Увы, Сеньор потратил слишком много средств на то, чтобы втереть судьям очки, заставив поверить, что вся вина — только на стороне Геллиуса. Он подписал, но не смог безропотно примириться с необходимостью взять на себя какую-то толику вины. Поэтому на Гвэн он возвратился, глубоко уязвленный, после месяца бесплодных усилий, выложив невероятную сумму за восстановление часовни в Роскилле, а дома сверх того был встречен женским бунтом.
В замке Ураниборг его ждали Магдалена, безутешная оттого, что ее брак расстроился, и Кирстен, ее мать, от рыданий переходящая ко вспышкам гнева. И обе они были весьма им недовольны.
Первым следствием восстания, поднятого сиятельной дамой Кирстен Йоргенсдаттер против своего супруга, была возвращенная мне свобода. Я сумел тронуть сердце этой женщины не только своей худобой и жалобами, но тем, что, будучи освобожден с ее помощью, обратил к ней слова, отвечавшие ее собственной грусти, и она с признательностью приняла их.
«Моя преданность господину очень велика, — говорил я ей, — он сохранил мне жизнь, и ему же я обязан тем немногим, что знаю; порой, думая о благодеяниях, которые он мне расточал, я лью слезы благодарности; но в дни, когда с нами был Хорстиг, передо мной приоткрылась другая жизнь, ведь он сулил мне то облегчение, какое может испытать одинокая душа, ступив на райский порог. Его музыка уносила меня в царство, где все земные заботы рассеиваются. Когда мы прощались у Ландскроны, он улыбался мне улыбкой ангела. На следующей день мне, брошенному в темницу, уже стало казаться, что все это было только сном. Но тут появились вы».
Кирстен Йоргенсдаттер не уставала внимать моим речам. Слушая меня, она роняла слезы. Ее дочь Магдалена плакала с нею вместе, и обе спрашивали себя, возможно ли, чтобы такое кошмарное создание, как я, могло столь глубоко волновать женские сердца и так их понимать.
Сеньор, напротив, ненавидел эту моя способность. Ему чудилась в ней причина того, что его очень во мне пугало: умения провидеть грядущее. Он перестал занимать меня работами в Стьернеборге. Я был избавлен от попыток запечатлеть в памяти череду цифр, еженощно пополнявших реестр Сакаля: было похоже, будто я стал вроде зачумленного после своего не в меру точного предсказания насчет свадьбы Магдалены; хотя, по правде сказать, Кирстен Йоргенсдаттер и София Браге этого предубеждения не разделяли, они ублажали меня и распорядились, чтобы мне подавали на стол отдельно, раньше, чем их прислуге.
Сестра хозяина сделалась очень болтливой. Она, как всегда, на летнее время перебралась к нам на остров со своим садовником-поляком. (Ливэ вместе с Тюге задержалась на Фарвергаде.) Едва успев приехать, она принялась сетовать на свое положение вечной невесты, упорно сопрягая невозможность брака с Эриком Ланге и состояние финансов своего брата, благодаря ей теперь полностью мне известное.
Тем, кому, пусть даже и по праву, приписывают пророческий дар, почти никогда не приходится пускать его в ход, имея дело с женщинами. От такой надобности угадчика избавляет присущая им склонность к излияниям. Подчас, чтобы пленить их своими дивными прозрениями, которых нет и в помине, достаточно повторять им то, что они же сами говорили, а потом запамятовали.
София Браге делилась со мной своими опасениями, а я их же ей возвращал. Она нам поведала, что Геллиуса только что назначили главным врачом провинции Скания, невзирая на все публичные склоки, порожденные его распрей с Тихо Браге.
Этот последний еще не знал, что его враг в таком фаворе. Я сделал из этого вывод, что после коронации нового монарха Сеньор не дождется от него покровительства.
— Говори, говори еще, — требовала она, — расскажи обо всем, что ты видишь в нашем будущем!
— Вижу, что ему удастся сохранить благосклонность королевы-матери, — отвечал я. (Вот уж что разумелось само собой, поскольку мой хозяин больше ничьим расположением не пользовался.)
Господин же со своей стороны узнал, что самые благополучные из его копенгагенских друзей мало-помалу теряют свои привилегии. У Веделя, одного из тех, кто был его самым давнишним сторонником при дворе, отобрали должность первого историографа королевства. Озлобление поселян Гвэна, предводительствуемых Свенном Мунтхе, сыном мельника, не утихало. Все распоряжения Тихо Браге по управлению островом теперь приходилось передавать в деревню и на фермы по нескольку раз, но и тогда они не исполнялись. Когда из уст Свенна Мунтхе я узнал, что пастор прихода Святого Ибба ведет переписку с Христианом Фриисом, королевским советником, побывавшим на острове в прошлом году, тем самым, благодаря которому весь Кронборг отныне знал о «мерзостях, творящихся на острове», когда Свенн заявил, что Господин извратил всю жизнь деревни, вплоть до самой религии, я попросил хозяина выслушать мое донесение. Но он велел через посредство своей супруги передать мне, что прекрасно обойдется без назойливых предостережений.
Он приказал мне перетащить свою постель к дверям сиятельной дамы Кирстен, поселиться у Фюрбома вместе с ее свитой и младшими дочерьми Софией, Сидсель и Элизабет. Лишь сестра хозяина сохранила за собой право вместе с ним жить в Ураниборге. Гинекей теперь находился в основном на ферме, в строении, окна которого с одной стороны смотрели на островерхую голубятню, с другой — во двор с водоемом под сенью громадного дерева. Здесь царила беззаботность, не оправданная ничем, кроме уверенности, что долго отдаваться такому настроению не суждено. К тому же взгляды, которые поселяне и поденщики, проходя мимо, порой бросали на наши невинные игры, внушали мне беспокойство, поделиться которым мне было не с кем, кроме Ливэ, когда она прибыла на остров. Но было уже слишком поздно.
В один прекрасный день Свенн Мунтхе, приметив меня, бродящего, как частенько бывало, вокруг дома его отца, сказал мне, что колесо фортуны похоже на это, мельничное, на которое я сейчас загляделся, и вчерашний притеснитель завтра станет жертвой.
Был и еще один зловещий признак. Летом 1595 года число гостей столь уменьшилось в сравнении с теми сотнями, что обычно наезжали сюда с июня по сентябрь, что пиры теперь задавали очень редко. Визит молодого голландца по имени Блау, составителя компасных карт, был одним из немногих последних поводов, как и прибытие тридцатилетнего германского дворянина, рыжеволосого Франца Тенгнагеля Ван Кемиа, взявшего на себя запись результатов наблюдений вместо Шандора Сакаля. (Последний вернулся в Венгрию, не простившись, без церемоний.)
Вместо того чтобы опечалиться при виде внезапно наступившего покоя, более чем ясно говорившего об отступничестве его друзей, Сеньор выказывал по этому поводу радость, используя освободившееся время для составления задуманного небесного каталога. Он возвестил, что скоро счет звезд у него дойдет до тысячи.
Между тем вид у него был все-таки мрачный. Дышал он с трудом, свой медный нос нацеплял как можно реже, потел, сопел, бродил в одиночестве — Хальдор и еще один лакей следовали за ним, несколько приотстав. Казалось, его плечи горбятся под бременем забот, которых никому не дано понять, и хотя Лонгомонтанус, Тенгнагель и прочие говорили с ним только о звездах, забыть о земном ему все же не удавалось.
Вскоре Тюге Браге окончательно заставил своего родителя спуститься на землю.
Молодой человек прибыл на «Веддерене», нагруженном тюками ткани, вместе с Йоргеном, Ливэ и новым рабочим-бумажником, а тот, в свою очередь, вез с собой жену и двоих сыновей. Перемены, что по летнему времени произошли в наших стенах, произвели большое впечатление на старшего из хозяйских сыновей. Он в полный голос отпускал замечания на сей счет, побуждая нас потихоньку вторить ему.
Он зубоскалил, рассказывал нам уйму забавных, весьма нескромных баек. Насмехался над своим братом Йоргеном, строгим и сдержанным, как отец, и, подобно последнему, боявшимся высоты, ненавидевшим сыр, музыку, игривые шутки и светские обычаи. Наконец, умышленно притворяясь, будто понятия не имеет о том, что за время его отсутствия я утратил расположение Сеньора, Тюге вздумал заставить меня вновь переселиться в замок Урании. Но сам не переставал ссориться со своим отцом.
Стараясь не присутствовать при их бурных стычках, я поднимался на галерею, бродил там, смотрел на птиц, что кружили у нас над головами. И тщетно вглядывался вдаль, ожидая, не появится ли снова призрачный остров.
Кончилось тем, что Тюге предпочел вместо Ураниборга поселиться на мельнице в Голландской долине, позвал туда и меня, причем сказал:
— Как я тебя понимаю, что ты сбежал из-под надзора моего родителя с этим музыкантом!
На что я возразил:
— Не от надзора — я бежал, чтобы не видеть его падения.
— Стало быть, и ты тоже считаешь, что все идет к концу? — спросил он. — В Копенгагене ходят слухи, что Ураниборг в опасности. Отец добился от королевы обещания, что я получу в наследство его должности, но с чего бы мне стремиться к этому? Я бы скорее взялся управлять каким-нибудь поместьем подальше от столицы, а то и в Германии, я тамошний язык знаю лучше, чем латынь. Да ну же, Йеппе, подбодрись, жизнь — веселая штука!
И он похлопал меня по спине.
Новый мастер бумажной мельницы, которого его отец нанял и платил ему золотом, был жирен, как гусь, и так же переваливался при ходьбе. Он исправно хранил альковные секреты Тюге, не мешая ему предаваться любовным безумствам с Ливэ. Она в те дни разгуливала в наряде, украшенном лентами. Было очевидно, что подобная щедрость исходит не от ее хозяйки. Во взгляде девушки уже явственно сквозила печаль: она понимала — скоро ей придется сказать молодому господину, что она отказывается от него. Что до Софии Браге, она наблюдала их идиллию без малейшего беспокойства, уверенная, что Ливэ привязана к ней навсегда.
Над шумящим мельничным колесом имелась ниша, куда мне удавалось забираться по нескольким деревянным ступенькам, мимо вереницы кувалд, что утрамбовывали вонючую массу, выползающую из чана, где квасилось бумажное сырье. Сверху сквозь щель меж бревен можно было всласть любоваться на милующуюся юную парочку. Заглядевшись, я несколько раз едва не свалился прямо под колесо. Один из учеников, желая поразвлечься на тот же манер, пригрозил, что если я не уступлю ему это местечко, он все расскажет хозяйскому сыну. Но увы: он-то как раз и сорвался под колесо, ему раздробило ногу, и в тот же вечер он отдал Богу душу.
Сеньор допросил оставшихся учеников. Таким образом он узнал о попустительстве, которое проявил новый бумажных дел мастер, покрывая шашни его сына. Но он потратил столько усилий, чтобы убедить этого человека работать на него, что счел за благо воздержаться от упреков. Сыну же сказал: «И ты!» — совсем как Цезарь, скорбя не только об этом безобидном проступке, но о том стечении предательств, что изводило его со времени коронации монарха.
Его жена Кирстен тоже не сумела скрыть, что вступила в галантную связь с молоденьким учеником Блау, а ведь тому было не больше двадцати пяти. Он был смазлив, как сойка, и воротник у него всегда оставался свежим, впрочем, как и все остальное, о чем можно было судить, глядя, как он застегивает свой камзол, справив нужду, прежде чем поспешить во дворец. Магдалена Браге, как и ее сестрица Элизабет, хранили материнскую тайну со всей возможной преданностью. Но слуги Фюрбома и поселяне, пышущие злобой ко всему, что исходило из Ураниборга, едва проведали об этой интрижке, не преминули разнести молву аж до самого Копенгагена.
Делая вид, будто защищают честь Сеньора, на самом же деле удручая его еще больше, злые языки прибавляли, что об измене здесь толковать мудрено, коль скоро и брака-то нет. Ведь он прожил с сиятельной дамой Кирстен Йоргенсдаттер, так и не заключив с нею союза перед Господом. Утверждали также, будто Господин в сговоре с новым мастером подстроили так, чтобы юный ученик угодил под мельничное колесо: боялись, мол, что парень выдаст кой-какие секреты. Но какие именно, никто не говорил.
Разве сеньора Браге не обвиняли еще недавно в убийстве Густава Ассарсона? И разве рыбак Неландер, отказываясь предстать перед хозяином, чтобы ответить за свое пособничество моему побегу, не шепнул пастору Венсосилю, что у двора найдется немало причин прогневаться на господина Тихо? Неландер заявлял, что астрономы-помощники завлекали подростков с кораблей, приводили к своему учителю, который пугал их своим мертвецким лицом, и больше после этого их никто не видел.
Правды в этих обвинениях было не больше, чем в россказнях о смерти Густава, но, когда пошли такие слухи, репутация моего господина не могла продержаться долго. И она в самом деле пошатнулась. Геллиус Сасцеридес в пьяном виде учинил жуткий скандал, понося Тихо Браге перед лицом супруги Нильса Крага, единственного из членов королевского совета, который еще не отказал ему в своей поддержке.
Об этой сцене юный Тюге узнал со слов одного из своих однокашников по академии Серо. Но главное, вся история была записана на бумаге. Во время пира, который давала Лига пивоваров, Геллиус разразился столь грубыми речами, что его попросили замолчать, однако не пропустив мимо ушей того, что было им сказано. Вся столица вскоре узнала, что Тихо Браге делится с учениками своей женой, да он так никогда и не заключал с ней настоящего брака, он, подобно Диогену, выплескивает свое семя на людях, пренебрегает таинством крещения, не причащается, тем паче не ходит к исповеди, а в кругу учеников предается кощунственным умствованиям.
Этому последнему обвинению положила начало другая трапеза, прием в большом зале Ураниборга, который был дан после Рождества в честь посланца герцога Мекленбургского (отца королевы, деда нашего будущего короля). Затевая этот пир, мой хозяин думал тем самым совершить стратегический маневр, перед коронацией склонив настроение двора в свою пользу, но из его замысла ничего не вышло.
Представитель герцога, дворянин, чья фигура в ширину была больше, нежели в высоту, весь в блестящем зеленом, под цвет шейки селезня, одеянии, хохотун и обжора, не имел обыкновения выходить из зала, чтобы пописать: по примеру немецких рейтар он всюду таскал за собой лакея с ведром. Как и все прочие, он прикидывался, будто смыслит в астрономии. Чтобы это подчеркнуть, он на беду моего хозяина вздумал порассуждать насчет двух поэм, опубликованных неким итальянцем по имени Бруно, каковой, по выражению гостя, «в полной мере разделят ваше суровое суждение об Аристотеле, да сверх того еще, подобно вам, пришел к заключению, что солнце не может служить центром, вокруг коего вращаются не имеющие пределов небеса, так что Коперник совершил большую ошибку, приписав ему все силы, управляющие движением планет, ибо, кроме него, несомненно, существует множество иных центров приложения сил».
На сей раз Сеньор счел за благо не спорить и только, изображая учтивый интерес, время от времени посылал Лонгомонтанусу взгляды, исполненные насмешливого долготерпения. Сохраняя ту же терпеливую мину, он жестом умерил рвение Блау, Тенгнагеля и других молодых людей из своего окружения, а те, желая ему потрафить, делали вид, будто вместо него возмущены мнениями, что высказывались за столом.
«Я проглядел несколько страниц из книги этого итальянца, — обронил хозяин, — он мне когда-то давно присылал ее, весьма туманное сочинение, и название самое подходящее: „De umbris“ — „О тенях“».
Посланец герцога, занятый пожиранием медового пирога, облепившего ему пальцы и склеившего усы, казалось, не расслышал его слов и продолжал распространяться о бытии Господа нашего, сквозящем в основе всего сущего, и образ его неотделим от Природы, хоть и предстает искаженным в предметах низких либо испорченных. Было бы заблуждением утверждать, что Бог присутствует вне Творения либо над оным. Нет, он — само Творение. Оно не может быть завершено, ибо Господь бесконечен. Таким образом, «желание сосчитать небесные тела столь же тщетно, как попытка принудить их к неподвижности».
Как ни мало я знал о трудах Сеньора, не имевших иной цели, кроме как посчитать звезды и определить их неизменное положение, я мог понять, насколько эти речи должны его тяготить. Но я также сознавал, что его наружная бесстрастность — знак того, сколь важна для него поддержка герцога.
По правде говоря, у хозяина уже не было выбора — он должен был понравиться приближенному монарха, чтобы заручиться его заступничеством перед молодым королем. Увы, посланец герцога, промочив горло, прибавил: «Этих новых идей достаточно, чтобы отправить нашего молодца в венецианскую тюрьму, где он ныне и пребывает. Нам повезло, что мы живем при более милосердных законах, не правда ли?»
Осознав свою ошибку, Сеньор побледнел, сделал знак, что общее веселье может и подождать, и велел музыкантам пойти подкрепиться.
«Вы, разумеется, правы», — сказал он германскому гостю.
Но продолжать не решился. Ведь придворный не только принял его за единомышленника Бруно, а и предупредил, какие последствия ждут в Италии тех, кто высказывает столь нечестивые мнения. Как явствовало из письма венецианского астронома Маджини, Бруно в это самое время притянут к суду инквизиции за то, что подверг сомнению божественность Христа и культ святых.
«Это и впрямь сущее безумие», — сказал господин Браге, приуныв оттого, что вся его стратегия провалилась, и злясь при мысли, что скоро его гость вернется к себе в Германию с убеждением, что он либо трус, либо еретик.
Вот почему, как только посланец герцога Мекленбургского покинул остров, Сеньор, желая знать, в чем именно его могут заподозрить за то, что он читал Джордано Бруно, помчался в библиотеку и вновь склонился над поэмами итальянца, чтобы освежить свою память.
Он там обнаружил уйму дерзостей, способных вконец разрушить в глазах герцога Мекленбургского его репутацию человека серьезного и благочестивого. Разумеется, он тотчас отправил герцогу письмо, где слишком явно бросались в глаза его потуги исправить подобное впечатление. Мне ведь не раз при тех или иных обстоятельствах доводилось слышать, как он читал Лонгомонтанусу свои послания, писанные высокопоставленным адресатам.