— Льщу себя надеждой, — ухмыльнулся хозяин, — в один прекрасный день объяснить императору, что он обязан мне еще большим, чем можно вообразить.
Вновь прибывшие ученики и помощники навострили уши, ведь до них лишь теперь дошло, по какой такой причине он донимал их подозрениями.
Посещать библиотеку им было запрещено. Только Лонгомонтанус и Ханс Кроль имели доступ к записям господина Браге. Он без конца допрашивал молодых наборщиков, приехавших из Англии и Голландии, желая заручиться уверенностью, что они ничего не смыслят в астрономии. Гости, валившие к нему валом, отнюдь не всегда проявляли интерес к его системе, но замечая в ком-то желание познакомиться с ней, он разрывался между жаждой поделиться своими выводами и страхом, что их опубликуют где-нибудь без него. Приметив в ком-либо из своих питомцев потребность учиться, он предполагал, что она свидетельствует о самомнении, которое надлежит искоренить.
Он принимал их сидя. Новичок же был принужден, стоя перед ним, выслушать целую речь, причем хозяин разглагольствовал исключительно о самом себе. Наш «юнкер» им возвещал, что призвание к науке, рано открывшись в нем, отвратило его от мирской суеты, однако же он один из самых высокородных аристократов королевства. Что растрачивать свою молодость в завистливых придворных противоборствах он не пожелал. Что охота в его представлении лишена всякой привлекательности. Что недруги воспользовались его отсутствием в Кронборге, чтобы восстановить против него королеву и регентский совет. Но он восторжествует, все и вся посрамит, одарив мир системой, достойной Птолемея и способной раз и навсегда исправить ошибки, допущенные Николаем Коперником.
В тот раз, отнюдь не впервые насладившись этой темой, он не без досады приготовился выслушать юного Шандора Сакаля, и тот приблизился к нему.
Этот малый, незаконнорожденный отпрыск часовщика из Вены, смахивал на воробья. Его бедная одежонка напоминала соломенную кровлю, а черная шляпа торчала на голове, словно печная труба.
«Молчать, кому сказано!» — рявкнул хозяин.
Он встал, взял со стола-полумесяца свои часы, а салфетку швырнул на стол. Все то, что Сакаль не осмеливался произнести, уже было ему понятно: вычисления оказались ошибочными, затмение, предсказанное на шесть двадцать четыре, восемнадцать минут как кончилось.
— Что ж ты раньше не поспешил сказать? Где ты был?
— На наблюдательной скамье.
— Тебе потребовалось восемнадцать минут, чтобы пробежать расстояние в двести фаунеров?
— Да ведь там собаки, я их очень боюсь.
— Почему псы на свободе? Хафнер!
— Хафнер болен, Господин, — вмешался Христиан Йохансон. — Ливэ сидит с ним, но сделать ничего не может. Ему скоро конец. Он весь опух от водянки и просит, чтобы вы пришли.
— Чума на него, мне сейчас не до Хафнера! Лонгомонтанус и Кроль, идемте со мной, вы будете вести измерения, а Йеппе — Их запоминать. А вы, сестрица, навестите Хафнера вместо меня, я зайду повидать его завтра.
Еще не договорив, он напялил свой колпак, отцепил нос и со всех ног устремился в коридор, предшествуемый лакеем-верзилой с факелом в руке. Этот последний на пороге заколебался было, вспомнив о собаках.
— Вперед! — приказал хозяин.
— Они там, — пробормотал слуга, имея в виду псов. — Я вижу, как горят их глаза.
Но Тихо Браге смотрел не на собак шотландского короля, а на луну, уже пожиравшую тень Земли. Псы меж тем ярились, наскакивая на факелоносца, а тот защищался, отмахиваясь от них жгучим пламенем.
Сеньор шагал теперь впереди него, а я поспешал следом, стараясь не отстать. Но когда он оказался перед входом в Стьернеборг, один из мастифов кинулся ему наперерез. Мой хозяин храбро шагнул ему навстречу. Зверь отступил. «Вот видишь, — сказал мне Господин. — Достаточно не знать страха…»
Не стоило торопиться с похвальбой: пес прыгнул на него и сквозь плащ прокусил плечо. На шерстяной рубахе и супервесте[16] пятнами проступила кровь. Он упал на колени. Я тогда схватил палку, торчавшую из той самой дыры, что осталась посреди ближнего купола на месте недавно умыкнутой статуи Меркурия, и обратил мастифа в бегство. Эта неприятность разом напомнила об утрате статуи, на возвращение которой, как я и предсказывал, мы уповали напрасно. И, сказать по правде, как только мы лишились покровительства крылатого бога, злая судьба неотступно ополчилась на нас.
Когда его сестре Софие наконец удалось уговорить господина Тихо навестить Хафнера, тот вошел и склонился над изголовьем больного лишь затем, чтобы увидеть, как бедняга испустил дух. Казалось, старик только и ждал его прихода, чтобы покинуть нас. Притом можно было подумать, что в смертный миг он хотел предупредить хозяина о чем-то ужасном, что открылось ему, когда он ступил на берег Леты; он вытянул вперед руку и озирался вокруг, словно бы его обступили видения, тающие на глазах. Но вот он обратил взор на Ливэ, которая с самого утра утоляла его мучения, и его веки закрылись.
Спустя десять дней настал черед Ханса Кроля: его убило воспаление легких, подхваченное в ночь затмения, но Сеньор, весьма неприятно пораженный смертью Хафнера, к нему не пришел. Наконец и слуга, покусанный псами шотландского короля, умер от лихорадки, чем вверг Господина в сильнейшее беспокойство, поскольку его собственная рана на плече все еще не затянулась.
В ту зиму нам часто пришлось бывать на погосте. Сеньор забросил все дела на острове, насколько смог: все улаживал свои отношения с регентским советом. Он приказал, чтобы псов короля Шотландии забрал из поместья Густав Ассарсон. Бог весть почему, но только господин Браге поручил этому юному паршивцу доставить их в порт Ландскроны. Не решаясь приказать, чтобы их уничтожили, он хотел отослать их своему брату.
Доверие, которое он таким образом оказывал сыну Ассарсона, больно задело меня и показалось не к добру. К тому же Густаву еще было поручено забрать из семейного поместья Кнутсторп, что в Скании, и сопровождать до цитадели Ландскроны ручного оленя по имени Хассельнёд (Орешек), дабы оттуда на первом же судне переправить его ландграфу Гессенскому. Но Густав, возвращаясь из фьефа Браге вместе с братом Сеньора и этим самым Орешком, которого он вел на веревке, не додумался напоить животное пивом, и олень, едва успев прибыть в цитадель, упал с галереи второго этажа и разбился насмерть — сломал себе шею.
Мне рассказал об этом Свенн Мунтхе, мельников сын. То, что за сим последовало, на первый взгляд легко было объяснить гневом хозяина: Густава Ассарсона нашли возле Лаэбринкской дюны, его череп был проломлен ударом камня.
— Сеньор то ли наказать его хотел, то ли рот ему заткнуть, — утверждал Свенн Мунтхе.
Конечно, потеря кнутсторпского оленя должна была привести Тихо Браге в чрезвычайно скверное расположение духа, да к тому же донесение, присланное его братом-комендантом, было крайне неблагоприятным для Густава Ассарсона, позже мне довелось видеть то письмо, Густав в нем назван «преступником, отменно ловко плетущим небылицы». Тем не менее я заверил сына Мунтхе, что предполагать, будто хозяин из мести приказал зашибить Густава камнем, совершенно немыслимо. Он слишком чтит Господа, чтобы покушаться на чью-либо жизнь.
Мы стояли у ворот дубильни. Помещение было разделено надвое. Справа находился станок, на котором скоблили кожи, слева — кадка для засолки мяса и рыбы. На створке двери висела лисья шкурка, которую Свенн убрал уже при мне. Смрад, царивший здесь, был омерзителен, но со мной теперь ни один из жителей деревни, за исключением юного Мунтхе, и словом бы не обмолвился, а мне было очень важно узнать, как они судят о моем господине.
— Ты слишком многого не знаешь, — сказал Свенн.
— А ты, значит, думаешь, что знаешь все? — спросил я.
Чтобы защитить Сеньора, я был бы способен признаться, что это я укокошил Густава, даже если бы пришлось тем самым возвести на себя напраслину.
Однако я и впрямь сделал это. В то утро, меж тем как я поджидал минуты, когда первый луч зари позолотит далекие башни королевского дворца, Густав расставлял неподалеку какие-то силки. Приметив меня, он подкрался со спины, вцепился в ворот и потащил назад, пытаясь удавить. Очки соскочили у меня с носа. В панике, задыхаясь, почти теряя сознание, я наудачу схватил камень. Провидение направило мою руку, удар пришелся по уху, и он был смертельным. Затем я помчался обратно в Ураниборг, достиг ограды, вскарабкался на насыпь и, весь дрожа, проскользнул на лестницу. Никто меня не заметил.
Господин Тихо еще находился в Копенгагене. Прошло несколько дней, прежде чем он начал расследование. Возвратившись, он приказал, чтобы братья Ассарсон, а сверх того еще мельник Мунтхе с сыном, явились в зимнюю залу. Мунтхе-старший, комкая в руках шляпу, сказал ему:
— Разве не вы наняли юного Густава, чтобы послать его в Ландскрону? Так лучше бы вам порасспросить слуг вашего брата и его моряков, чтоб выяснить, уж не из мести ли парня убили? Да и как еще поймут, чего ради вы ему доверили своих псов?
— Здесь я задаю вопросы, и сейчас я задаю их тебе! — рявкнул хозяин и снял свой медный нос, чтобы устрашить мельника.
Но этот прием уже не производил впечатления ни на кого, кроме женщин. Поселяне осмелели: вдохновленные примером Педерсена, они больше не боялись перечить ему. Теперь они смотрели на него в упор, не опуская глаз.
Старика Мунтхе тотчас заковали в кандалы, но уже наутро его пришлось выпустить, дабы избежать бунта. Что до меня, я не мог даже насладиться новой возможностью свободно бродить по острову, не рискуя столкнуться на узкой дорожке с Густавом Ассарсоном, ведь отныне я опасался всех и каждого. Меня преследовала мысль о потерянных очках. С ужасом я ждал, что их в конце концов обнаружат там, среди прибрежного песка и гальки.
— Ах, — сказал я сыну Мунтхе, — как судьба несправедлива ко мне! Еще недавно я мог приходить в кузницу к Ольсену, сидеть там и смотреть, как мельница твоего отца шлет приветы проплывающим тучам, а теперь вы меня гоните и браните за то, что я приближен к Сеньору.
— Об этом надо было думать раньше, — отрезал он.
Раньше чего? Что я им сделал, если не считать убийства Густава (которого мне никто еще не приписывал)? Увы! Я стал для них врагом по вине моего господина.
Вот почему, следуя его примеру, я и сам возненавидел их одного за другим: и беззубого притворщика Ольсена, облаченного в тряпье с подпалинами, скалящего в ухмылке свою щербатую пасть, как пес, что хочет укусить, и жадного, тупого рыбака Неландера, чья скаредность превосходила даже суеверие: он ни разу не бросил скиллинг в колодец, чтобы желание исполнилось; и папашу Мунтхе, мельника, который, когда я проходил мимо, осенял себя крестом, как бабы, да и всех их баб, их сыновей и дочек, их ублюдков (эти скоты спали друг с другом, как придется, даже отцы иногда приходили к дочерям); и наконец, Фюрбома, который все вымаливал у Сеньора привилегии за то, что приютил мадам Кирстен. Да к тому ж его старший сын обжимался с женой своего господина, а потом, мерзавец, еще обвинял госпожу Кирстен, будто в Ураниборге она допускает до себя учеников и помощников хозяина.
Нет, я был непохож на этих людишек с их низкими, мелкими и злобными душами, всецело поглощенными жаждой земных благ. Их поля приносили им куда больше, чем они утверждали. Они забирались в загон и крали уток, убивали козлят, чуть стемнеет, прокрадывались к прудам и затевали браконьерский лов, чтобы потом продавать наворованное морякам из судовых команд. И без конца ныли, что они-де на грани разорения.
Чтобы никто не болтал при дворе о том, что на острове завелся мятежный дух, господин Браге пробовал отделаться от своих визитеров, но бесполезно. Христиан Фриис, член королевского совета, в сопровождении супруги прибыв на судне с небольшой командой, прогостил на Гвэне четыре дня. Под предлогом, будто хочет размять ноги, он все разгуливал по острову, задавая тысячи вопросов. Допрашивал всех, вплоть до старого рыбака Неландера, лакеев и даже меня самого: его интересовали местные нравы и обычаи, наказания, праздники, соблюдение религиозных обрядов. Этот Фриис вечно ходил без шляпы, а длинные волосы, как казалось, намеренно присобирал за ушами. У него была узкая рыжеватая бородка, прозрачная, как фазанье крыло. Его жена, почти совсем слепая, передвигалась в окружении четырех лакеев, седоватых или белых как лунь, за которыми он неусыпно надзирал.
Свенн Мунтхе долго толковал с ним о чем-то возле отцовской мельницы. На основании разговора, случившегося промеж них в тот день, он меня уверял, что деревня в скором времени «терпением и хитростью» одолеет Господина.
Что до Сеньора, он торопился закончить свои вычисления. С января до начала лета он отослал прочь не менее десятка молодых людей, которые приехали поучаствовать в его трудах. Одни оказывались слишком глупы, другие чересчур заносчивы, третьи не в меру ленивы или склонны заводить излишне близкие отношения с поселянами.
Иные к тому же питали тайную слабость к системе Николаса Коперника — подозрение, которым он изводил всех своих гостей, будь они даже более чем равнодушны к науке астрономии, подобно, скажем, аптекарю Фальстеру или Паулю Ротте, которым он той весной очень увлекся, ибо последний утверждал, что обеспечил себе состояние посредством алхимии.
В ожидании сих умозрительных сокровищ, пока они еще не привалили, Сеньор ограничивал некоторые свои расходы. Но урезать текущие траты он не желал. После смерти Хафнера, бережливого виночерпия, размах его пиршеств увеличился, стол так и ломился от быков, каплунов, гусей, уток, чтобы почтить гостей, подавали блюда с шафраном, виноград, привезенный из Дамаска, вина из Франкфурта и Богемии. Кроме музыкантов, которых заманила на остров госпожа Кирстен, через посредство Софии Браге, любительницы драм на латинском языке, приглашали также и актеров. Три месяца подряд Сеньор заказывал новые астролябии, секстанты и квадранты. Его типография обходилась ему дорого, так как там работали именитые граверы. Мастера-бумажники, подобранные им для работы на мельнице в Голландской долине, получали изрядную плату и жили в таких же условиях, что и придворные, за исключением того единственного, кого заподозрили, будто он в мужицкой ссоре прикончил Густава; этот сразу же и уехал.
Сеньор задумал сократить если не текущие домашние расходы, то траты, сопряженные с обязанностями, которые накладывали на него его должности. Содержание королевской капеллы в Роскилле — вот, без сомнения, самая важная из всех его задач, но и пренебрегал он ею наиболее упорно. Всякий раз, когда его сестра София высаживалась на острове, она принималась корить его за это. Близкое окружение королевы также роптало. Ветхость, в которую пришли своды здания, вселяла тревогу. Не менее остро нуждалась в починке внешняя стена с кирпичным выступом, изображавшим, как я уже упоминал, две простертые к небесам длани, однако и эти работы отнюдь не производились. Зато Сеньор вот-вот должен был закончить печатание книги, каковая прибавит блеска славе датской короны: он рассчитывал, что в награду за это юный принц сможет повлиять на Совет регентства, чтобы последний взял на себя расходы по восстановлению гробницы его отцов.