Как я уже говорил, либо его любознательность была притворной, либо его способности — недостаточными для скрупулезных расчетов. Прошло всего несколько недель, и София Браге, сестра нашего Властелина, сообщила пастору, что его ожидает приход в Скании, неподалеку от дворца Эриксхольм, и ему разрешено покинуть остров.
Итак, он облобызал на прощание Бенте Нильсон и меня, обещал мне, что Сеньор будет печься о моем содержании, как это всегда делал он сам, и без дальних церемоний поутру отправился в дорогу.
Спустя два часа на его корабле, проплывавшем как раз перед цитаделью Ландскроны, загорелся парус, а тут и буря налетела. Он едва не погиб в огне пожара. Мы узнали об этом из письма, которое он отправил Сеньору, дабы известить, что Провидение, избавив его от гибели, тем самым одобрило благосклонность, проявленную к нему хозяином острова. Что до господина Браге, он шутливо пересказал приключение пастора своим гостям, причем заметил, что из-за всех этих дел ему в наследство досталось чудовище.
То бишь я. Он меня им демонстрировал в первую очередь как удручающий плод милости, столь неосмотрительно оказанной пастору. Но была же и другая милость — когда он, невзирая на мое уродство, не дал мне умереть; об этом он ни разу не забывал упомянуть, когда я раздевался перед ними, тут он вроде как бранил себя за то, что дважды пал жертвой собственного великодушия.
В тот вечер им, помимо всего прочего, овладело суеверное чувство, как он сам вскорости признался своей сестре Софии, та разболтала это служанке, а последняя передала мне. Жизнь мне спасло то, что я, подобно ему, при своем рождении перенес смерть брата-близнеца. Да еще при этом мой-то остался со мной, врос в меня, в нас, как прежде, течет одна кровь — вот мысль, которая не давала ему покоя. Посредством этого чуда его собственный брат, сущий на небесах, возвещал ему, что в мире ином их уже ничто не разлучит.
Сказать по правде, сколько бы ночей господин Браге ни проводил, считая звезды, как бы ни преуспевал в благоустройстве своих земель, он верил знакам, что посылает нам Провидение, дабы предостеречь против угроз судьбы либо заранее дать знать о беде, коей не дано избежать.
Когда в предполуденный час за мельницей Класа Мунтхе дорогу ему переходила старая женщина или, прогуливаясь с Ольсеном по острову, он встречал зайца, настроение у него портилось на целый день. Верно, впрочем, и то, что белоухие зайцы наших мест ошеломляют своими размерами и вовсе не похожи на своих тощих серых собратьев, что водятся в этой части Богемии. Они вселяли в него настоящий ужас, а пугаться приходилось часто: их на острове было полно.
Но еще серьезнее, чем к примете насчет пробегающего зайца, Сеньор относился к моим предположениям, чем кончится то или иное дело: он охотно, всей душой поверил, что, кроме способности запоминания, во мне есть пророческий дар. Он попросту приписал его мне, и вот как это случилось.
На прощание Якоб Лоллике подарил мне те самые «Эмблемы» Альциато, где на каждой странице красовалась гравюра. Я в ту пору, не ведая, чем еще обернется моя судьба, лишенный как работы, так и возможности учиться, по выражению Сеньора, «перекрученный духовно и телесно», за его спиной подвергался всяческим обидам, хотя в его присутствии меня худо-бедно терпели. Спал я на соломе под лестницей.
Вынужденный сносить притеснения и насмешки, я быстро приучился отыскивать в книгах ответы Провидения на терзавшие меня вопросы. Достаточно было открыть книгу наугад, чтобы наткнуться на сентенцию, персонажа или сценку из исторического прошлого, пригодную для истолкования тайных смыслов настоящего. Для подобных упражнений мой ум приспособлен не хуже, чем для запоминания, благо приемы в обоих случаях одни и те же.
Меня охватывало мгновенное пьянящее вдохновение, и то, что я воочию видел перед собой, преображалось, словно на подмостках театра, обнаруживая сокровенное родство с сюжетами мировой истории. Так, меня поразило сходство между Сеньором, изображенным на стенной фреске, и неким ессеем[5] из моей книги символов — оба восседали на бочкообразном пьедестале, в колпаке, воздев длань и указуя на звезды.
Книга Альциато содержала также множество символических изображений животных, их связь с жизнью острова и славой моего господина также проявлялась не единожды: были там зайцы, львы, птицы, имелся даже слон — он-то и внушил мне мое первое предсказание.
Когда Сеньор спросил, верно ли, что такие, как я, убогие от рождения, равно как горбуны, слепцы и те, на чьи плечи всей тяжестью легло бремя грехов мира сего, пользуются особой благосклонностью небес, я ответил, что порукой тому судьба пастора Якоба Лоллике: его мечта получить приход в Скании сбылась потому, что он стал моим господином.
«У тебя нет господина, кроме меня», — возразил Тихо Браге, из чего явствовало, что подобный ход мысли показался ему резонным.
Тогда я в свой черед спросил, нет ли у него причин опасаться каких-либо невзгод, хотя ответ был мне заранее известен. Кроме повседневных забот вроде снабжения его типографии бумагой, защиты его трудов от бессовестных французов-плагиаторов, трудностей, сопряженных с доставкой судна «Веддерен», которое он должен был получить в дар от королевского флота, его беспокоило, что монарх, чьей милости он был обязан своими доходами и привилегиями, угасал на глазах. Кончина короля Фридриха и воцарение его наследника сулили трудности куда более значительные.
«Ольсен утверждает, будто ты колдун и имел дерзость предсказать ему скорую смерть».
Я сознался, что по слабости и из страха перед Элиасом Ольсеном, который щиплет моего брата-нетопыря, подбивает на это детей, живущих в доме, и жестоко глумится надо мной, я и в самом деле сказал такое. Но это у меня вырвалось со зла, в отместку и еще потому, что название острова Морс, где он родился, звучит так мрачно, навевая мысль о моровых поветриях. И потом, кто же станет придавать значение словам такого, как я, перекрученного урода, который завидует благородным молодым господам, живущим в этом дворце?
(На самом же деле я вопрошал книгу Альциато, и она открылась на странице, где некий Арестий оплакивает погибшего юным друга, на могиле которого изображена Горгона меж двух дельфинов.)
Сеньор нимало не поверил в мое смирение. Он пожелал знать, нет ли у меня каких-либо соображений насчет его дел. И тут мне вспомнилось аллегорическое изображение слона, использованного Антиохом в его борьбе с галатами. «Мы восторжествовали над врагами благодаря этому животному, — гласила подпись, — но не постыдно ли побеждать такими средствами?» Я не знал, что король удостоил господина Браге высшей государственной награды, ордена Слона, с помощью которого он рассчитывал обскакать своих соперников при дворе. Для этого в случаях, когда ему приходилось надевать свой вермелевый нос, он сверх того нацеплял орденскую ленту.
— Подобно Антиоху, — брякнул я ему тогда, — вы одолеете враждебную судьбу с помощью слона.
Это его потрясло. Пророчество насчет слона вселило в него лестную для меня догадку, и он приказал мне отныне сообщать ему все, даже нелепые, помыслы на его счет, ежели они промелькнут в моем уме. Я отвечал, что не смогу повиноваться такому повелению всецело.
— Вот как? И почему же?
— В силу того почтения, каковое я обязан питать к вам, Сеньор.
— Как это понимать?
— В помыслах своих никто не властен.
— И что из этого следует?
— Что не все мои помыслы, относящиеся к вам, подобает высказывать.
— По какой причине?
— Да уж, ничего не поделаешь, оно так.
Тут он было пришел в жуткое бешенство, но тревога, томившая его, умерила ярость и вскоре он погрузился в раздумье. Его сын Тюге присутствовал тут же, он его прогнал, отослал прочь и Христиана Йохансона, и сиятельную даму Кирстен, свою супругу, хотя она только что вернулась с фермы Фюрбома, где обитала вместе с дочерьми и служанками. (Когда к нему наведывались высокие гости, Господин имел обыкновение отсылать туда всех женщин, кроме своей сестры Софии.)
В тот день дождь лил как из ведра. Пришло известие, что неподалеку от Киркбакена случилось кораблекрушение, в коем Сеньор усмотрел зловещее предвестие. Глаза у него слезились. В медном носу копилась слизь. Он то и дело резким жестом срывал его, чтобы высморкаться в обрамленный кружевами платок, затем, торопливо выхватив из-за подкладки своего берета с пером коробочку мази, пахнущей ореховой скорлупой, отворачивался от меня и водружал нос на место.
Небо за окнами было чернее черного, ураган бушевал так, что пламя свечей в библиотеке дрожало и меркло.
— Следуй за мной, — сказал он, — и говори, я хочу узнавать твои видения без задержки.
Он повел меня на первый этаж, в кабинет для занятий алхимией, там стояли склянки, источающие острый, щекочущий ноздри запах. Там он принялся молча разыскивать какое-то лекарство от насморка. Мне было велено отныне спать на площадке лестницы в этой чуть ли не уходящей под землю части здания, а я ведь так боялся подвалов. Но Сеньор вознамерился излечить меня от моих страхов, принуждая испытывать кошмары еще более тягостные. Если только не предположить, что он скорее хотел оградить меня от злобы своей челяди, избавив от необходимости жить вместе со слугами.
На этот день он распорядился, чтобы меня оставили в покое, поскольку мне предстояло в его алхимическом кабинете, комкая в руке шапку и трясясь от стужи в своей одежонке из конского волоса, развивать и уточнять перед ним достославное пророчество насчет слона, обогащая его мелкими штришками, уразуметь смысл коих мог лишь он сам.
При дворе его ждали уже назавтра. С утра он заклинал судьбу умерить буйство морских валов, дабы он мог поспеть на назначенную аудиенцию. Я возвестил ему, что все произойдет согласно его желанию. Мне прошлой ночью сквозь туман сонных грез привиделась высокая фигура епископа Айнарсона, и его лицо в ореоле серебряных волос, склонясь ко мне, словно бы говорило, что королевство вечных снегов совсем рядом и мой господин достоин милости Сына Божия.
Я, желая прогнать его страх, поведал ему об этом видении, рассказал, как высок ростом был мой посетитель, какие у него были белоснежные кудри. Но Сеньор в этом описании узнал одного француза, гибель которого годом раньше весьма его опечалила: то был Дансей, посол, при датском дворе защищавший интересы своего друга Браге, к которому был очень привязан, с большим рвением, нежели интересы французского короля, кстати, вскоре погибшего от кинжала одного монаха.
Мой хозяин все еще возлагал надежды на бесчисленные интриги, которые плел этот француз при дворе Фридриха, рассчитывая, что они поспособствуют благоприятному завершению его планов. Короче говоря, он поверил, что призрак друга глаголет моими устами. Я слишком поздно уразумел, что следовало бы разуверить его. Оставалось лишь подтвердить, что он пользуется высоким небесным покровительством.
На следующий день шторм утих. Сеньор взошел на корабль и отплыл в Кронборг, и там судьба благоприятствовала его замыслам. Король дал господину Браге понять, что его доверия ничто не поколебало: ни молва, будто он дурно обращается со своими крестьянами, ни козни высокородных завистников, ищущих его погибели. Желая отвлечь его величество от страданий, доставляемых недугом, Сеньор вместо того, чтобы толковать о звездах, описал ему мою волшебную память и братца, которого я таскаю на брюхе.
Монарх тут же потребовал, чтобы ему показали эту диковину. Итак, мой хозяин, возвратясь, уведомил меня, что я буду представлен ко двору. Кирстен, его супруга, чрезвычайно богомольная и объявлявшая себя великой грешницей, даром что непонятно было, когда и где она успела нагрешить, расточала мне сокровища своего милосердия, будто желая искупить немилость, проявленную ко мне небесами. Ее дочери Магдалена, Элизабет, Сидсель и София усердствовали не меньше матери, даже три последние, несмотря на свое малолетство, спешили всячески обласкать меня. Я часто замечал, что женщины склонны сочувствовать горестям, доставляемым природой. Мое несчастье всегда очень их трогало. Кирстен подарила мне рубаху, скроенную с двумя дополнительными складками, одна начиналась от соска, другая от подмышки, чтобы мой братик-нетопырь чувствовал себя вольготнее.
Настал день отплытия.
Было очень холодно. Меня повели на пристань, напялив мне на голову шляпу, какие носили слуги Господина, и укутав спину серым плащом; все ребятишки острова, от внука мельника до Ассарсона-младшего, при виде меня, такого нарядного, в свите господина Браге, проклинали свою судьбу, хотя позавидовать моей никто бы не мог.
«Веддерен» качался и скрипел. Паруса хлопали на ветру. Я сто раз воображал, как встречусь с моим родителем на дне морском, но в конце концов мы целыми и невредимыми доплыли до Кронборга и встали на якорь в окружении целой многочисленной флотилии судов.
Сердце мое полнилось благоговейным восторгом при виде этого дворца, который мне столько расписывал Якоб, а мои подслеповатые глаза так никогда и не смогли различить его далекие очертания. Он весь топорщился шпилями, а на четырехугольном дворе, куда мы проникли, пройдя сквозь череду дверей под низкими сводами, царило шумное оживление: целые туши свиней и оленей с распоротым брюхом висели на крюках меж дымящихся поддонов с угольями. Лошади и повозки сновали взад-вперед по мощеному двору, а дети в белых одеждах пробирались вдоль стен к часовне, откуда, сливаясь с криками чаек, доносилось пение.
Меня, как всегда в подобных случаях, не могла не потрясти перемена, произошедшая с Сеньором. Он сбросил плащ с разрезами, под которым оказался полосатый черно-оранжевый камзол. На шляпе развевалось алое перо. Рожа надутая от торжественности, на груди болтается орденская лента Слона… Все время плавания он без конца смотрелся в зеркало, склоняясь над распахнутым дорожным сундуком, в крышку которого оно было вделано, подкручивал свои длинные усы да прилаживал вермелевую пирамидку, что заменяла ему нос.
Когда мы сошли на берег, он напустил на себя строгий вид, вовсе ему не свойственный. Потом, уже на парадной лестнице, когда к нему подкатились знакомые — двое каких-то дворян с лакеем-зубоскалом, он отвечал на их речи игриво, что совсем не вязалось с его одеревеневшей физиономией.
Сопровождали нас Элиас Ольсен и слуга по имени Эрик. Его послали сбегать за фруктами, пивом и остатками жаркого, поскольку мы с утра ничего не ели. Вскоре мы уже обосновались в покоях, из окон которых Сеньор мог видеть в морской дали свой остров, между тем как внизу, под стеной, дровосеки, голые до пояса несмотря на стужу, кололи дрова. Расписные потолки отзывались легким эхом на звон их топоров и треск поленьев в высокой печи с орнаментом, изображавшим львов.
В Кронборгском дворце львы виднелись повсюду: над арками и сводами дверей, у подножий лестниц, крылатые, строящие гримасы, с грозным, как у горгон, оскалом и гривой, в которой гнездился клубок змей.
Вечером к нему явился человек с громким заносчивым голосом, чья круглая борода и вся физиономия тоже напоминали львиную морду. Он распространялся об астрономии, пил с Сеньором до ночи и завалился с ним рядом спать на его ложе. Лакею насилу удалось его раздеть, так он нализался. Ольсен, спавший внизу с какой-то служанкой, вернулся только под утро. Слуги господина Браге и его гостя растирали друг другу руки, такой дикий холод стоял в покоях. Я же все больше старался сложить поудобнее и отогреть заледеневшие члены моего брата да не испачкать рубаху, о чем мне было велено особо печься, ведь завтра меня будет испытывать король.