть человека. Даже в убийце и садисте Мане Умпфе! Но как жить без, ненависти в мире ненависти? Это же остаться без оружия, без почвы под ногами.
Я застонал от тяжести, свалившейся на меня.
Тропа богов, глубокая, как рифтовая трещина. Множество судеб вливалось в нее во все времена, как в дренажную канаву, давая ей силу рока. Из зарослей и диких скал выползали раскиданные бедой люди: то чудом уцелевший солдат-загонщик, то немощный анахорет, выгнанный грязью из отшельничьей норы. Позже всех появились двое с безумными от страха глазами. И теперь все эти люди привязаны к каменному богу, к главному делу даньчжинского разума на данный момент. Каменный бог их тащит, а не они его. И впереди всех разрезанный от усердия лямкой пополам Говинд: поет-хрипит, зажмурив глаза. Он тоже не знает, где будет остановка и когда божество поднимется на грубо вырубленные ноги, чтобы усмирить Грязь. Впрочем, никто из .них, наверное, уже не в силах помнить или заново познать, зачем они здесь. Просто надо делать какое-то святое дело - и они его делают.
Злой дух с камнем в руке ползет следом за ними, напрягает все жилы, стараясь догнать. И вот повезло: наткнулся на полумертвого старца, который даже петь был уже не в состоянии.
И лопнул совершенный череп, будто обыкновенный глиняный сосуд. Злой дух, обезумев от радости-боли, бьет и бьет любимым камнем, перемешивая мозг с грязью.
Потом злой дух сидит на грузном теле жертвы, отдыхает, тупо смотрит, как через не успевающую остыть преграду медленно перетекает грязевой поток.
И вновь содрогнулась земля. Плотный воздух с ревом и шипением ударил в лица и ноздри поющим. Говинд остановился, открыл глаза. Грязь выросла до небес и стремительно приближалась, расшвыривая низкие облака. Натолкнулась на груду скал - взорвалась фонтанами черных брызг.
- Вот и все, - сказал Говинд с каким-то облегчением и сбросил с себя лямку.
Полозья с богом продолжали ползти вверх.
Злой дух, скорчившись от боли, подбирался к новой жертве.
Я носил камни из ущелья и закладывал тело Мана Умпфа в его последнем убежище. С точки зрения здравого смысла я не должен был это делать... Над миром даньчжинов царствовала ночь, усугубленная крепким нескончаемым ливнем. Я брал посильные мне камни из хлюпающих луж, зажимал под мышками и, кряхтя как старик, карабкался по крутой лестнице на террасу, освещенную тусклой дежурной лампочкой. Да и в самой пещере действовало лишь дежурное аккумуляторное освещение: в желто-масляном полумраке плавали металлические ящики и контейнеры - в них были упрятаны пожитки тэуранов, их умопомрачительная техника.
Тигр неподвижно лежал в полутемной металлической клетке и стонал. Не как человек, но стонал. И с ним надо что-то делать... Я подошел было к клетке, но исхудалый зверь вдруг с оглушительным рыком бросился на меня, ударился о загудевшие прутья решетки. Я резво отпрыгнул - совершенно без участия разума, - когтистая лапа едва не достала меня. Прыжок спалил мои силы, и я прилег на пол отдохнуть.