Ей снился дом – но все реже и реже, все менее и менее отчетливо. Она уже не могла бы сказать, сколько шатких, скрипучих ступеней вело на второй этаж, не помнила, какого цвета дерматином обита была тяжелая дверь, и не умела воскресить в памяти запах воскресного утра. Смешанные ароматы кофе, убежавшего и пригоревшего молока, маминых папирос, теплых рогаликов из булочной через дорогу… По воскресеньям всегда особенно ярко светило солнце, и даже старый кенар Лимончик пел веселую песенку, не имевшую ничего общего с будничными скрипами. А все потому, что маме не нужно было идти на работу, Марише – в детский сад, и они целый день проводили вместе! Они вставали рано, тому было три причины. Во-первых, по субботам традиционно рано ложились спать. Во-вторых, сказывалась привычка. А в-третьих, им жаль было потратить на сон даже лишний часок из этого чудесного воскресного дня!
Но, как бы рано Мариша ни проснулась, мама вставала еще раньше. Она варила на кухне кофе и кипятила молоко. Молоко и кофе, как правило, дружно убегали, потому что мама не только кухарничала, но еще курила папиросы из желтой коробочки и читала книжку. Мариша не раз в мамины книги заглядывала, но картинок там почти не было, а слова располагались в столбик. Называлось – стихи. Вовсе неинтересные. Но может, маме интересно их читать, потому что она библиотекарь?
Мариша шлепала по холодному полу, тихонько приоткрывала дверь в кухню, заглядывала одним глазком. С папиросой и книгой мать сидела у окна, на ней был воскресный халатик – самый чудесный халатик на свете, стеганый, розовый, как ванильный зефир. И мама была самой красивой на свете – казацких кровей, худая, высокая. Кожа у нее была смуглая, глаза блестящие, черные, нос с горбинкой. Она коротко стригла сухие черные волосы. От нее всегда било током, так что целовать ее следовало очень осторожно.
А после завтрака они шли гулять. Всегда, в любую погоду, в любое время года!
В маленьком гарнизонном городке было мало места для прогулок – ни сквера, ни парка с аттракционами. Главная улица называлась почему-то 2-я Короткая, хотя растянулась она аж на двенадцать кварталов, а про 1-ю Короткую никто ничего не знал. Может, ее и вовсе не было. На главной улице стояли: универмаг «Спутник», дом культуры «Ударник», кафе-мороженое «Лакомка», ресторан «Лодзь», школа, где мама работала библиотекарем, и Маришин детский сад «Солнышко». Именно в такой последовательности следовали эти учреждения, а за детским садом сразу начиналась березовая роща. Эту рощу местные жители любили так активно, что даже издали в ней были заметны не трава и деревья, а бутылки и бумажки. Но роща плавно переходила в самый настоящий лес, и уж там, в лесу, можно было отвести душеньку! Весной, летом, осенью лес кормил и утешал. Лес расступался и заступался. Он поскрипывал в ненастье сухими суставами белоствольных осокорей. Он знал не одну историю… Грибы, орехи, ягоды, цветы и полезные травы пользовала уважением и любовью Маришина мама, и они тоже ее любили. Словно по волшебству вырастало у нее под ногами семейство крепеньких боровичков, мерцала озерной синевой поляна незабудок, манила острым запахом дикая малина. Пирамидки мяты так и тянулись к ее рукам. А зимой что ж – можно бегать на лыжах и оставлять на деревьях кормушки для мелких птичек, кормушки, вырезанные из бело-синих молочных пакетов.
Да, лес всегда был чудом и сказкой. По ночам, укрывшись с головой, Мариша мечтала о том, как у них с мамой будет домик в лесу. Ей не нужно будет ходить в детский сад, маме – на работу. Они все время будут вдвоем, будут гулять, делать припасы, печь хлеб и, обнявшись, засыпать на теплой печке, прислушиваясь к лесу. Подальше от чужих, от глупых детей в саду, от ехидно-жалостливых соседей! Только нужно будет взять с собой все мамины книжки, а еще соль, спички, сахар, муку. Да, еще макароны. И домашнюю утварь – кастрюли, сковородки, тарелки, ножи, ложки, вилки… И топорик, чтобы рубить дрова. А семечки для птиц не надо брать, потому что на огороде у них будут расти подсолнухи. Веселые такие, кругломордые, тяжелые – ешь семечки, сколько хочешь, и птицам останется! И еще будет расти горох, помидоры, а капусты не надо, это гадость…
На мысли об огороде Мариша, как правило, и засыпала. Ей ни разу не удавалось додумать лесной дом до конца, и, может быть, поэтому мечта о нем все не осуществлялась. Но если она и не успевала заснуть, все равно мечты обрывались. Приходил дядя Володя. Он и в будни приходил тоже, но в будни девочка раньше ложилась спать и быстрее засыпала. По воскресеньям же его визиты носили оттенок торжественности. Отправив Маришу в постель, мама наряжалась в зеленое бархатное платье, натягивала поросячьего цвета чулки, увешивала шею тяжелыми малахитовыми бусами и даже душилась из маленького флакончика. Духи назывались «Торжество» и пахли пряно, так что сразу хотелось чихать. Она накрывала стол белой скатертью и ставила на середину вазу с яблоками, тарелку с печеньем. Печенье было магазинное – готовить мама не любила и не умела.
Дядя Володя приходил без звонка. Почему он никогда не звонил? Может, не хотел будить Маришку или тревожить соседей? Он тихонько стучал в дверь, но дверь была утеплена, обита дерматином, и вместо стука получалось какое-то шурыканье. Мама, однако, его прекрасно слышала и, спешно докрасив губы, бежала открывать.
Дядя Володя был очень большой, в дверной проем проходил согнувшись. Шинель, когда он ее снимал, застилала белый свет. Сильный и свежий запах одеколона заглушал «Торжество». От его шагов тряслись и надрывно скрипели облезлые половицы, а шепот раздавался во всех углах. Однажды под ним подвернулись ножки кресла, и с тех пор он сидел только на табурете, который самолично сколотил. Этот табурет обжился в кухне и внушительной статью напоминал своего творца. Дядя Володя всегда приносил бутылку вина или маленькую, ртутно переливающуюся бутылочку водки, а еще иногда всякие вкусные вещи – арахис в шоколадной глазури, пастилу, твердую и соленую колбасу в шкурке с беловатым налетом. Но лучше всего было то, что мама ему пела. Выпив вина из широкой синей рюмки, которых всего-то две и осталось, она брала гитару. Гитара, покрытая темным лаком, украшенная красным бантом, стонала и плакала в ее руках, а мать заводила песни, каких не услышишь по радио:
И от этого переливчатого «ли-ли», от того, как мать сама опускала свои тяжелые ресницы, в груди становилось щекотно и хотелось не то плакать, не то смеяться. И дяде Володе, наверное, тоже, потому что он очень хорошо слушал – подпирал отяжелевшую голову рукой, нависал над столом, глаз не отрывал от мамы, а еще вздыхал так, что на стене напротив подлетали странички отрывного календаря. И мать обрывала грустную песню, гасила узкой ладонью жалобу струн и начинала новую:
У песни был приплясывающий мотив, а слова все равно грустные! Этот самый испанец красавец любил сразу двух девушек, и за это, а может, и за что другое в него стрелял из пистолета «ковбой Гарри». Впрочем, может, и не убил, ведь говорилось же в припеве:
Маришка всегда думала, что мама поет про дядю Володю. Он ведь тоже любил двоих сразу – маму и свою жену. Об этом Маришке рассказала одна девочка из старшей группы, но она не знала, верить этому или нет. Поверила только после того, как они с мамой случайно встретили дядю Володю на улице. Он шел, а рядом с ним, вцепившись в рукав его шинели, вышагивала какая-то тетя, совсем необыкновенной красоты. Она выглядела очень низенькой рядом с дядей Володей и была довольно-таки толстой, но на ней красовалась голубовато-серая пушистая шуба, а на высоко взбитых, кудлатых рыжих волосах лихо сидел такого же меха головной убор вроде большой кепки. Мариша весело ахнула и хотела указать маме на роскошную тетку, а также на то обстоятельство, что ведет она дядю Володю как милиционер, крепко ухватив за локоть и нервно озираясь по сторонам. Но слова застыли у нее на языке, потому что она вдруг поймала на себе теткин взгляд.
Как обычно чужие, не родные взрослые смотрят на детей? Умиленно: ути мы какие маленькие, холосенькие! Строго: девочка, не болтай ногами, ты можешь задеть окружающих! Равнодушно: дети цветы жизни, если хорошо воспитаны. И еще они, как известно, наше будущее – если, конечно, не наши.
Но тетенька в красивой, искрящейся на зимнем солнышке шубе смотрела на Маришу с ненавистью. Глаза ее были широко раскрыты, а ярко накрашенные красным губы, наоборот, плотно сжаты. Мариша не успела испугаться – мама сжала ее руку, очень сильно сжала, и ускорила шаг. Несколько минут протопали молча, завернули за угол, и только тогда Мариша спросила:
– Мам, а что, эта тетя – ведьма?
Нарочито наивный, подчеркнуто детский вопрос. Такие помещаются в рубриках «Говорят дети» или «От двух до пяти». Пятилетняя Мариша знала, что ведьм не бывает, а если и бывают, то они не ходят по улицам среди бела дня. И мама это почувствовала.
– Не говори глупостей, – резко откликнулась она. – Это жена дяди Володи.
– А почему он не сказал нам «здрасте»? И она тоже? Это ведь невежливо, правда, мам? Знакомые люди должны здороваться.
– Мы с ней незнакомы. А он не поздоровался, потому что притворился, будто нас не знает. Это такая игра, поняла, Маришка? И ты не должна никому говорить о том, что дядя Володя к нам ходит.
– Тоже как будто игра?
Мариша задумалась. Эта игра ей не нравилась. Она была похожа на «верю – не верю», ведь все, все прекрасно знали, что дядя Володя ходит к ним в гости! Об этом знала не по годам умненькая девочка Фая из старшей группы – та, которая сказала ей, что дядя Володя любит двоих сразу; об этом шептались нянечки в детском саду; об этом расспрашивала Маришу соседка, преподававшая музыку в той же школе, где работала мама. Эта была хуже всех. Худенькая, востроносая, веснушчатая, как кукушачье яйцо, она в свои сорок лет была совершенно одинока, но полна решимости найти свое женское счастье. Только где его искать-то, если холостых мужиков в городке раз-два и обчелся? А раз так, раз своей личной жизни нет, так хоть про чужую все разузнать как следует! Музы´чка ловила Маришу во дворе и приветствовала ее приторной улыбкой, совала в руку слипшийся комок леденцов «Театральные» и спрашивала изнемогающим от собственной нежности голосом:
– Мариночка, а у вас вчера гости были? А кто? Твоя мама так хорошо поет, у нее настоящий талант. Поздно, правда, но ты же, наверное, не спала и все слышала?
Мариша засовывала за щеку карамельку и смотрела в сторону, ничего не отвечала. Соседка отпускала ее несолоно хлебавши.
– Удивительно неразвитый ребенок, – слышала Мариша вслед.
Жена дяди Володи, оказалось, работала в универмаге «Мир». Мариша стала чаще видеть ее, когда пошла в школу. Уроки кончались рано, мамин рабочий день заканчивался позже. Порой она оставляла школьницу у себя в библиотеке – пусть делает уроки, копается в книгах, читает что-нибудь или помогает матери. Но иногда Марише разрешалось идти домой вместе с подружками-одноклассницами. Девчонки любили по пути завернуть в универмаг, покрутиться у витрин с косметикой и бижутерией, рассмотреть сувениры и игрушки. Порой покупали какую-нибудь мелочь – заколки-невидимки, бусики, ленты.
Жену дяди Володи Мариша увидела в отделе тканей. Сама бы она никогда туда не заглянула – в доме не водилось материй, мама не умела шить и даже штопала из рук вон плохо, а сама Мариша на уроке рукоделия так и не смогла освоить простого шва, а не то чтобы «крестик» или «козлик»!
– …и мы с мамой сошьем мне платье. Юбка – солнце-клеш, рукавчики фонариком, на груди оборка. Мама хочет из шелка, а я из крепдешина, но можно и из шелка, только непременно голубое, – объясняла ей по пути подружка, рукодельница и модница.
Все-то ее мама шила, вязала, плела кружева, даже ковер однажды выткала и дочку к тому же приучала! Вот так Мариша и попала в отдел тканей, а там сразу увидела знакомое лицо. На ведьме не было пушистой шубы, она стояла за прилавком в нежно-розовом костюме, в белой блузочке, на пухлых пальцах блестел яркий лак и сверкали кольца, среди них – толстое обручальное кольцо, и несколько с красными камнями, и в ушах красные камни! Она ловко отмеряла ситец старушке Трофимовой, генеральской мамаше, жонглировала деревянным метром. Отмерив, взялась за края ткани, сделала незаметное движение, и – тр-р-р – ситец ровно оторвался от рулона, как отрезало. Мариша смотрела на нее как зачарованная, не замечая, что из вафельного стаканчика у нее в руке капает подтаявшее крем-брюле. И дождалась – взгляд женщины обратился на нее.
– Куда? Куда ты зашла с мороженым, дрянь такая! – вдруг вскрикнула женщина за прилавком. Ее крупное, красивое лицо вдруг странно, нехорошо исказилось, щеки задрожали, на лбу появилась глубокая складка, рот поехал в сторону. – Вон пол измазала и ткани все испачкаешь! А ну, на выход! Бессовестная!
Маришина подружка стояла рядом, и у нее в руке тоже было мороженое, но кричала продавщица только на Маришу! Даже начала выбираться из-за прилавка, словно хотела подойти, ударить, выкинуть за двери… Не помня себя девчонки вылетели из отдела тканей. Мариша еще несколько месяцев боялась не только заглядывать в универмаг, но даже мимо проходить! Сидела вместе с мамой в библиотеке, удивляя ее внезапно проснувшимся рвением.
Тогда она полюбила библиотеку. Таинственную тишину и особый, ни с чем не сравнимый запах книжной пыли. Сонных золотых рыбок в заросшем аквариуме и шаткий неуют тонконогих стульев. Полюбила долгие, томные предзакатные часы, когда так сладко провалиться в книгу, в придуманный мир… И голова плывет в сладком тумане, и распахнутые глаза видят не стены библиотеки, а любимых героев, и в реальности остаются только кончики пальцев – так приятно перелистывать ими мягкие страницы зачитанной книги!
Так, волей-неволей она отдалилась от сверстников. На уроках она была прилежна, не болтала с соседкой по парте, не писала записочек, после уроков шла в библиотеку, а потом, вместе с мамой, – домой. Ей было уже четырнадцать, когда она почувствовала последствия этой обособленности. Неожиданно для себя вынырнув из омута собственной фантазии, Мариша поняла – ее не любят в классе. Это подтвердила и классная руководительница на родительском собрании по итогам первой четверти.
– У Марины Головановой напряженные отношения с коллективом. Она держится обособленно, высокомерно, с ней никто не хочет дружить. С Мариной даже никто не захотел сесть, хотя я посадила ее на очень хорошую парту у окна, – сообщила учительница.
Анна Игнатьевна была не на шутку расстроена. Она сама была замкнутой и, в силу обстоятельств, очень одинокой. Ни друзей, ни подруг не было у нее в этом городе. Ее образ жизни, ее непохожесть на других отделили ее от скудного гарнизонного общества офицерских жен, ее связь с женатым мужчиной не внушала им симпатии и доверия. И она не хотела, ни за что не хотела такой же судьбы для Мариши! Пусть на дочери уже лежит печать отверженности, в этом неизбывная вина матери. Но Марина должна преодолеть это, должна заставить своих одноклассников полюбить себя! В мечтах Анна Игнатьевна видела дочь популярной и успешной. Она начитанна, умна, может поддержать любую беседу. Почему бы ей не стать душой компании?
Вечером состоялся серьезный разговор. Анна Игнатьевна изложила дочке свое мнение. Она ждала отпора. Пусть подсознательно, но надеялась, что Мариша проявит гордость и независимость характера. «Мне никто не нужен, я далеко ушла по развитию от своих одноклассников, мне интересно только с тобой, мамуля», – вот что могла бы сказать Марина.
Возможно, Анна Игнатьевна расстроилась бы снова, но, несомненно, эти слова заставили бы ее больше уважать дочь, более чутко прислушиваться к ее душевной жизни.
Но Марина, привыкшая во всем соглашаться с матерью и во всем подчиняться ей, только послушно кивала.
– Пригласи домой девочек и мальчиков. У тебя же скоро день рождения! Мы накроем стол, напечем пирожков. Поиграете в какую-нибудь игру, например в фанты. Попоете, потанцуете… И вообще не стесняйся быть ближе к ровесникам, интересуйся их жизнью. Ваша классная руководительница жалуется на твое высокомерие… Надеюсь, ты не думаешь, что они все плохие, а ты хорошая? Ты одна из них!
Это был удар. Раньше Марина была одна-единственная, по крайней мере, для своей матери. Теперь она стала одной из многих.
– Мам, – решилась попросить она. – У меня все платья такие… Такие скучные.
– А праздничное? – насторожилась мама. – У тебя же чудесное праздничное платье, недавно сшили!
– Нарядное – в клеточку и с кружевным воротником, как абажур. И туфли, они новые, но каблук какой-то школьный. Сейчас все носят на высоком каблуке, называется – копыто. У всех девочек есть, а у меня нет. И часы…
– Часы возьми мои. Копыта – это ужасно! Хотя бы шпилька… Хорошо. Будет тебе и платье, и копыта.
День рождения, естественно, не удался. Марина пригласила весь класс, восемнадцать человек. Они с мамой полночи расчищали большую комнату – чтобы все могли поместиться, чтобы было где потанцевать! Соорудили скамейку – положили гладильную доску на два табурета. За час до появления гостей Анна Игнатьевна пошла к соседке снизу, учительнице музыки. Проигрыватель дома имелся, но толку ли в этом зеленом чемоданчике, если из музыки только записи Лещенко и Вертинского «на ребрах»? Молодежь должна слушать современную музыку!
Драгоценные виниловые диски с записями Карла Гота и Аллы Пугачевой.
– Не разбейте только, Анечка, только не поцарапайте, кладите только уж в конверты. Хорошо? А что у вас – никак, торжество намечается? Свадьба?
– У дочки день рождения, – сдержанно ответила Анна Игнатьевна.
– Мои поздравления Мариночке! Пусть растет умненькой и красивой! Пусть будет… – она несколько мгновений помолчала, будто не подбирая сравнение, а вспоминая какую-то грустную мелодию, – как мама!
Поднимаясь к себе, Анна Игнатьевна рассматривала черно-белые конверты и нервно улыбалась. Все хорошо, все хорошо. У девочки будет праздник. Она так волновалась, сбегала с утра в парикмахерскую, где ей по-модному взбили волосы, купила роскошный торт, лимонад… Сегодня она будет принцессой, будет танцевать с мальчиками – наверняка есть одноклассник, который нравится Маришке!
Из восемнадцати приглашенных пришли семеро – четыре девочки, три мальчика. Правда, они были оживлены и наряжены, принесли подарки и даже цветы. Но Марина сразу почувствовала – они явились сюда не ради нее. Им наплевать на ее день рождения, им хотелось повеселиться своей компанией, подальше от всевидящих взрослых глаз. Анна Игнатьевна, как было условлено заранее, встретив гостей, ушла в кино. На столе сразу появились две бутылки вина. Верхний свет потушили, оставив гореть фиолетовый ночничок на тумбочке, завели музыку. Из явившихся выделялась своим поведением неразлучная парочка – Миша Смирнов и Оля Стрельченко. Они сидели обнявшись, шептались, ни на кого не обращая внимания. Над столом порхали смешки, вспыхивали искорки шуток. Но на Марину никто не обращал внимания. Кто-то поставил пластинку, и Миша с Олей пошли танцевать. Танцевали они странно – просто топтались на одном месте, крепко прижавшись друг к другу.
– Окончат восьмой класс и поженятся, – сказал кто-то Марине на ухо.
Она оглянулась – за ее плечом стояла Галя Хрипунова, классная заводила и признанная красавица.
– Откуда ты знаешь?
– Я все знаю, – подмигнула ей Галя. – Их родители решили поженить. А что делать, если они уже… – И снова подмигнула.
У Марины похолодело в груди и задрожали колени. Ей еще не приходилось слышать, чтобы кто-то так беззастенчиво говорил о тайной жизни мужчины и женщины. Бывало, мальчишки в классе выкрикивали гадости – но это звучало так по-детски глупо, так бессмысленно! Но она постаралась не выдать своего волнения и сказала только:
– Во дают.
– Вот именно.
К Мише и Оле присоединилась еще одна пара.
– Пошли в твою комнату, а? – предложила Галя. – Чего мы будем смотреть, как они топчутся. Посидим, поболтаем…
Марина обрадовалась. Мама была права – стоило сделать один шаг навстречу, как первая девчонка класса предлагает ей дружбу! Галю она пока знала плохо – та появилась в их классе всего год назад, ее отца перевели аж из самой Москвы! Девочка щеголяла столичными замашками и туалетами и совершенно покорила новых одноклассников, даже успела стать председателем совета дружины.
– Вот как ты живешь, – протянула Галя, осматривая комнату. – Миленько, миленько. А мама твоя где спит?
– Там, в большой комнате.
– А когда Григорьев приходит, они тоже там?
Вопрос был такой бесцеремонный, что на него даже Марининого возмущения не хватило.
– Да.
– А если тебе ночью приспичит?
Марина хмыкнула. Ей вдруг стало легко и весело разговаривать с этой нахальной, кукольно-красивой девчонкой. Наверное, в этом и в самом деле ничего дурного нет, если она может так спокойно улыбаться, крутить в руках фарфоровую белочку…
– А я стараюсь не пить на ночь, – в тон ей ответила Марина.
– Ну, ты боевая девка! – восхитилась Галя. – Да ты не тушуйся, у моей мамуськи тоже любовник есть. Тут-то нет, а в Москве был. Она, как отец в командировку уезжает, меня к тетке отправляет, а сама с ним сюси-муси… Я раз прихожу домой – а в помойном ведре бутылка из-под шампанского, коробка конфетная. Мать, говорю, ты хоть бы мне конфетку оставила. А она – ой-ой-ой, это тетя Мила Захарова в гости приходила, мы с ней посидели! Ага, а чего это там букет на столике? Это тетя Мила принесла? – И Галя так заразительно рассмеялась, что Марина не могла не засмеяться тоже.
Немного радости принес Марине этот праздник, зато теперь у нее появилась подруга. Чрезмерно бойкая, раскованная Галечка, правда, не нравилась маме. Но она не выказывала своей антипатии, оставляя дочери право выбирать себе друзей. Окончательно она примирилась, когда в семье у Галины случилась беда – ее родители разошлись. Галя осталась с матерью, которая сразу же вышла замуж, отец забрал к себе сына и переехал в другой город. Правда, он помогал дочери, но как переживала девочка, какой заплаканной приходила к Марине! Как не пожалеть, если и Маришка тоже выросла в неполной семье и тоже, должно быть, мучится от этого?
Экзамены. Выпускные экзамены. У кого сердце не дрогнет при этих словах, кто не вспомнит – весна, яркие майские дни, вино юности бродит в крови, а ветер – в голове. Но перед тобой лежит учебник, издевательски шуршит страницами. Нужно повторить два десятка параграфов…
Марина вздыхает, склоняется головой на сложенные руки. Ей неохота повторять пройденное. Она и так слишком много училась за прошедшие десять лет. Ее табели, сложенные стопочкой в мамином комоде, пестрят пятерками. Табель – просто лист бумаги, сложенный в виде книжечки. Туда учителя лепят четвертные и годовые оценки. Если табель не в порядке, начало каникул будет омрачено горькими попреками родителей, да и посреди лета нет-нет да и припомнят:
– Хоть бы раз за книжку взялся! Неужели так три месяца и будешь мячик пинать?
Но это о мальчишках. Мальчик может позволить себе учиться плохо, он все равно пробьет дорогу в жизни. Пойдет в армию, получит там профессию, будет при деле. А вот девочке нужно быть отличницей и активисткой. Все десять школьных лет Марина училась на пятерки. Старалась, зубрила неподатливую алгебру, хотя зачем она ей? Она давно выбрала для себя филологический факультет, а потом, если все сложится благополучно, будет работать библиотекарем. Как мама. Это самая лучшая профессия для женщины – тихая, аккуратная, интеллигентная. Но чтобы достигнуть этого, нужно еще сдать выпускные экзамены. А потом вступительный! Это не страшно, но как-то утомительно, особенно когда так странно шумит в ушах от весны.
В прошлом году в это же время Марина была уже в Ленинграде, у бабушки, и впервые белая ночь, словно подруга, шла рядом и шептала ей на ухо о своих невеликих секретах и делах. А у белой северной ночи, да еще в Питере, дел много – с одними разводными мостами сколько хлопот! Львам тоже забота нужна – как не выкроить из полупрозрачного серого полотна для сторожей Невы несколько смягчающих их каменную судьбу минут? Кариатидам, нечеловечески уставшим за день, аркам, давно оглохшим от эха, столетним здешним липам, которым кажется, что и они когда-то были вылеплены великим мастером, – всем, кто устал и кому одиноко, хотелось бы однажды раствориться в молочном белесом паре. Ночь же, бережно ступая по земле, уговаривает и утешает всех неслышимыми, невесомыми словами. Рожденная безветрием и беззвучием невесомость – вот что больше всего потрясло Марину из всех даров, припасенных для нее самой белой ночью.
А бабушка ей понравилась гораздо меньше. Крупная, полная женщина, она научилась говорить громко и действовать решительно в затяжных, в бесконечных коммунальных войнах, которых сама же была зачинщицей. Она могла бы отдохнуть, выйдя на пенсию и получив отдельную квартиру, но привычка критически относиться к миру уже успела пустить глубокие корни. Катерина Семеновна осуждала и воспитывала все и вся, попадавшее в поле ее зрения, – соседей по дому, соседей по магазинным очередям, незнакомых детей в транспорте, свою кошку Муську и даже телевизор. Приезду внучки она обрадовалась, – наконец-то под рукой оказался благодарный и, главное, безответный материал. Муська умела больно царапаться, хорошо же воспитанная Марина не решалась ответить отповедью.
Когда внучка уехала, Катерина Семеновна начала скучать. Не желавшая прежде знать дочь, из-за того, что она нагуляла дитя, не устроила своей семейной жизни, не сберегла копейки, забрасывала ее теперь жалобными письмами.
«Болею я сильно, зрение упало. Сама себе кое-как готовлю, убираю, а писать уже не могу, попросила соседку Марью Тимофеевну, спасибо ей. Только и жду, что приедет внученька, поступит на учебу, а мы бы с ней так хорошо зажили. Годы мои старые, скоро помирать. Квартира бы ей и осталась. Дочка, ты на меня не обижайся, если что не так было. Я всю жизнь работала, наработала себе жилье в Ленинграде, теперь больше всего хочу, чтоб мы жили одной семьей. Марина здесь себе жениха хорошего найдет, а то у вас там пьянь да солдатня, а в общежитии испортят…»
Мама торопливо дочитывала письмо, прятала его в грязноватый конверт и вздыхала, спрашивала в сотый раз:
– Хочешь жить с бабушкой? Поедешь к ней?
– Хочу. Поеду, – в сотый раз терпеливо повторяла Марина.
– Смотри, дочь. Она тяжелый человек, с характером, привыкла жить одна. Может, с возрастом только помягче стала… – И снова глубоко задумывалась.
Но Марине задумываться было некогда. Она зубрила алгебру, она знала, что ей необходимо получить золотую медаль, иначе она не попадет в институт.
– А чего дверь открыта? Заходи кто хочешь, бери чего хочешь!
Знакомый голос в прихожей. Это Галка, подружка, прибежала, каждый день ходит, чтобы вместе готовиться к экзаменам. Правду сказать, эти два часа, что Галя может высидеть за книжками, девчонки просто болтают. Потом подруга уходит, а Марина снова стачивает зубы о гранит науки. И ведь что интересно – учится Галка тоже на одни пятерки! У нее талант, она все на лету схватывает. В этом году в школе будут две медалистки, но на этом их дорожки разойдутся. Галка поедет в Москву поступать. Она еще даже не знает куда, ей все равно.
– На зубного врача разве выучиться, – мечтает она порой.
– Всю жизнь копаться в гнилых зубах? – ужасается Марина.
– Дура ты, Маришка! Во-первых, протезисты не копаются в гнилых зубах. А во-вторых, именно протезисты и гребут самые большие деньги!
Марина только усмехалась. Несерьезный человек Галка! Разве в деньгах счастье?
Но сегодня подруга была странно взвинчена. Она не села в привычное кресло, не заглянула в учебник, а стала разгуливать по комнате, то рассматривая обложки книг на полках, то выглядывая в окно.
– Галь, ты что шебутишься? Сядь, а то у меня голова кружится.
– Слушай, мне тебе кое-что рассказать надо, – прервала ее подруга. – Никому не расскажешь?
– Никому, – пожала плечами Марина. – Ты меня знаешь.
– Так вот. Вчера мать уехала навестить Димку. Он восьмой класс окончил, теперь решает, идти ему в училище или в школе оставаться.
– А в какое училище? – перебила Марина подругу.
Димка был братом Галки, после развода их родителей он остался с отцом и жил теперь в другом городе. Марина помнила его смутно, но считала нужным интересоваться родственниками подруги, если уж она так взволнованно о них рассказывает.
– Да какая разница, – отмахнулась Галка, и Марина удивилась. – В какое-то. Не знаю. Мать уехала, я дома одна. Отчим должен поздно прийти со смены. Ну, я чаю попила и думаю: пойду-ка спать. И тут является. Явно под хмельком. Приносит бутылку шампанского, шоколадный набор в во-от такой коробке. Давай, говорит, посидим. Ну, думаю, заколотил деньжат, теперь празднует. Сидим. А он то за руку меня возьмет, то по плечу эдак погладит.
– А ты что? – жарким шепотом выдохнула Марина.
– Да что – я! Ты мои с ним отношения знаешь. Здрасте, до свидания, вот и вся любовь. Я посидела чуть-чуть, встала, спокойной ночи, говорю. А он: ну давай, еще чуть-чуть посидим. Берет меня за руку и тянет на колени к себе. Я говорю: спать хочу, вырываюсь. А он вскакивает и хватает меня.
– Как?
– Как… Не буду я на тебе показывать. Обнимает просто руками и начинает в ухо всякую чепуху шептать. Люблю тебя, жить не могу, что хочешь подарю, все для тебя сделаю. Как королеву, говорит, наряжу.
– А ты что?
– Да чего ты заладила – что да что! Оттолкнула его, обозвала козлом и ушла. Хорошо, у меня на двери спальни щеколда. С утра его и не видела, убежал куда-то. Бутылку и конфеты где-то спрятал, следы замел. Вот теперь не знаю, что мне делать.
– Расскажи все маме. Зачем ей такой муж, а тебе отчим?
– Ага, «расскажи». Как будто ты мою муттер не знаешь!
Марина задумалась. Она не любила самодовольную, высокомерную Антонину Дмитриевну. Но ведь Галке-то она мать?
– Затормошила меня совсем, – продолжала подруга. – Зачем губы намазала, зачем короткую юбку надела, сними эту кофточку, она просвечивает! Да просто завидует, что я молодая, а она старая, вот и все! Если я ей расскажу, она объявит, что это я во всем виновата. Завлекала, привлекала, как-нибудь… не так… себя вела!
И, упав наконец в кресло, Галка заревела. Марина кинулась ее утешать, обнимать, тормошить, но и сама она чувствовала, что внутри закипают слезы.
– Я вот… что… решила, – проговорила Галя сквозь всхлипы. – Ничего матери говорить не буду. Сдам экзамены, махну в Москву, а там только они меня и видели.
– Правильно, правильно, – соглашалась Марина, утирая Галке потеки туши со щек. – Ой, кажется, мама пришла…
Когда мама заглянула в комнату дочери, девочки сидели, уткнувшись в учебники.
– Занимаетесь? Галя, ты что, плакала? Что-то дома случилось?
– Нет, что вы, – натянуто улыбнулась Галка.
– Мам, она просто задачу не смогла решить, вот и расстроилась, – лихо соврала Марина.
– Да? Ну, тут я вам не помощница. С математикой у меня всегда были нелады. Учитесь, девчонки, а я вам сейчас какао сварю…
Но вот и экзамены позади, и сшито платье для выпускного вечера. Марина и Галя ходили к портнихе вместе, вместе примеряли наряды. У блондинки Гали – бледно-голубое, у черненькой Марины – нежно-розовое. Воздушные, изящные платья, с тем легким налетом старомодности, что получается только у провинциальных портних и придает вещи особую торжественность. Толстенькая, веселая портниха была признанной мастерицей по «выпускным» платьям, шила быстро и с душой, всех юных клиенток называла «лапушками». Ее и саму так прозвали – Лапушка. Глянцевые издания в те времена были редкостью, не дошла еще до дальних уголков России прославленная «Бурда-моден». У портнихи водились советские журналы мод пяти– и десятилетней давности, так что клиенты предпочитали, чтобы Лапушка фасонила из своей головы. И она шила платья для принцесс, что девочки любят рисовать в своих тетрадках – руки-крюки, ноги-грабли, глаза вполовину лица да губки сердечком, а платья розовые, голубые, с воланами, рюшами, рукавами фонариком или плиссе, с цветками на груди и подоле…
Девчонки переодевались в примерочной, хихикали, подтрунивали друг над другом.
– Ой, Маринка, ты тощая какая! У тебя и груди-то нет, зачем лифчик носишь?
– Зато ты отрастила, – обижалась Марина, рассматривая в зеркало свою идеально-тонкую, египетскую фигурку. Как не пришли времена глянца, не пришла и мода на худых девушек, в фаворе были фигуристые, с ножками-бутылочками, плечами-булками.
– Да, есть чем гордиться! Слушай, Марин. – Лицо Галки, отраженное в зеркале, вдруг стало очень серьезным. – А к тебе этот… дядя Володя… Он к тебе не лез?
– Да нет, что ты! Дядя Володя в мою сторону даже не смотрит. Я не уверена, что он меня узнает, когда встречает на улицах. А что это ты спросила?
– Ничего, – поежилась Галка. – Я тут подумала: может, я и правда вела себя как-то не так? Я в таком халатике при отчиме фигуряла, лифчики свои в ванной развешивала…
– Глупости какие. Брось об этом думать.
Но Марина поняла, почему подруга задала ей такой странный вопрос. Ей не хотелось оставаться в одиночестве, не хотелось думать, что она одна какая-то не такая. Галя винила себя там, где ее вины не было и быть не могло. И все же последующие события накрепко связались в сознании Марины с этим разговором, с образом полуодетой Галки, и она больше не смогла относиться к ней как прежде.
Выпускной бал – сумбурный, радостный вихрь. Слезы преподавателей и родителей, бессмысленная гордость выпускников, тайный глоток вина в кабинете географии, тайный поцелуй в коридоре! Звуки вальса, который никто не умеет танцевать, нежной щекоткой отзываются в сердце, но сразу сменяются пошловатыми завываниями школьного ансамбля. А там начинает светать, и все идут на улицу, оставляя почти нетронутыми накрытые родителями столы. «Ах-ах, и куда мы столько наготовили!» Да ведь не есть же они сюда пришли, эти наряженные мальчики и девочки, их ждут удовольствия слаще пирожных: феерические планы, самоуверенные мечты, легкое чувство превосходства над всем миром… Короли и королевы одного вечера, калифы на час, завтра же они снова усядутся за учебники… «У меня получится, я въеду на коне в сверкающий город, а вы все останетесь здесь, в глубинке, в непролазной российской грязище…»
Марина пришла домой на рассвете и сразу упала в постель, не успев даже счастливо вздохнуть, на миг погрузившись в пьяняще-душное сиреневое облако на столе. Про счастливые пять лепестков она так и забыла, так и не успела их найти, вернее – обошлась без их помощи… Розовое платье, как дремлющий фламинго, свернулось на ковре, спрятав голову под плиссированное крыло, остроносые туфельки прижались друг к другу лакированными бочками. Мама, тихонько подойдя, накрыла ее пледом.
– Спит? – шепнул Владимир, когда она вышла в кухню.
– Спит. И видит сны. Глаза под веками так и бегают…
– Нагулялась.
– Да. Пусть поспит. Завтра посидим, отпразднуем тихонько, в кругу семьи.
– О? Ну тогда ставь пироги, хозяйка.
– Пироги? Нет, дружочек, перебьетесь покупным тортом.
– Я пошутил. Ты подарок-то Маришке купила?
– Подарок давно готов. Вот, смотри.
– Дорогая вещица.
– Недешевая.
– У меня тоже есть для нее кое-что.
– Володя!
– Ничего, мы подумаем, как это подать.
Когда Марина проснулась, солнце уже торчало высоко в небе, а из большой комнаты доносился какой-то знакомый шум. Прислушавшись, она поняла: это раздвигают стол.
– Вот и наша спящая красавица явилась! – приветствовала ее мама. – Быстренько умывайся, приводи себя в порядок, посидим тихонько. Володя в кухне хозяйничает, а мне еще надо сбегать за тортом на комбинат. Я же торт заказала, Маришка! Сейчас как раз должен быть готов!
– Может, я схожу?
– Нет-нет, я сама. Иди умой свою заспанную физиономию.
На кухне дядя Володя разделывал красную рыбу, острейшим ножом поддевал пятнистую кожицу, обнажая нежное, жирное мясо. В духовке что-то шкварчало, плыли аппетитные ароматы. Новоявленный кулинар устроился с комфортом – подвязался маминым клетчатым фартучком, включил радио, перед ним стояла откупоренная бутылка пива, из которой он с удовольствием прихлебывал.
– Здравствуй, Марина. С окончанием школы тебя! Разделалась с каторгой.
Марина вымученно улыбнулась. Она так редко разговаривала с дядей Володей, что даже нетвердо помнила его голос.
– Налить тебе пивка?
– А налейте. – Ей удалось перенять его легкий тон.
Дядя Володя вытащил из холодильника сразу же запотевшую коричневую бутылку, откупорил, налил в стакан.
Они чокнулись. Как странно щекотит губы эта легкая пена, какой непривычный горьковатый привкус. Почему так смотрит этот человек?
– Ну вот ты и выросла, – сказал он с какой-то напряженной торжественностью. – А я помню… Ладно. Вот тебе, Марина, подарок от меня.
Он достал из кармана пиджака, висевшего тут же, на стуле, темно-красную бархатную коробочку и бережно передал ей в руки.
– Что вы, зачем, – забормотала Марина. В муаровом нутре коробочки лежало золотое колечко, крошечный прозрачный камешек подмигнул Марине насмешливо. – Спасибо.
– Носи на здоровье.
Он сделал шаг к Марине, взял ее за локти, неловко поцеловал в щеку. Он был очень большой, очень грузный, он навис над девушкой, как скала, в узкой кухоньке некуда было отступить. И его странное, торопливое дыхание, его горячие ладони, жгущие кожу сквозь тонкие рукава свитера, его расширенные, пульсирующие зрачки напугали девушку. Ей стало жарко и противно, засосало где-то под ложечкой.
– Спасибо… Я пойду. Пустите.
– Марина, подожди. Я…
Она вывернулась, он пытался удержать. Горячая шершавая ладонь скользнула под мышку, ощутила тонкие прутики ребер. Так долго сдерживаемая нежность, горечь, тоска…
– Пустите меня!
Она убежала в свою спаленку, сердце больно колотилось, глаза щипало от злых слез. Да что же это? Неужели и с ней то же, то же, что и с Галкой? Подарил золотое колечко, поцеловал, пытался обнять! Как она сказала? Старый козел! На двери нет замка, нельзя запереться. Но шагов не слышно, он остался в кухне, не пошел за Мариной. Почему не уходит? Надеется, что она будет молчать, ничего не скажет маме? Внизу, под окнами, брякнула щеколда калитки. Мама пришла.
– Маринка, смотри, какой тортище, жалко будет резать! Марин… Да что с тобой?
Вышла раскрасневшаяся – на смуглой коже алели неровные пятна, глаза злые, губы крепко сжаты.
– Он ко мне приставал, – стальным голосом сказала она, краешком сознания отметив, что сама за собой такого голоса и тона раньше не замечала. – Подарил цацку, соблазнить думал?
Бархатная коробочка, отброшенная дрожащей рукой, мягко стукнула об пол где-то за креслом.
– Целоваться полез, за бока хватал!
На «старого козла» запала уже не хватило, Марина заплакала, сквозь радугу слез примечая: мама прижалась к дверному косяку, мучительно держится за голову. Дядя Володя застыл в дверном проеме, огромные руки комкают клетчатый фартучек. Тишина. Только на подоконнике горланят, дерутся воробьи да в кухне закипает чайник.
– Девочка моя… Ты ошиблась. Успокойся. Это я виновата, я. Марина… Он твой отец.
Воробьи поделили крошки и улетели. Плач унимается, остается только короткая судорога на излете выдоха. Торт, сделанный на заказ, украшенный кремовыми ромашками и незабудками, ненужный, незаслуженно забытый, одиноко стоит на столе. Все происходит так, словно годы равны секундам, а секунды растянуты до бесконечности. Дядя Володя (отец?!?) находит за креслом коробочку, протягивает Марине. Та берет. Колечко с искристым камешком приходится как раз на средний палец правой руки.
Марина поступила в институт без труда, даже сама удивилась, как легко и просто это получилось. Но студенческая жизнь, разгульно-бесшабашная, с быстротечными романами и дешевым алкоголем, не далась ей. Бабушка чувствовала себя все хуже, а держала себя все требовательней. Она почти ослепла, уже не занималась хозяйством, не могла смотреть телевизор, распоряжаться деньгами. Однако продолжала затяжные пререкания – теперь уже только с Мариной. Скрепя сердце отдала финансовый вопрос на откуп Марине, но уж и спрашивала с нее втрое. Почему все каша да макароны, а мяса нет? Когда она жила одна, два раза в неделю мясо ела! Куда Марина тратит свою стипендию отличницы? Не выходит ли так, что живут они обе на бабкину пенсию? Из пенсии она, однако, удерживала большую часть, откладывала себе «на похороны». А ведь нужно платить за квартиру, покупать продукты и лекарства, ездить каждый день в институт и обратно… А одежда? Ленинград – большой город, тут надо выглядеть прилично. Зимние сапоги у Марины совсем плохи, на подошве дыра, голенища потрескались. Девчонки уже смеялись. А бабушка свое твердит: покупай фрукты, мне нужны витамины. Или раньше времени хочешь в гроб старуху вогнать?
Не до гулянок было Марине. С лекций сразу домой, дома по хозяйству шустрить, ночью заниматься. Однокурсники устраивают вечеринки, слушают каких-то полуподпольных музыкантов, пьют вино и танцуют. У Марины нет времени для вечеринок, нет денег на вино и наряды. Но даже это бедное житье, лишенное обычных радостей, показалось ей раем. Потому что случилось страшное.
Перед ее отъездом в Ленинград произошел важный разговор. Разговор с большой буквы. Марина ничего не спрашивала, мама и дядя Володя сами его начали. Да, Марина его дочь. Об этом нельзя было говорить. Почему? Нельзя, и все. Они очень мучились из-за этого. Теперь Марина взрослая, имеет право знать. Все будет как раньше. Может быть, когда-нибудь они смогут об этом говорить прямо. Может быть, когда-нибудь они станут жить все вместе и назовут себя семьей. Дело в жене дяди Володи? Марина не стала спрашивать, но она чувствовала: дело не в ней. Его жена – просто слабая, вздорная женщина, попавшая между жерновами какой-то неведомой драмы. А драмой этой дирижирует, эти жернова крутит, чья-то чуждая, злая, равнодушная воля. Чья? Говорят, об этом не надо задумываться, рассуждать и вообще вспоминать. Хорошо. Незачем тогда и заводить этот разговор.
Мать писала регулярно. Ее сдержанные, стилистически безупречные письма не грели душу дочери. Мама прекрасно понимала, что Марине живется нелегко. Но она жила далеко, у нее были свои привычные трудности и маленькие радости. Так, писала она, дядя Володя купил машину «жигули». «Иногда мы ездим вместе за город. Любуемся природой. Осенью в лесу очень красиво. Представь, эти красные и желтые тона, и опята, которым тесновато на трухлявом пенышке, и все залито блеском от только что проморосившего дождя…»
Марина завидовала матери, вспоминала осенний лес и выглядывала в окно. Она удивлялась: почему когда-то казалось ей, что можно любить этот закованный в гранит город, всех лошадей и сфинксов которого она обменяла бы сейчас на один багровеющий дуб? Печаль бывает несправедлива. Тем более что поездки эти добром не кончились.
Когда пришла телеграмма, Марина была в библиотеке. Бабушка сама кое-как расписалась в толстой книге у почтальонши и, когда внучка явилась домой, набросилась на нее с жалобами. К чему торчать в библиотеке, разве мало она уже прочитала книг? Старуха была вынуждена вставать с постели, плестись к дверям, отпирать, рискуя собственной жизнью, незнакомому человеку (эта самая почтальонша раз в месяц приносила ей пенсию), да еще расписываться в книге и мучиться потом, думая, что написано в этой телеграмме? Ну, что же там, что?
Марина не слышала упреков. Телеграмма была от незнакомого ей человека, от главного врача больницы. Случилась автокатастрофа. Ее мать в тяжелом состоянии, в больнице.
Наскоро собравшись, заняв у соседей денег, кинулась она домой, молясь об одном: застать маму в живых, увидеть ее еще раз. Наверное, каждому человеку рано или поздно приходится возвращаться домой, не чуя дороги, какой бы длинной она ни была. Это потом, через много лет, мы начинаем вдруг слышать перестук колес, видим, как шагают в туман дорожные столбы, слышим, чувствуем всем телом дрожь взлетающего самолета. Это потом нам приходится преодолевать тот путь снова и снова, и с каждым годом он кажется нам все длинней…
Надежды Марины оправдались, ее мольбы не оказались напрасны. Мать была жива, врачи дали благоприятный для жизни прогноз. Но вот ее тело, гибкое тело, влюбленное в жизнь, теперь обездвижено. Поврежден позвоночник. Ничего нельзя сделать, этим ногам не топтать больше осенних листьев. С руками тоже плохо. Правая кое-как действует, левая лежит как плеть.
Дядя Володя с мамой решили выбраться за город не в лучший день. Накануне шел мелкий неторопливый дождь, а с утра неожиданно подморозило, и дорога покрылась тончайшей ледяной скорлупкой, блестевшей под утренним солнцем. Как неловкий конькобежец, заскользил по льду голубой автомобильчик, не удержался и кувырком полетел в придорожный кювет. Дядя Володя был за рулем, он погиб сразу. Мама выжила.
Марина потеряла отца, едва обретя его, должна была оплакивать его, не успев полюбить. Впрочем, она не пришла на его похороны. Не хотелось оставлять маму, да и слишком жива была в памяти та сцена в магазине тканей, орущий, распяленный рот его жены.
Марина не могла остаться в родном городке, не могла оставить там маму. Им просто негде было бы жить – квартирка, в которой выросла Марина, принадлежала школе и предоставлялась только служащим школы. Маме дали инвалидность и небольшую пенсию. Они вместе уехали в Ленинград, и в бабушкиной квартире стало еще теснее и еще труднее жить.
Две тяжелобольные женщины лежали в одной комнате. Кровать бабушки, диван мамы стояли на расстоянии вытянутой руки. Нашлось место для телевизора и платяного шкафа, для маленького столика с лекарствами. Марина купила раскладушку, спала она теперь в кухне. Это был единственный плюс нового положения дел – по крайней мере, она могла остаться наедине с собой, избавлена была от печальных разговоров и назойливых вздохов бабушки перед сном, по утрам и даже ночью. К тому же она вновь могла посоветоваться с мамой, ей было с кем поговорить…
Но забот прибавилось. На Марине лежал теперь уход за двумя больными, уход сложный, требующий профессиональных навыков сиделки, отнимающий много сил. Были ли ее подопечные благодарны ей? О да, конечно. Но как тяжело хворать, как тяжело осознавать свою неполноценность! Лишенная движения мать и слепая бабушка, обе в прошлом весьма живые, деятельные, властные женщины, страдали от своего положения. Взаимное раздражение они выплескивали друг на друга. Занимаясь вечерами в кухне, Марина затыкала уши, но из комнаты до нее все равно докатывались мутные волны обреченности и недовольства – сверху болтался в них мусор мелочных дрязг, а под ними, в глубине, таились противоречия посерьезней. И вот уже вспоминались прошлые обиды, предъявлялись застарелые, как мозоли, счеты.
– А ты в подоле принесла, на, мама, воспитывай! Разве для того я тебя растила, кормила, кусок от себя отрывала, чтоб ты хвостом мела? Даже замуж выйти не смогла, грош тебе цена после этого, – выговаривала бабушка, словно забыв, что сама растила дочь без отца.
– Мама, ты права. Мне сейчас даже не грош цена, а и копейки не дадут. Но я устала от твоих разговоров. Давай просто посмотрим телевизор. Эта девочка, что я, по твоему выражению, принесла в подоле, заботится о нас, не жалея себя. Подумай хотя бы о ней, если уж на мои чувства тебе плевать!
На минуту воцарялась тишина. Но вскоре что-то, увиденное на экране, вернее, услышанное, снова взбудораживало неспокойную бабушкину натуру.
– Нет, от детей благодарности не дождешься! Вот и ты тоже – жила сама по себе, ни копейкой матери не помогла, только и было, что открытки на Новый год! А теперича, как прижало, небось к матери приехала!
– Я еще на день рождения посылала открытки, – со сдержанным напряжением отвечала мать.
– Вот спасибо, порадовала! А где ж хоромы твои, богачка? Писала все: в отдельной квартире с дочкой живем! Вот и отобрали у тебя твою отдельную, никому ты не нужна стала! Мою-то вон небось никто не отберет, потому что я всю жизнь работала, а не книжечками шуршала!
– Я к тебе не по своей воле ехала, так и знай! Если бы не болезнь… – срывалась наконец мать.
И так каждый день, день за днем, без тайм-аутов. Иногда Марина вспыхивала, входила в комнату и со слезой в голосе просила маму и бабушку замолчать, помириться, завести разговор о чем-нибудь более приятном. Тогда больные и, в сущности, беспомощные женщины срывали раздражение на ней. Она снова уходила в кухню и слышала, как они попрекают друг друга:
– Это все твое, твое воспитание. Распустила девку, как со старшими-то говорить начала. Взяла себе волю!
– Да ты своей воркотней кого угодно с ума сведешь!
Но главной проблемой для Марины стали даже не домашние дрязги, а голые прилавки. На Ленинград накатывала волна голода. На государственных прилавках стояли трехлитровые банки с тыквенным напитком цвета детской неожиданности. Больше ничего не было, ни чая, ни сахара, ни колбасы. Марина донашивала мамины сапоги – купить новую обувь не стоило и мечтать. Девчонки в институте рассказывали о первом в Ленинграде совместном предприятии. Советско-германский «Ленвест» выпускал замечательную обувь, но талоны на нее распределялись по предприятиям и разыгрывались в лотерею среди сотрудников. Возле фирменных магазинов «Ленвеста» выстраивались многочасовые очереди. Стоять в них Марине было некогда. Не могла она и отовариваться в кооперативах. Копченая колбаса, торт «Птичье молоко» из манной каши и прочие деликатесы переходного периода стоили там очень дорого. Мама и бабушка, казалось, не осознавали всей тяжести ситуации и активно выражали свое недовольство, если их кормили невкусно, несытно, невитаминно. Из всех источников познания жизни у женщин оставался телевизор, который Марина не смотрела – некогда было. Как-то, принеся в комнату поднос с ужином, она обратила внимание на экран. Шла программа «600 секунд». Въедливый тележурналист, находящийся на пике популярности, допрашивал кооператора, угрожающе-разоблачительно поблескивая черной курткой. В частности, интересовал его вопрос, не стыдно ли тому продавать чай по цене выше государственной. Несчастный предприниматель ерзал на месте, утирал пот платочком и, наконец, сознался, что да, стыдно.
– Марина, слышишь? Не смей ничего покупать в кооперативах! – одарила ее наставлением мама.
Марина только вздохнула. Да откуда у нее такие деньги? Двух более чем скромных пенсий и повышенной стипендии хватало только на самую скромную жизнь.
Стало немного легче, когда ввели карточки. Их называли талонами, и нормы были далеки от военных. На одного ленинградца полагалось по десять штук яиц, триста граммов растительного масла, два килограмма сахара, полтора килограмма мяса да килограмм макарон. Еще были талоны на водку, вино и сигареты, их тоже можно было отоварить продуктами, потому что и вино, и сигареты были трем женщинам без надобности.
Год, когда Марина закончила университет, оказался переломным не только для нее, но и для всего города. Ленинград снова стал Санкт-Петербургом, и горожане выбрали мэра. Непонятно, как у ленинградцев хватило сил добрести к выборным пунктам – жизнь становилась все дороже, а жить становилось, как говорится, все веселее. Говядина с двух рублей взметнулась до семи, эталон застойного раздолья, докторская колбаса, с тех же стартовых двух рублей рванула до восьми с половиной. Черный хлеб вместо двенадцати копеек начал обходиться в сорок восемь. Вот именно – только еще начал! Колобок цен и от бабушки ушел и от дедушки смотался – вот и скреби по сусекам. Когда на тебе дом и два недееспособных человека, все воспринимаешь ближе, больнее, глубже. Марине надолго запомнилась брошенная кем-то на рынке фраза: «Мяско-то нынче зубастое!» Да что мясо! Дорого стало рожать детей – детские товары подорожали аж в пять раз.
Ценовой скачок никак не сказался на дефиците, жизненно важные товары отпускались все так же по карточкам. Начались перебои с хлебом, а к осени продовольственные магазины стали попросту закрываться. Ленинградцы, гордясь историческим названием города и новым, прогрессивным мэром, затягивали потуже пояса, засевали картошкой дачные наделы, ради получения праздничного продуктового набора заключали фиктивные браки. И быть бы блокадной зиме, если бы не гуманитарная помощь! Город-побратим Гамбург прислал петербуржцам восемьсот тысяч продовольственных посылок, и для Марины тот год приобрел приторный, искусственный привкус котлет из этих посылок. Котлеты, упакованные в синюю фольгу с золотыми звездочками, были сделаны из сои. Мясо жители веселого Гамбурга кушали сами.
Выданные новенькие дипломы вчерашние студенты решили обмыть в кооперативном кафе «Виктория». Марина не хотела идти, не в чем было, не из чего внести свою долю, но тут мама настояла. Как когда-то она предложила Марине собрать одноклассников на день рождения, так и теперь она горячо советовала на вечеринку сходить и сунула дочери накопленные тайком деньги.
– Тебе нужно… нужно общаться с ровесниками. Мы превратили тебя в домработницу, так и молодость пройдет! Сходи повеселись. Не думай о нарядах. Студенческая вечеринка допускает самую свободную форму одежды, – вещала она как по писаному, воспользовавшись тем, что бабуля заснула. – Джинсы у тебя есть, купи только кофточку, обуй мои выходные туфли. Обязательно иди!
И Марина пошла, удивив однокурсников. Она купила в кооперативном магазине беленькую блузку с выбитыми кружевцами, вытащила из коробки мамины туфельки. Они слегка жали, но это ничего, зато красиво.
В кафе был полумрак, горели затейливые светильники на столах, и звучала сладкая, тягучая музыка. Певица в лоснящемся платье покачивала бедрами на эстраде, голосок у нее был хрипловатый, но приятный. Чувствовался недостаток в кавалерах, филологический факультет никогда не мог похвастать студентами мужского пола. Но когда девочки немного подвыпили, освоились и стали смеяться, начали подтягиваться кавалеры от других столиков. Марина, вопреки своим страхам, не осталась без мужского внимания. Ее пригласил долговязый, модно одетый парень, танцевал с ней три раза подряд, заказал для нее коктейль.
Коктейль оказался крепковат. У Марины сразу закружилась голова, но она не показала виду, элегантно вытянула сигарету из предложенной пачки, закурила. Ее новый знакомый назвался Сергеем, он казался очень взрослым, очень бывалым, смешил Марину пошловатыми анекдотами и поминутно целовал руку. Однокурсницы смотрели на Марину с завистью. Надо же, как развернулась эта тихоня!
Они выпили еще по коктейлю, а потом Марине попались на глаза часы, и она присвистнула. Как поздно!
– Мне пора. – Она решительно поднялась, нашла свою сумочку, поулыбалась подругам и помахала рукой отошедшему к стойке Сергею.
Но когда она спустилась к дверям, он уже ждал ее на улице, курил.
– Думала сбежать, Золушка? Не выйдет. Я тебя провожу.
– Не стоит.
– Поздно, – возразил он. – Я возьму такси.
На заднем сиденье автомобиля он начал целовать ее в шею быстрыми, мелкими поцелуями, от которых таяло и растекалось в груди сердце. Сухие, твердые мужские губы, пахнущие табаком, нашли губы Марины, прижались в долгом поцелуе. Очнувшись, Марина поняла, что машина стоит не под светофором, как она полагала, а возле ее двора, шофер терпеливо смотрит в окно.
– Мы уже приехали? А что же вы… молчите?
– Мне-то что! Счетчик щелкает!
– Не пригласишь на чашечку чаю? – спросил Сергей, едва они из автомобиля выбрались.
Марина стушевалась:
– Понимаете, у меня мама и бабушка…
– Понятно, густо населенная квартира, – кивнул он и с досадой усмехнулся. – У меня та же ситуация… Ладно. Давай только еще посидим там, на скамеечке? Время-то детское, ты уже почти дома.
– Хорошо, – машинально ответила Марина, успев заметить в окнах своей квартиры голубое мерцание. Мама и бабушка смотрят телевизор, привычно и устало бранясь. Сегодня перепалка жарче, сегодня особое событие. Марина придет домой в десять часов вечера! Так что большой беды не будет, если она придет не в десять, а в половине одиннадцатого.
Скамейка была тщательно закрыта от любопытных взглядов раскидистым кустом сирени. Объятия становились все жарче, поцелуи настойчивее, горячее дыхание Сергея обжигало кожу груди, руки чувствовались на всем теле сразу, и больно впивался в спину какой-то вылезший из спинки сиденья гвоздь…
Она пришла домой в одиннадцать и усмехнулась, бросив взгляд на часы в прихожей. Старая шутка припомнилась ей. «Во сколько ложатся в постель хорошие девочки? Хорошие девочки ложатся в постель в девять, чтобы к одиннадцати быть уже дома». А тут даже не постель, садовая скамейка. Ну и пусть.
Она удивилась тому, как быстро и небрежно простился с ней Сергей. Мазнул губами по щеке, потрепал по волосам:
– Пока, малыш. Хорошо было, да? Дай мне свой телефон, я позвоню.
Но телефона у Марины не было. Тогда он записал ей свой на спичечном коробке, усмехнулся:
– Не потеряй. Звони, как будет настроение.
Для чего настроение? Какое настроение? Разве они теперь не вместе? Странный народ мужчины. Быть может, он женат? Но тогда зачем дал телефон, жена может снять трубку первой?
– Доченька! Ну как, повеселилась?
– Да, мама. Было чудесно.
Она вошла в комнату, и на секунду ей все показалось чужим. Телевизор «Рекорд», который она сама купила взамен сгоревшего в прошлом году, успев до подорожания, показывал концерт. Вульгарно накрашенная певица в мини-платье беззвучно открывала рот, словно была рыбой, плавающей в ярко освещенном аквариуме. Эта грузная старуха, храпящая на кровати, – бабушка Марины? Эта женщина с издерганным лицом – ее мама?
– Мариш, ты что? Вы выпили немного, да? Ты иди ложись. А табаком-то как несет, фу! Маринка, курить некрасиво и неженственно!
– Мам, я не курю. Просто там все курили, вот одежда и пропахла. Я тебе потом все расскажу, ладно? Устала, и туфли жали, – шепотом ответила Марина.
– Иди, иди ложись…
Но странный приступ неузнавания не прошел. В душе Марина с удивлением рассматривала свое тело, казавшееся ей чужим. Чистя зубы, с удивлением разглядывала в зеркале свое лицо. Высокие скулы, темные египетские глаза, тонкий нос с чуть вздернутым кончиком, пухлые губы, вымазанные зубным порошком… И это – она? Она только что наспех отдалась мужчине на садовой скамейке, после двух часов знакомства? И что же теперь будет?
Перемену в ней первой заметила почтальонша, что приносила маме и бабушке пенсии. Ехидным шепотком объявила:
– Видела сейчас в лифте вашу девочку. Она, никак, замуж вышла?
– Не-ет, какое там, – охотно отозвалась бабушка. – Разве сейчас мужика найдешь? Только и норовят пузо заделать и сбежать…
Ее ехидство было направлено на дочь, но досужая почтальонша истолковала его иначе.
– Так и есть, так и есть, – поддакнула она. – Только пусть на алименты подаст, если рожать решила. А чего ж, за удовольствие платить надо.
Она хихикнула, довольная формулировкой, но ее смех никто не поддержал.
– Кто – рожать? Это как так – рожать? – вскинулась бабушка. – Ты чего говоришь-та, балаболка?
– Я балаболка? Вот те раз! Ну, ты-то слепая, так тут мамаша зрячая лежит! Мариночка ваша с животом ходит, а я балаболка! – возмутилась почтальонша и поспешно ретировалась, поняв, быть может, что принесла не самую желанную весть.
Насчет живота – это было сильно сказано. Живот пока был еще животиком, но беременность была заметна не по фигуре, а по лицу Марины, по осунувшемуся, с кругами под глазами, потемневшему лицу. Свое состояние она осознала поздно, разум отвергал свершившийся факт. Время для аборта было упущено, в женской консультации над ней только посмеялись и поставили на учет. Открыться маме и бабушке Марина боялась, все ждала чего-то и вот дождалась.
Она вернулась из булочной, а дома ее ждал грандиозный, феерический скандал.
– Нагулялась? – визжала бабуля во всю мощь. – Напраздновалась? Думаешь, сдашь нас в инвалидный дом, а сама тут станешь жить с ублюдком? С кем нагуляла-то, скромница? Или от книжной пыли такое заводится?
Речи матери были скромнее, но и они радости не прибавили, стало только хуже от сквозившего в них здравого смысла.
– Мариночка, что ты наделала? Куда же нам ребенка, в такую тесноту? У тебя кто-то есть? Он не хочет на тебе жениться? Но хоть помогать будет?
– Твое, твое воспитание, сама шалава, и дочь туда же, – голосила на слезе бабуля.
– Мама, замолчи! Мариш, ну что же ты? Расскажи нам!
Марине было нечего рассказывать. Телефон, который ей записал на спичечном коробке Сергей, оказался пустышкой, фальшивкой. Не было такого номера во всем огромном городе. Она ждала, что он появится сам, – ведь знал, где она живет…
Она повернулась и ушла к себе, в кухню. Слышала привычно-обостренным слухом, как мать излагает всхлипывающей бабушке свои предположения. По ее версии, Маришка полюбила какого-нибудь профессора, преподавателя университета. Кого же еще? Она больше нигде не бывает. Он солидный, положительный человек, женат, но не смог устоять перед умной и красивой студенткой. Их чувства вспыхнули давно, но волю они себе дали только сейчас, когда Мариночка университет окончила. Может быть, он оставит жену и женится на Марине. Сейчас за разводы никого не преследуют. А нет, так и не надо, все равно он будет помогать ребенку и любимой женщине… Быть может, он даже доктор наук, им сейчас полагается серьезная надбавка!
Мама повествовала о несуществующем профессоре с такой убежденностью в голосе и интонациях, что Марина увидела его как наяву. Невысокий, в драповом пальто и клетчатой кепке. На носу – сильные очки-линзы, в руках обшарпанная папка с докторской диссертацией. А под локоть профессора держит жена, такая же, как он, драповая и пыльная, с папкой в руках. Может быть, даже кандидат наук, им тоже полагается надбавка.
Ребенок мягко шевельнулся в животе, напомнил о себе. Пять месяцев до родов. До этого момента нужно решить, где они будут жить и на что.
Окружающие не оставляли своим вниманием попавшую в беду Марину. Так же как с почтальоншей, в лифте она встретилась с соседкой. Они каждый день встречались, когда та шла гулять с маленькой дочкой. Украдкой Марина наблюдала за жизнью этой семьи, она казалась ей такой комфортной, такой безмятежно-счастливой! Они втроем – муж, жена и дочка – занимали трехкомнатную квартиру. Там Марина никогда не была, но по доносящимся оттуда звукам и запахам можно было судить, как счастливы обитатели этого дома. Там никогда не повышали голос, только порой заливисто хохотала девочка, играя с отцом, да излишне громко комментировались футбольные матчи – хозяин квартиры был страстным болельщиком. А запахи! Запах хорошо приготовленной из свежих продуктов еды, цветочный аромат финского дезодоранта из цветного баллончика, запах уюта и тепла!
На этот раз пахнуло резко, сладко. Как странно – запах исходил от девочки. В аккуратном красном пальтишке она стояла, насупившись, у дверей лифта и ковыряла пальчиком стенку. У Марины закружилась голова и подогнулись колени.
– Вам плохо? Простите нас, пожалуйста. – Заботливый голос женщины заставил ее открыть глаза. – Это Валерия натворила дел. Вылила на себя целый флакон моих духов, «Пуасон», представляете? Сегодня искупаю, она не будет так благоухать…
Двери лифта распахнулись на их этаже, Валерия в красном пальтишке деловито вышла первой, обернулась и отчеканила в качестве последнего аргумента:
– Просто у тети будет маленький, вот она и не может нюхать духи. У твоей тети Али тоже самое было, помнишь, мам?
Мать девочки схватилась за голову.
– Лера, звони в квартиру, папа откроет. Сколько раз я тебе говорила… Что с вами?
Нежный голосок ребенка, констатирующий ее положение, стал для Марины последней каплей в чаше этого дня. Она заплакала, сама удивившись, как легко и просто делает это при постороннем человеке. С тех пор как забеременела, она вообще плакала часто, часами смачивала слезами свою подушку. Но тогда некому было ее утешать, а теперь почти незнакомая женщина, соседка, смотрит на нее с беспокойным сочувствием. И какая милая у нее девочка, такая серьезная и независимая, такая нарядная в красном пальтишке с деревянными пуговками-желудями, в красном берете с помпоном!
Кухня у соседей была гораздо больше. Если бы Марина на своей могла поставить диван, ей не пришлось бы терзать боками скрипящую, неудобную раскладушку! Да тут, пожалуй, и детская кроватка могла бы поместиться… Но ребенку плохо в кухне – газ, запахи… Торопливо утирая бумажной салфеткой катящиеся по щекам слезы, Марина рассказывала Ольге Андреевне («Просто Оля, прошу! И на «ты», ладно?») историю своих злоключений. Девочку Леру, благоухающую «Пуасоном», хозяин Владимир Александрович увел из кухни почти силой.
– Да, ситуация, – вздохнула Ольга. – Не спрашиваю, что ты собираешься предпринять, потому что вариантов у тебя нет?
– Нет.
– Ребенка оставлять государству не собираешься?
– Не могу.
– Родных сдавать в инвалидный дом?
– Исключено.
– Жить всем вместе возможности нет. Просто негде. Так я тебя поняла?
– Так.
– Значит, тебе нужно жилье. Пусть даже комната в коммунальной квартире.
– Не знаю, что это решит. Мама и бабушка без меня не обойдутся. Господи, хоть с моста вниз головой!
– Если ты прыгнешь с моста, о твоих родных некому будет позаботиться. А что они, так прямо и лежат плашмя?
– У мамы не действуют ноги. Она может передвигаться в инвалидной коляске, может приготовить еду, например. Но ей постоянно нужна помощь, чтобы в это кресло сесть, из него встать. А бабуля еще о-го-го, но совсем слепая.
– Знаешь, Марина, я, может быть, не права, но мне кажется, некоторое время они обошлись бы без тебя. Ты слишком много взвалила на свои плечи. Мать – глаза и руки, бабушка – ноги и сила. Ты будешь приходить к ним, помогать. Потом можно обменять две жилплощади на одну большую.
– Да какие же жилплощади? У меня нет комнаты в коммуналке!
– Нет, так будет. Володя! – крикнула Ольга в полуоткрытую дверь кухни. – Есть разговор!
Хозяин появился в кухне, девочка приехала у него на шее, как Маша на медведе. Владимир Александрович и был похож на медведя – грузный, головастый, большелапый увалень. Он казался много старше своей хорошенькой жены и выглядел бы угрюмцем, если бы не запрятанная в грубоватых чертах лица детская улыбка.
– Вот этой женщине, – заявила Ольга, бесцеремонно ткнув в Маринин живот пальцем, – нужна жилплощадь. Желательно в нашем районе. Может быть, комната в коммуналке. Можешь ей помочь?
Владимир Александрович молча, с интересом глядел на Марину.
– Папка! – командным тоном окликнула его Лера. – Помоги этой беременной тете! Она прямо в подъезде плакает, это может повредить ребеночку!
– Помогу, – коротко ответил хозяин и ушел, не стал выслушивать Маринины сбивчивые благодарности.
– У него большие связи. Я в это не вникаю, но, если он сказал, обязательно поможет. Учти, быстро не получится. Тебе когда рожать-то?
– В конце февраля, – прошептала окончательно деморализованная Марина.
Она вернулась домой с хорошими новостями, и сразу все переменилось, как по волшебству. У матери засияло новой надеждой лицо, бабка, попричитав по привычке, тоже заулыбалась. Для маленькой семьи, похоже, начались хорошие времена. Вечером они устроили даже что-то вроде праздника, принарядились, откупорили хранившуюся на всякий случай бутылочку крымской мадеры, в ближайшей булочной был куплен кекс с изюмом.
– Маришечка, а гитара моя где? – вдруг спросила мать.
– На шкафу. Сейчас принесу.
Гитара оказалась расстроена, но это не беда. Так и жизнь, на какой-то момент расстраивается, слабнут струны, дребезжат жалкие, неверные звуки. Но умелые, заботливые руки подкручивают колки… И вновь звучит мелодия человеческой души, несложная, простенькая, но такая радостная. Хоть и сквозь слезы – а радостная!
Матушка, матушка, что во поле пыльно, Сударыня матушка, что такое пыльно…
И плакали светлыми слезами три женщины в своем крошечном женском царстве, оплакивали кто прошедшую жизнь, кто погибшую любовь, кто загубленную юность и всеми силами надеялись на лучшее, на маленькую толику счастья…
Между Мариной и Ольгой Новицкой завязалась дружба. По крайней мере два раза в неделю Марина сидела в уютной кухне, привыкала к укромным запахам домашнего благополучия, соседки пили чай и вдохновенно болтали. Мало-помалу они узнали друг о друге все, но, надо признать, жизнь Оли была куда бедней событиями! Традиционно счастливое советское детство в семье инженеров, со всеми необходимыми атрибутами вроде музыкальной школы и кружка фигурного катания. Училась девочка на тройки, в институт ей поступить не удалось. Родители очень переживали, но не препятствовали девочке получить желанную профессию. Ольга выучилась на парикмахера, стала работать в хорошем салоне. Там она и познакомилась с Владимиром. Тот приходил к ней стричься не реже двух раз в месяц, но как-то пришел в третий раз, и хорошенькая парикмахерша поняла, что одержала победу. Правда, и без него хватает ухажеров, Олечка буквально утопает в цветах, шоколадках, комплиментах! Но ведь это просто глупости, ничего серьезного. А Владимир так сказал девушке:
– У меня не какие-нибудь глупости на уме.
Заявление было принято к сведению. Чем не жених? Он любит Олю не как мальчишка, страстно и нетерпеливо, но зрелой, выверенной и верной любовью. Он мечтает о детях. Он никогда не был женат, на алименты не тратится. У него, в конце концов, есть хорошая квартира, машина, служба, связи. Правда, он много старше невесты, это минус. Но никто, даже будущие родственники, не придали этому значения.
– Молодой по гулянкам ходить будет, а ты за него упреки от свекрови выслушивай, – поясняла Оле бывалая двоюродная сестричка Аля, уже пару раз сходившая замуж. – У Владимира мама есть? Нет! Сама себе хозяйкой будешь!
Было сказано много слов, что говорятся испокон веков в таких ситуациях, и все эти слова были не нужны. Потому что Оленька и так бы за него вышла. Она его полюбила. Владимир такой… Как медведь из сказки. Большой, добрый, надежный. Как он радовался, когда родилась Лерка, даже плакал! От счастья, конечно. А отец будущего ребенка Марины, он-то как и что?
Рассказ о злоключениях соседки Ольга слушала затаив дыхание. Девочка из «приличной семьи», рано вышедшая замуж и ставшая домохозяйкой, она была наивна, мало знала жизнь, постигала ее по только что появившимся мексиканским и бразильским сериалам… А это плохой учебник жизни, как известно. Порой Ольга поражала Марину своей инфантильностью, но она все прощала новой подруге. Та была так мила, дружелюбна, щедра и великодушна!
Тем не менее решение квартирного вопроса затягивалось. Даже человеку, имевшему такие обширные связи, как Новицкий, трудно было выбить жилплощадь в городе трех революций. Уже откружилась на улицах предновогодняя суматоха, уже были куплены подарки, и мандарины, и елочные игрушки, да и сами елки перекочевали сначала, как водится, на балконы, а потом и в комнаты, где ждали их охи, ахи и наряды. Вот и смола застыла на их стволах, и иголки потихонечку начали осыпаться, и ветки уже не выдерживали бремени мишуры. Новогодние праздники заканчивались, но Владимир Новицкий, встречая Марину на лестничной площадке, покрытой зелеными иголочками, только разводил руками.
Утром накануне старого Нового года Марина топталась у плиты, помешивая булькающую в кастрюльке овсянку. Поясницу ломило невыносимо. Это нормально, об этом Марину предупредил врач. Вообще-то она не любила ходить в женскую консультацию. Донимали ее плакаты, которые кто-то трудолюбивый развесил в холле. Дожидаясь своей очереди в компании таких же будущих мамочек, Марина вволю на них насмотрелись. Жизнерадостный художник изображал толстых младенцев в кроватках, на пеленальных столиках, в ванночках и на весах. Румяные женщины и самодовольные мужчины рядом с младенцами явно ничего не знали о жилищных проблемах, о больных родственниках, о нехватке денег, никто из них не спал в кухне, на раскладушке. А ведь к картинкам еще прилагался текст! «Детская комната должна быть хорошо освещенной и проветриваемой», например. Как вам такое? Или вот: «Кормящая мать должна сохранять умиротворенное состояние души, нежелательны отрицательные эмоции». Где ж его взять, это умиротворенное состояние, это сложнее даже, чем получить комнату!
Не любила Марина ходить к врачам, ни на что им не жаловалась и последний приемный день проигнорировала. А зря. Иначе узнала бы, что ей грозят преждевременные роды.
Боль становилась невыносимой, слезы текли по лицу Марины и падали в овсянку. Бабушка звала ее из комнаты, но она не слышала. Громче ее голоса оказался тихий щелчок, словно лопнуло что-то в самой глубине ее существа, и тут же по ногам потекла теплая жидкость.
– Кажется, у меня отошли воды, – сказала Марина, войдя в комнату.
– Как? Ведь рано еще! Маришка!
– Ой-ой, Господи, да что ж делать-то! Рожаешь ты, да? Рожаешь?
«Спасибо вам за помощь и поддержку», – мысленно обратилась Марина к родственницам, ковыляя через лестничную площадку, схватившись за поясницу.
– Маринка, началось? Так, все ясно. Володя, одевайся, выходи, заводи мотор. Марин, пошли, я тебе помогу собраться.
Недалекая, невеликого ума Оля дала бы Марине сто очков вперед в том, что касается мелкожитейских дел. Она быстро собрала для подруги пакет с необходимыми в роддоме вещами, вывела ее из дома и посадила в машину. Валерия тоже каким-то образом оказалась там – в суматохе про малышку забыли.
– Лерчик, ты что тут делаешь? Ну-ка, марш домой, не твоего ума дело!
– Ну, ма-ам!
– Девочки, нам нужно ехать, – заметил Владимир, с тревогой рассматривая в зеркальце бледное, опустошенное лицо Марины.
– Ладно…
Как только машина тронулась, Марина ощутила прикосновение маленькой липкой лапки. Это была Лера, она взяла ее за руку и держала так всю дорогу. С очень серьезным лицом, в низко надвинутой на брови черной шапочке, она казалась взрослой и печальной.
– Это тебе, – сказала Лера, когда «Волга» плавно затормозила у роддома. Из кармана курточки она извлекла игрушку – плюшевую собачку с блестящими глазами-пуговками. – Его зовут Плюх. Мы с мамой сшили.
– Это малышу играть? Когда он родится? – превозмогая боль, улыбнулась Марина.
– Нет. Это только тебе. Насовсем.
– Там все равно отберут, – покачала головой Ольга.
– Нет. Я спрячу.
Марине удалось спрятать крошечную собачонку, потому что никто особенно не рассматривал ее вещей. Собственно, ее даже не успели толком подготовить – маленькое существо рвалось в этот мир так отчаянно, словно здесь его ожидало что-то хорошее. Девочка появилась на свет через полчаса после спешного прибытия Марины в палату. Она была очень маленькой, очень слабой – даже не кричала, а попискивала, как мышонок. Врачи смотрели на нее с беспокойством и тут же унесли, не дали как следует рассмотреть. До вечера Марина пролежала в блаженном забытьи, а утром ей принесли записку.
«Мариночка, поздравляем! – аккуратным ученическим почерком писала Ольга. – Мы очень рады, что у тебя дочка, потому что все вещички с Лерки на нее пойдут. Мы уже все собрали. Володя говорит, что комнату удастся получить через два месяца, но это уже наверняка. Так что ты не переживай, а то молоко пропадет. Приносили ли тебе уже дочку? Мне Лерку принесли наутро, но с твоей может быть иначе, все же она чуть пораньше срока родилась. Я заходила к твоим, принесла им покушать кое-что. Они справляются. Тоже очень рады. Лерка спрашивает, с тобой ли Плюх и как он себя ведет. Если что-то нужно из вещей и покушать, обязательно напиши, не бойся».
Участие посторонних людей так растрогало Марину, что она чуть было не заплакала, но сдержалась. Ей ни к чему расстраиваться. Умиротворенное состояние души, вот!
Ольга Новицкая очень помогла ей. Она каждый день приносила еду – в родильном доме кормили из рук вон плохо, все пациентки пробавлялись своим, домашним. Она приносила и всякие необходимые мелочи, о которых не помнишь, когда они есть, но отсутствие которых сразу ощущается. Ольга успевала и помогать родным Марины, и писать ей ободряющие письма. Она спрашивала, как та решила назвать дочку, и с восторгом, с грамматическими ошибками рассказывала про миленький розовый конверт, в котором малютку понесут из роддома.
Но конверт не понадобился. Безымянную пока дочку Марины выписывать отказались.
– Девочка очень слабенькая, должна побыть у нас, – сочувственно сказала Марине врач. Она была худая, коротко стриженная, совершенно седая. Ее облик запомнился Марине на всю жизнь, и двадцать лет спустя она легко воссоздавала в памяти ее маленькие умные глаза, крупный пористый нос и очки на цепочке, висящие у нее на шее. – Процедуры… обследования…
Марина не слушала, только кивала. Все складывается хорошо. Пока суд да дело, пока девочку подтянут до необходимого уровня доношенности, ее мама успеет получить комнату. Должна успеть. Очевидно, на ее лице засветилось уж слишком откровенное счастье, потому что врач сняла очки и маленькие синие глазки блеснули на Марину неприязненно.
– Вы как будто рады.
– Да, конечно, – ответила Марина и, махнув рукой на приличия, на застенчивость свою, рассказала врачу все.
– Вот оно что. А я, грешным делом, подумала, вы хотите отказаться от девочки. Что ж, решайте свои проблемы, а мы тут будем решать свои.
Каждый день Марина приходила в больницу – кормила девочку, приносила сцеженное молоко для следующих кормлений. Каждый день она, просыпаясь поутру, чувствовала себя счастливой. У нее теперь было не только прошлое, но и будущее. Владимир Александрович, встречаясь с соседкой, улыбался ей и кивал. С намеком кивал. Дела шли на лад, комната скоро будет получена.
– Въедете с дочкой, заживете как у Христа за пазухой.
– Спасибо вам…
– Пока не за что. Как назвали малышку?
– Анной. Как маму мою.
– Хорошее имя. Счастливое.
Утро было таким солнечным, так яростно орали, приветствуя новую весну, воробьи, так лило с крыш и пахло талым снегом! Но уже после полудня, когда Марина вернулась из больницы, свет солнца померк для нее, вместо птичьего гвалта звучал в ушах голос седой врачихи:
– Мы многое сделали, но мы не всесильны. Ребенок был очень слабым. У вас еще будут дети, вы так молоды… Тем более в вашей ситуации – без жилья, без работы…
За эти слова Марина возненавидела врачиху, возненавидела ее за то, что та не отдала ей дочь сразу же. Марина тоскующим сердцем матери верила – она бы спасла Анечку, защитила ее от надвигающейся тьмы, отспорила бы у смерти, отогрела своим дыханием! Но она осталась в больнице и умерла среди людей в белоснежных халатах. Их взгляды были равнодушны, их руки – холодны, и никто, никто не взял ее на руки, не подарил капельки живого тепла, так нужного для жизни! Только иглы, ледяные иглы шприцев, впивались в крошечное тельце. Не помогли и они. Анна умерла среди людей, которые считали ее маленькую жизнь досадной помехой. Как они смели? Как они могли?..
Она наложила бы на себя руки, если бы могла. Но она не могла. Две пары глаз задерживали ее в этой жизни. Испуганные, требовательные, умоляющие глаза мамы и бабушки. И Марина осталась жить в плотно окружившем ее черном тумане. Она устроилась на работу в детскую библиотеку, в знаменитую Пушкинку. Это была большая удача – на страну накатывалась мутная волна безработицы. Но вчерашнюю студентку приняли охотно, еще во время практики она зарекомендовала себя ответственной, аккуратной до скрупулезности работницей. Она не могла выступать перед людьми, с трудом общалась даже с сотрудниками, но составляла планы мероприятий и организовывала выставки. Ей нравились только дети. Все дети вообще. Непосредственных, живых и сообразительных детей любят все, а кто любит замкнутых, угрюмых тугодумов? Никто, кроме мамы и папы. А Марина любила всех, со всеми могла поговорить и гордилась своими маленькими победами.
У нее появились друзья. Девятилетний отпетый головорез, притащенный за руку учительницей, вообще никогда ничего не читал, а только рисовал где попадется «пиратские карты» с непременным скелетом, с розой ветров и жирными стрелками. А через полгода он уже читал запоем – и не только Стивенсона. По странной ассоциации идей он увлекся историей, историей седой древности, доказательства существования которой сохранились только на десять метров в глубь земли. Прочитав книгу о великом мечтателе Шлимане, он пришел к Марине, как хмельной, и поклялся ей, что станет не рэкетиром, как собирался, а археологом. Он сдержал свое обещание и через много лет раскопал что-то такое, о чем кричали потом в газетах. Но Марина об этом так никогда и не узнала. Да и зачем? Она была счастлива, что у нее есть друзья, а самым главным, задушевным другом стала Валерия Новицкая.
Началось все с большого детского праздника, на который Марина пригласила маленькую соседку. Ольга бесстрашно отпустила дочку с соседкой, ей было не до девочки, она стряпала парадный обед в честь дня рождения мужа. Готовила она виртуозно, содержала дом в образцовом порядке, умела шить и за ночь способна была связать Лере свитерок, но в остальном… К своим неполным семи годам Валерия не знала букв, не умела читать, не знала на память ни одного стихотворения, ни одного литературного героя, кроме тех, что увековечены в мультипликационных фильмах! Да и книг в доме почти не водилось, как заметила Марина. В антикварном книжном шкафу теснились справочники и словари Владимира Александровича, кулинарные и рукодельные фолианты Ольги, а вся остальная литература была представлена макулатурными Дрюоном, Дюма и сиамскими близнецами Анн и Серж Голон. Из детской литературы были только годовая подшивка журнала «Мурзилка» за какой-то далекий год да роскошно изданная книга сказок «Волшебный сундучок». Чудесные сказки подобрались в этом тяжелом томе, но сопровождались они такими яркими, подробными картинками, что именно на них концентрировалось детское внимание. Еще бы: целая деревня уместилась на спине Чудо-юдо-рыбы, и даже лесок рядом с домами, и девки идут по грибы посреди «море-окияна». Глядеть и не оторваться! До текста ли?
На празднике в библиотеке всегда такая бойкая Валерия приуныла, притихла. Внимательно рассматривала детей, которые участвовали в викторинах, получали в подарок книги. Они читали наизусть стихи – и тоже получали подарки! Да какие длинные, серьезные стихи они знали! Одна девочка прочитала: «Люблю тебя, Петра творенье». Ее слушали не вполне внимательно, потому что стихи были очень трудными для понимания, но хлопали громко и старательно.
– Ты же научи меня читать, – попросила Лера Марину. – А то мне осенью в первый класс, неловко будет перед учительницей.
Марина без улыбки пообещала приготовить девочку к будущей школьной жизни. Валерия стала частым гостем в маленькой соседской квартире. Ей нравилось заниматься именно там, словно ходить в настоящую школу, нравилось то, что Марина устроила для нее «настоящий класс» – купила в «Детском мире» маленькую классную доску, набор разноцветных мелков. Они быстро освоили букварь, начали читать сказки Пушкина, детские рассказы Толстого. Марина читала девочке вслух «Трех толстяков», вспоминая, как ей самой эту книжку читала в детстве мама. С тех пор прошло много лет, но история про куклу наследника Тутти так и осталась для Марины окрашенной в интонации маминого голоса.
Только упражняться в игре на фортепьяно приходилось у Валерии дома. Марину умиляло и смешило, когда маленькая девочка залезала на высокий крутящийся табурет и с видимым усилием приподнимала тяжелую крышку. Лерочка была музыкальна, родители надеялись вырастить знаменитую пианистку. Кто бы знал…
Они решали задачки из учебника первого класса, старательно выводили прописи, лепили из пластилина и вместе учились рисовать человечков. Находилось время и для игр. Немецкие куклы в красивых платьях скучали в комнате Валерии. Их хозяйка играла с Мариной в спички, презрев правило «спички детям не игрушка». Тонкая палочка с серной коричневой головкой превращалась в куклу, стоило обмотать ее фольгой, а на «голову» нацепить паричок из клочка ваты. Воображение довершало остальное. Спички жили в обувной коробке, где все было как настоящее, склеенное из спичечных коробков – и кровати, и шкафы, и комоды. Меняя туалеты, куклы вертелись перед карманным зеркальцем, а потом ехали на бал в настоящей карете – точнее, в старинной солонке, сделанной в виде кареты. Солонка была красивая, должно быть, бронзовая. В тяжелые времена Марина собиралась отнести ее в антикварный магазин, но пожалела, и теперь была рада этому. В солонке графиня Эсмеральда и баронесса Агриппина приезжали на бал, а там их встречали кавалеры во фраках из копирки. Копирка пачкала руки, но как весело было парам кружиться в вальсе! Танцевались и современные танцы, после полагался ужин. Правда, куклы-спички ужинали вприглядку, а Валерия и Марина съедали по пирожному.
В первый класс Валерию повела Марина. Владимир Александрович был занят на работе, а Ольга с удовольствием уступила эту честь соседке. Она сама решила испечь в честь радостного события торт «Наполеон» и теперь не могла отойти от плиты, где пеклись коржи.
– Вы мама Валерии? – сразу же спросила у Марины пожилая учительница. И сама себе ответила: – Нет, маму ее я видела. Но и вас видела тоже. Вспомнила – вы работаете в Пушкинской библиотеке. Очень хорошо.
Она заболтала саму себя и не спросила, кем Марина приходится девочке, словно ее служба в библиотеке все объясняла и оправдывала.
Уроки Валерия тоже предпочитала делать у соседки. Мама пыталась помочь первокласснице, но она сама не помнила заветного правила «жи», «ши» пиши с буквой «и», ошибалась, раздражалась и опускала руки, уверяя дочь, что наука – это для мужчин, а девочка должна быть красивой и хорошей хозяйкой! У Марины терпения было больше. Она знала забавные способы выучить исключения.
– Цыган на цыпочках сказал цыпленку «цыц», – сообщала она Лере, и обе прыскали по-девчачьи. – Хороша ушица из жирной щуки! – восклицала Марина. Как не запомнить!
Занятия могли быть отменены только по чрезвычайным причинам, и такое случилось дважды. Первый раз – когда у Марины умерла мама. Как-то поздно вечером, в воскресенье, Лера услышала крики из соседней квартиры, мама пошла узнать, в чем дело, а вернувшись, сказала, что Анна Игнатьевна умерла. Лере ужасно хотелось к Марине, но мама не пустила, сказала, что не надо докучать человеку в такую минуту. Марина сама позвала Леру к себе, это было вечером понедельника, когда на лестничной клетке уже стояла, прислоненная к стене, страшная крышка гроба. Марина выглянула из дверей – бледная, с опухшими глазами, в незнакомой мешковатой кофте – и сказала:
– Лерчик, что ж ты не зайдешь? Не бойся, малыш…
Но Лера все равно боялась, не захотела даже взглянуть в ту сторону, где стоял гроб и виднелись багровые медузы георгинов. Она немножко поплакала вместе с Мариной и ушла домой, готовить уроки на завтра. Проверить задачки ей на этот раз было некому, Марина горевала, а мама, подвязавшись передником, вдохновенно стряпала поминальный обед. На следующий день Лера получила двойку за домашнее задание по математике.
Через полгода после мамы умерла Катерина Семеновна. Пережив дочь, она вдруг присмирела, перестала ворчать, но стала необычайно религиозна. Попросила Марину развесить на стенах иконки и каждое утро, каждый вечер старательно крестилась на них, хотя не знала, что это за иконы и исполнила ли внучка ее просьбу.
Но были, были образа. Образ Спаса Нерукотворного, Богородица Всех Скорбящих Радость, Казанская Богородица, Споручница грешных, Николай-угодник и любимейшая Маринина Ксения Петербургская. Страна переживала возврат к религии, по всем телеканалам транслировалось пасхальное богослужение. Видные чиновники, сопровождаемые мрачноватыми, широкоплечими и неразговорчивыми людьми в штатском, топали вокруг храма, неловко держа свечи, потом лобзались со священниками. Священников передергивало, но и они тоже понимали, что главным принципом русского человека остается «плюнь, да поцелуй у злодея ручку». Но настоящий возврат к религии, да и не к религии даже, а скорее к самой вере, происходил здесь, в маленькой квартирке, где била поклоны перед невидимыми иконами грузная, плачущая старуха. Бывшая звонкоголосая комсомолка, потом член коммунистической партии, правая рука секретаря заводской парторганизации, она шептала чудом упомненные молитвы, роптала, и каялась, и плакала сладкими и светлыми слезами. Она так и умерла – коленопреклоненной, на полу под иконами, уткнувшись в пол головой, точно соглашаясь, смиряясь со своей смертью. Чтобы уважить память бабушки, Марина позвала священника – отпеть ее. Молоденький батюшка, даже без бороды еще, а с золотистым пушком на скулах и подбородке, сделал, что полагалось, а потом с удовольствием отпил чая с Мариной и не стал отказываться, когда она завернула ему с собой сладкий пирог, испеченный Ольгой.
– Матушке вашей, детям, – сказала ему Марина. – У вас есть детки?
– Ожидаем, – ответил отец Аркадий и зарозовелся. – А вы… Одна остаетесь?
– Нет. У меня есть друг. Маленькая девочка, дочка соседей. Мы с ней учимся, играем, читаем…
– Это хорошо, – покивал батюшка, а про себя подумал, что родители девочки, верно, алкоголики, вот она и нашла себе приют в доме этой славной женщины. – Приходите в наш храм. И девочку свою приводите. А про бабушку помните – она удостоилась самой блаженной кончины, на молитве преставилась. Это милость Божья для любого христианина…
– Я приду.
Марина не обманула, она стала ходить в церковь и неизменно находила для себя утешение. Впрочем, так ли уж она нуждалась в утешении? У нее не было семьи, мужа, детей. Зато есть любимая работа, любимый дом и дружба Валерии – чем не утешение?
Но беды и потери надолго избрали мишенью эту хрупкую женщину с египетскими глазами. Марина лишилась работы, попав под сокращение штата. У города не хватило средств платить скромное жалованье скромной библиотекарше. Смольный строил Ледовый дворец, готовился принять чемпионат мира по хоккею. Стены и заборы оклеены были постерами с изображением карикатурно нелепого, но все же смахивающего на губернатора лося Хоккоши[10]. Даже возле биржи труда висел такой плакат, и Марина всласть на него насмотрелась. На коньках и с клюшкой, Хоккоша издевательски ухмылялся. На бирже предлагали работу технички, дворничихи, кондуктора в троллейбусе, дежурной метро. Зарплаты были ничтожно малы. Пособие по безработице выплачивали нерегулярно, за ним приходилось отстаивать очередь… А тут зима, и снова нет зимних сапог, и батареи в квартире холодные, а малолетние хулиганы подожгли дверной звонок.
Звонок не работал, поэтому Владимир Александрович постучал. Будучи мужчиной крупным, грузным, он не мог соразмерить силы удара, и Марина выронила из рук блюдце. Оно, конечно, сразу же разбилось. Что за напасть!
Он вошел в прихожую, задев головой вешалку. Марина заметила про себя, когда отзвучали неловкие приветствия, что вот они так давно знакомы, но разговаривают очень редко. «Здрасте – здрасте», вот и весь разговор. Дружелюбно молчат, так что она даже не помнит его голоса.
– Я слышал, у вас с работой проблемы. Мой приятель расширяет фирму, у него туристический бизнес. Ему нужен толковый человек. Вы с компьютером как, дружите?
– Более или менее.
– Вот и хорошо. Вот вам его телефон, позвоните сейчас же.
Пока она звонила и договаривалась с неведомым приятелем о собеседовании, Владимир Александрович удалился, тяжело сопя.
Ее приняли на работу и положили неплохой оклад. Но она не успела должным образом поблагодарить благодетеля. Он скончался скоропостижно, от инсульта. Марина горевала так, словно сама потеряла мужа. Не любила ли она его, хотя бы чуть-чуть, хотя бы бессознательно? Может быть. Она любила Владимира Александровича за Леру, за то, что он был неуловимо похож на ее, Марининого, отца, которого она не успела узнать и полюбить… Но почему? Чья злая воля помешала этому?
И тронулся состав времени, и пошли, постукивая на стыках, годы. Незаметно набирая скорость и оставляя на перроне провожающих. Незавиден удел последних, нет ничего хуже, чем провожать и догонять! Вот проплывают знакомые лица, ты идешь за ними, стремясь задержать мгновения прощаний. Вот чьи-то ладони прижались к стеклам, вот чья-то любовь вспыхнула и угасла, вот чьи-то дети смеются, выглядывая из окошка, вот чья-то судьба берет в руки золоченый подстаканник. На мгновение кажется, что это ты сейчас в пути, что это твоя жизнь стремится навстречу ветру. Но поезд все быстрей, быстрей, мелькают смутные силуэты чужих людей, вьются по ветру занавески, вскрикивает гудок… И ты остаешься на перроне один. Какой там по счету путь? Какой там по счету год? Какая еще потеря уготована тебе, провожающему? Ты остаешься. И видишь только два сигнальных огня да чувствуешь угарный, нищенский запах вокзала. Косо смотрит на тебя угрюмый обходчик, к губе его прилипла цигарка, и он ничего не хочет знать о твоей тоске. И незаметно подходит дождь – не зря синеватый дымок настойчиво прибивался к самой земле. Дождь – хорошая примета для тех, кто собирается в дорогу…
Полтора года проработала Марина в туристическом агентстве, привыкла и к столу своему, и к капризному кофейному аппарату на тумбочке, и к смешливым девчонкам-сотрудницам. Привыкла к клиентам – хотя и завидовала им, завидовала всем. Вот парочка студентов, они стремятся в близкую Финляндию, на выходные. Вот блестящая дева и ее деловитый муж, полетят отдыхать на Майорку. А Марина не едет никуда, она – вечная провожающая, и поезд ее ржавеет где-то на ремонтных путях.
Даже к хозяину Марина привязалась и к его шумной, красочной супруге, которая числилась директором и как минимум раз в неделю являлась на место работы, принося с собой переполох и запах драгоценных духов. Директриса Марине очень симпатизировала, болтала с ней, как с подружкой, и постоянно жаловалась на жизнь. Такая это была несчастная женщина, просто смех! Дубленку в химчистке испортили, любимая маникюрша ушла в декрет, дерево бонсай не приживается в нашем дрянном климате. Вот уж воистину, у кого суп жидок, у кого жемчуг мелок! Но Марина сочувствовала, как могла, и заслужила такую благосклонность, что первая узнала о закрытии агентства.
– Пусик продал лавочку. Говорит, доходу никакого, одни расходы, – пожаловалась директриса Марине. – Будет новый хозяин.
– А как же мы? – ляпнула Марина. Глупость спросила, кто это «мы»? Хозяйка точно не пойдет на биржу труда, да и вертлявые девчонки-сотрудницы найдут себе место под солнцем. А куда идти ей, если во всех объявлениях о вакансиях один и тот же пункт повторяется? «До тридцати лет»! А куда деваются те, кому уже далеко «за тридцать»? На помойку их? В богадельню?
Хозяйка, очевидно, это понимала, потому что смотрела на Марину виновато. Выражение вины не шло к ее кругленькой, холеной мордашке.
– А как же я? – поправилась Марина и заткнулась. Все ясно, ее опять кинули. Но директриса вдруг весело хлопнула в ладошки, эта сорокалетняя дама любила ребячиться, корчить из себя капризулю-попрыгунью, и вот даже своего стокилограммового мужа называла на людях Пусиком. Пусик – это производное от папусика, надо же!
– Марина, у меня для вас есть кое-что. Не бог весть, но… У меня проблема, такая проблема!
У нее всегда были проблемы. Что на этот раз? Укладка подвела или педикюр облупился? Марина смотрела на бывшую работодательницу угрюмо и недоверчиво.
– Вы умеете вести хозяйство?
Неожиданный вопрос. Марина сморгнула.
– Ну, уборка, готовка… Нет, готовит кухарка. Убирает горничная. А мне нужна домоправительница. То есть человек, который будет за всем этим наблюдать. Глаз да глаз нужен ведь! А у меня то шейпинг, то шопинг, времени нет абсолютно! Хотите, ну? Я вас хорошо знаю, вы к Пусику в постель не полезете, с бриллиантами не удерете. Платим мы хорошо. Идет?
– Идет, – неожиданно для себя согласилась Марина.
Она ничего не сказала Лере. Зачем? Та, пожалуй, расстроилась бы. Она барышня, ей трудно представить, что любимая подруга пойдет в прислуги. Марина наврала, причем так красочно и вдохновенно, что сама себе удивилась. Ее восстановили в библиотеке, позвонили и позвали обратно, даже зарплату повысили! Лера поверила, наивная девочка, но потом она обязательно догадается. Домоправительницам платят значительно больше, чем библиотекаршам, девочка удивится внезапному Марининому благосостоянию. Нет, ничего не заметила. Счастливая молодость, время, когда не думаешь о деньгах!
Место работы Марины было окружено враньем, как липким паутинным коконом, это казалось неприятно, потом прошло. Ей даже стала нравиться новая работа. Хозяева уезжали часто и надолго, у них были дома в разных странах, и они не очень-то жаловали туманную Гиперборею. И это лето, богатое грозами, наполненное тревожным запахом озона, они проводили в Швейцарии, в отеле на озере.
Работы было мало, прислуга отпущена, даже злющую сторожевую по кличке Коба отдали на передержку. Только терпеливый садовник копошился в своих угодьях да зевал в сторожке охранник. Раз в неделю Марина приезжала в особняк, посмотреть, что да как. И в тот злосчастный день, когда черная душная туча разразилась вполне ожидаемой грозой, она тоже поехала было в особняк, но пришлось вернуться с полдороги.
Назойливая мысль не пустила Марину к ее обязанностям. Утром она забегала к Лере, та куда-то собиралась и была, кажется, немного возбуждена. Гладила блузку, остроносый тефалевский утюг ездил по ткани, разглаживал складочки на модных рукавах-фонариках. Лера вдруг передумала, решила нарядиться в открытый топик. Марина догладила все же блузку, аккуратно повесила ее на плечики в шкаф, а вот утюг не выключила. Точно, не выключила!
Уже лет десять, как оставленный включенным утюг перестал быть трагедией. Все они снабжены теперь регуляторами температур, все отключаются вовремя. В конце концов, он покоится на специальной подставочке, пожара не будет. А если? А вдруг? Лучше вернуться и проверить, чем так дергаться!
Лера ушла недавно, еще висело в воздухе облачко духов, как от выстрела, и валялся на полу в прихожей насмерть убитый зонт. Решила не брать, а зря. Вот-вот хлынет ливень.
Утюг выключен, на гладильной доске спит Степанида. На работу все равно поздно идти, лучше помочь Лере, пропылесосить у нее тут, вытереть пыль. Девочка не успевает следить за порядком. Она осталась одна в трех комнатах, и ухитряется устроить беспорядок в каждой. Просто не замечает его, как не замечает и сделанной Мариной уборки. Чистый унитаз, сияющая ванна, блестящая раковина – для нее это в порядке вещей. Ее мать отчаянная чистюля, сумасшедшая хозяйка, но дочку не приучила, словно ревновала ее к домашним делам. Ничего, всему свое время.
– Я думаю как старуха, – сказала Марина самой себе. – А мне ведь не так много лет.
Голос ее дрожал. Электричество, скопившееся в воздухе, да и пониженное атмосферное давление (перед дождем скачет!) воздействовали на полушария головного мозга, на ритм кровообращения. Сердце жалось к горлу, от этого хотелось вскрикнуть и зарыдать, и вспоминались старые обиды.
– А за что мне это, за что, – бормотала Марина, оттирая пятна зубной пасты с раковины в ванной. – Я же не хуже других, не лучше, но и не хуже. Жизнь проходит, почти совсем прошла, а я ничего не видала хорошего, никуда не ездила, никого не любила, и меня никто не любил. За какие грехи мне все это? Словно возмездие настигло, а за что? Грех роптать, а ведь словно казнят меня за кого-то другого!
Она роптала и роняла слезы на сверкающий пластик, а за окном грохотал гром, и молнии разваливали небо пополам. А последний удар грома совпал с телефонным звонком, и, пока Марина бежала к телефону, торопливо стряхивая мыльную воду с рук, она уже знала – что-то случилось. Быть может, это «что-то» разрушит ее и без того неловкую, неладную жизнь.
…Вернувшись из больницы, Марина места себе найти не могла. Там, рядом с Лерочкой, ей было гораздо легче. Там она чувствовала, что в силах помочь, в силах защитить. Главное – она была рядом, слышала дыхание Леры, говорила с ней, берегла ее сон. А здесь, в одинокой своей комнате, которая показалась вдруг такой бесполезно огромной, Марина с тревогой ощутила собственное бессилие. Она машинально посмотрела в окно, вытерла зачем-то пыль со стола, пробежала взглядом по корешкам книг – и не остановилась ни на одной. Так же машинально открыла и закрыла она дверцы старенького платяного шкафа. Дверцы давно подломались, и требовалось немалое усилие, чтобы закрыть их. «Пойду хлопну дверцей», – шутила обычно Лера, в очередной раз безуспешно пытаясь уговорить Марину избавиться от старой мебели. Но в этот раз к привычному короткому скрипу добавился странный гулкий отголосок, и Марина тотчас вспомнила, что на верху шкафа лежит гитара. Мамина гитара, покрытая темным лаком, с запыленным красным бантом на грифе. «Матушка, матушка…» А дальше-то как? Марина, привстав на цыпочки (те самые, что у цыкающего цыгана в веселом правописании), достала пропыленный и давным-давно расстроенный инструмент, положила его струнами вниз на пол, тут же подняла и перевернула, словно боясь, что сделала струнам больно. И в это же мгновение ее лицо, еще молодое и по-своему очень красивое, искривилось от судорог внезапного плача. Она никогда в жизни так не плакала, а плакала она в жизни немало.
Еще рыдая, еще сдерживая последние, отчаянно рвущиеся из груди всхлипы, Марина легла прямо на пол, сжала рукой отзывчивый гриф гитары и закрыла глаза. «Вот, Лера поднимется, поедем куда-нибудь в лес, в избушечку лесничью. Нужно будет с собой взять муки, пшена, соли, конечно. Грибы будем собирать. Мама бы обязательно белых нашла. В сторожке нашей будет тепло – раздобудем дров, растопим печурочку… Я научу Леру слушать лес». Мысли сплетались, будто корни травы, струились лесным ручьем, тихонечко шелестели, подобно сонной листве. Марина опять вспоминала потерянную с детства тропинку к сладостному сну, когда ничто, кажется, не в силах тебя испугать, когда ничто не угрожает тебе, и все, кого ты любишь, живы… «У меня никого не осталось, кроме Леры. – Марина разжала руку, и отпущенные струны отозвались глубоким вздохом. – Мама умерла, отца я потеряла, так и не обретя, бабушка предпочла быть ближе к небу, а не к нам с мамой. Я всегда всех любила, но так и не познала любви. У меня был… Господи! За что? Если и с Лерой что-то… то к чему мне жить? Жизнь-то уже прожита…» Могучие древесные стволы исчезли. В тумане вновь нахлынувших слез исчез лесной дом. Мороком обернулись детские мечты. Забылись мамины песни. «Только бы Лера вернулась из больницы живой и здоровой. Только бы Лера…»
Лера вернулась живой и здоровой, но совсем иной. И надо было как-то покориться чуду, навязчиво и откровенно вторгшемуся в их судьбы. Мириться с чудом и в то же время жить обычной жизнью, ходить на работу, покупать и готовить еду, убирать квартиры и вести беседы за вечерним чаем…
Как на беду, Маринины хозяева наконец сделали окончательный выбор между прекрасным «там» и сомнительным «тут».
– Мариночка, мы тебе дадим самое лучшее рекомендательное письмо, – заверила хозяйка. – Так жаль, так подружились мы за это время!
А сама смотрела робко. «За это время» она стала Марину уважать и побаиваться. Та была строга, сдержанна, и вообще, не поймешь, с какого боку к ней подойти. Носит белые блузки, черные юбки, туфли-лодочки без каблуков.
Не душится, не красится, не курит. Ни о чем не попросит, не польстит, даже не улыбнется лишний раз. Но исполнительна, пунктуальна, аккуратна. Сокровище, а не домоправительница!
Рекомендательное письмо было написано блестяще, Марина сама сочиняла. Хозяйка только кивала и подсказывала, серьезный Пусик поставил подпись и печать. Эта парочка распоряжалась судьбой Марины уже несколько лет, пора им сойти со сцены, но напоследок еще одна подачка, финальная реплика под занавес.
– Мне говорили, Новикова ищет кого-то, – обронила хозяйка. Уже не хозяйка. – Но мне бы не хотелось вас туда рекомендовать. Дама очень капризная, хотя платит много.
– Хотелось бы все же… – заикнулась Марина. Ей было все равно.
Капризная – не капризная, какая разница. Она вынесла столько, что могла уже сдавать экзамены на аттестат терпения. Она могла бы сдружиться даже с нильским крокодилом. С рекомендательным письмом Марина поехала к будущей хозяйке, но не ее встретила, а бывшую домоправительницу, весьма суровую особу. Испытания закалили характер этой женщины и сделали ее лицо похожим на обломок скалы.
– У вас будет сложная работа. Елена Николаевна требует многого, но это хорошо оплачивается. Постельное белье менять каждый день. Составлять гармоничное меню согласно диете – все легкое, полезное. Следить за горничными, за уборкой. Недочет спросят с вас.
Она не ограничилась устным перечислением обязанностей домоправительницы, выдала Марине листочек с перечнем всех хлопот, что на нее свалятся. После долгого и откровенного разговора немного отмякла, пристроила щеку на руку (вот-вот затянет «Лучинушку», подумала Марина) и взяла совсем другой тон:
– А какая она женщина-то душевная, Еленочка наша Николаевна! Строга, это да. Но уж если угодить, ничего не пожалеет. Я у ней двадцать лет служила. Всех своих оболтусов на ее деньги подняла, дочке квартиру купила, себе старость обеспечила. Все она мне сначала в пример какую-то Ваву ставила. А что за Вава, не знаю. Имя-то словно собачья кличка! Видно, до меня работала. Теперь уж она старенькая совсем, забываться стала, из ума выходит. Бывает, нарядится, накрасится, парик нацепит да перед зеркалом выплясывать начнет. Меня зовет: как я тебе, Любаша, Любовь Игоревна меня звать, хороша ли? Хороша, отвечаю, больше сорока лет и дать нельзя. Она и рада. А сама из себя страшная, как макияж наведет, сил нет! Но денег себе заработать смогла, у людей авторитетом пользуется. Придешься ей по душе, проживешь как у Христа за пазухой. Да уж недолго, видно, ей осталось…
– А сама она где? – осмелилась спросить Марина.
– На курорт улетела, СПА какую-то себе делает. Опять, должно быть, лицо подрезает и подтягивает. Я ей твое резюме по факсу отправила и письмо рекомендательное. Дала добро. На вот, возьми письмецо, если не ко двору придешься, так в другое место отнесешь. Велела тебе приходить четырнадцатого, с утра. Она прилетает вечером пятнадцатого, так чтобы к ее приезду все готово было. Пошли, покажу тебе кухню, с другой прислугой познакомлю.
Врать легко только писателям, совесть у них чиста, и все знают, что они врут. Чем краше писатель соврет, тем больше ему чести. А простым смертным врать тяжело, все детали вранья приходится держать в памяти, совершать массу ненужных действий, чтобы свое вранье скрыть. Так, Марина в ожидании четырнадцатого числа продолжала делать вид, будто каждое утро ходит на работу. Обманывала Леру. Могла бы солгать, что, мол, отпуск у нее, но «отпуск» уже был месяц назад. Это в какой же библиотеке так часто отпуска дают?
Каждое утро, вместо того чтобы поваляться в постели, Марина вставала спозаранку, готовила завтрак, ждала Леру, пила с ней кофе и старательно делала вид, что вот сейчас допьет и метнется на работу. Даже пару раз вышла из дому вместе с ней, шла к станции метро.
Вот и сегодня – проводила Леру, а сама осталась дома, среди тщательно созданной декорации. Осталась в белой блузке и колготках, так и побежала к дверям, когда раздался звонок.
– Лерчик, забыла что-нибудь? Ой!
И вовсе не Лера стояла на пороге, а какой-то неизвестный мужчина. Физиономия его была закрыта пышнейшим букетом, и не будь Марина в неглиже, она бы не слишком испугалась. Еще никто не слышал о маньяках, что вламываются к жертвам с цветами.
– Извините, я сейчас!
Закрыла дверь и побежала в комнату одеваться. Нацепила халат и задумалась. Кто бы это мог быть? Может, квартирой ошиблись? С тех пор как умер отец Леры, ни один мужчина не переступал порога этого дома. О букетах и говорить нечего. Все же подошла к дверям на цыпочках, окликнула:
– Э-эй… Вы там?
– Да. Я тут.
– А кто вы?
– Марина Владимировна, извините меня за неожиданный визит. Я Олег Петрович, помните такого? Я врач, вы вызывали меня к своей подруге Валерии.
– Ах да… Простите, я сейчас открою.
Сначала в прихожей показался букет, потом Олег Петрович собственной персоной.
– Здравствуйте. Еще раз извините… Это вам.
– Здравствуйте. Спасибо. А в честь чего? Вы проходите в кухню, в комнате неубрано… А я пока вазу найду, цветы поставлю.
Он зашел и огляделся. Трудно себе представить, чтобы у нее было «неубрано». В кухне явно только что завтракали, еще витают запахи гренок и кофе, но не видно грязной посуды, ни крошки на клеенке, расписанной румяными яблоками.
– Садитесь. Кофе?
– Не откажусь.
– Так в честь чего же цветы? – спросила она лукаво, темные глаза повеселели. – Праздник какой?
– Вообще-то это благодарность. И вам, и вашей подруге.
– Вот как?
– Вижу, мне нужно объясниться. В тот, мой первый и памятный, визит Валерия сделала мне некое пророчество. Вернее, дала совет. Я последовал ему, и результат превзошел мои ожидания. Я принес ей цветы.
– Так этот букет для нее?
– Ее я ей уже отдал. Мы встретились у подъезда. А этот предназначался вам.
– Спасибо. Но за что?
– Как в старом мультфильме. Просто так.
– Просто так? Пейте кофе. Остынет.
– Я люблю холодный.
Все же отхлебнул из чашки, наклонившись к ней, как ребенок. Но исправился, хмыкнул, поддернул идеально выглаженные брюки. Скрывает смущение.
– Просто я все время о вас думал, – преподнес он.
Марина чуть кофием не подавилась! Если бы она стала соображать по поводу сказанного, так бы ничего и не нашлась ответить. Победил инстинкт. Она совершенно не похоже на себя усмехнулась, и кто-то неведомый ее голосом спросил:
– И что же вы обо мне думали?
– Что вы красивая. И не похожая на других. И что я хочу вас увидеть еще раз.
Этот «кто-то», в Марине объявившийся, явно знал законы флирта лучше, чем она, потому что сказал:
– Вот увидели. И что теперь?
– Теперь я буду за вами ухаживать, – объявил Олег Петрович.
Марина смотрела на него во все глаза, но тот вовсе не имел намерения растворяться в воздухе. Очень плотно сидел на стуле и был весь такой чистый, отглаженный, как новенький. Невозмутимо сообщил, что намерен ухаживать, надо же! Или так и полагается? Что она там напевала Лере про отношения ранга «мужчина – женщина»?
– А как вы за мной будете ухаживать? – поинтересовалась Марина.
– Ну… Дарить цветы, водить в рестораны. В театры, в кино, – добросовестно начал перечислять Олег Петрович.
– А потом?
– Потом поженимся. Если подойдем друг другу. А если нет – расстанемся. Но мне бы не хотелось.
Дешевенький кофе «Лефортовская слобода», не самый лучший на свете, сразу показался Марине очень вкусным. Пусть это неожиданно и стеснительно, но никто раньше не объявлял, что собирается за ней ухаживать, а потом, быть может, жениться.
– Я не люблю ресторанов, – сообщила Марина.
– По остальным пунктам, я так понимаю, возражений нет?
Она смутилась, как школьница. Он замолчал.
– Вы куда-то собирались? На работу?
Ему врать не имело смысла.
– Нет. Я в отпуске. До пятницы я совершенно свободен.
– Хорошо. Тогда приступим прямо сейчас. Вы любите природу?
– «Вы любите ли сыр – спросили раз ханжу»[11]… Конечно люблю.
– Поедете со мной?
– Куда?
– В лес. На пленэр.
– А что мы там будем делать?
– Ничего, что бы дало право нашим детям плюнуть на наши могилы. Гулять. Отдыхать. Беседовать. Хотите?
– Очень.
– Тогда одевайтесь. Никаких длинных юбок и каблуков! Спортивный костюм, кеды, яркая шапочка!
Ее как ветром вынесло из-за стола.
«Неприлично даме моих лет так скакать и бегать. Нехорошо соглашаться ехать вот так, невесть куда, с полузнакомым мужчиной. Но что же я могу сделать, если он такой… Свежий? Чистый? Настоящий? Он так уверенно зашел, так плотно уселся, и теперь уже кажется невозможным вытурить его – из жизни и из квартиры. Будь что будет. А еще этот «кто-то», эта новая Марина, что во мне объявилась! Надо же, она умеет кокетничать, умеет нравиться мужчинам. Хотя нет, Олегу Петровичу все же понравилась старая. Тьфу ты, так и до раздвоения личности недалеко. По крайней мере, психиатр теперь под рукой».
Эта мысль ее рассмешила.
– Вы что там смеетесь? – поитересовался Олег Петрович. – Не надо мной ли?
– Над собой.
– Это свойство высокоразвитой личности. Как идут сборы?
– Только что обнаружила, что яркой шапочки у меня нет!
– Ничего, обойдемся. Это я для красного словца. Готовы? Едем.
– Что за совет дала вам Лера? – поинтересовалась Марина, кода автомобиль выехал из города и ему навстречу весело побежали деревья.
– Порекомендовала обратиться к адвокату. Дорогому, но отличному. Он выиграл процесс.
– Не будет ли бесцеремонностью с моей стороны…
– Очень даже не будет. Я разводился с женой.
Оп-па! Хорошее настроение как рукой сняло. Развод – это со всяким может случиться. Но чтобы через суд, с адвокатом…
– Детей не поделили? – спросила она, ужасаясь собственному нахальству.
– Детей у нас не было. Делили квартиру.
– Ни пяди родной земли не хотели отдать?
– Не хотел, вы угадали. Это моя квартира. Она принадлежала моему прадеду. Он тоже был психиатром, но с мировым именем. Квартиру отобрали революционные массы. Бабушка в детстве всегда водила меня гулять мимо этого дома, показывала пальцем на окна и говорила: «Там жил твой прадед, великий человек. Ты должен вырасти похожим на него». Я всю жизнь мечтал купить квартиру прадеда. Но денег не было, и надежды, что они появятся, не было тоже. Потом я написал учебник, его издали. Перевели и переиздали в Америке, в Англии, во Франции. Квартиру я купил. А жена смеялась надо мной. Ей непонятно было, зачем я ее покупаю. Говорила – лучше бы дом за городом. Но это не помешало ей настаивать на разделе совместно нажитого имущества… И очень горячо настаивать. А скажите, вы больше не будете допрашивать меня так, словно я беглый каторжник.
– Извините. Не буду.
– Ничего страшного. Вот беда, никак не могу придумать…
– Чего?
– Что бы тебе сказать, чтобы назвать на «ты». Вот и получилось. Смотри, мы приехали.
Изумрудная лужайка, светящаяся и ликующая от летнего счастья, ждала, казалось, именно их. Машина Олега Петровича мягко свернула на обочинную колею, стих, чуть поворчав, мотор, нетерпеливо распахнулись дверцы. Олег расторопно протянул руку Марине, но она опередила его галантный жест, вынырнула сама. Марина первым делом жадно и глубоко вдохнула – она, кажется, целую вечность не была в лесу, и терпкий, чистый до звона в ушах воздух подействовал на нее пьяняще. Может быть, не так уж и чист был воздух хилого северного леска? Но после города казался именно таким. У Марины даже голова закружилась. А еще она на мгновение зажмурилась – тонкие березовые стволы источали нестерпимо белый, ослепительный свет.
– Какое красивое место вы… то есть… мы с вами выбрали! – Марина все еще немного дичилась.
– Ты выбрала, – поправил ее доктор. – Мы с тобой. А называется это место Подкова. Здесь роща делает загиб, ну, вроде подковы… Говорят, на счастье!
– Значит, мы не случайно остановились именно тут. Ну и хорошо! – воскликнула она неожиданно для себя. И тут же, почти шепотом, спросила: – Знаешь, как называется вон тот ярко-желтый цветок?
– Одуванчик. Только большой какой-то… Разве нет?
– Нет. – Марина словно бы обрадовалась, что может поделиться с Олегом Петровичем чем-то сокровенным лишь ей в данный момент ведомым. – Нет, это кульбаба. Обычно она появляется ближе к осени, во второй половине лета…
– Какое смешное название. Ты хорошо знаешь цветы?
– Так, чуть-чуть… Просто, видишь ли, моя мама очень любила лес и в травах разбиралась лучше всех. А мы часто с ней бывали в лесу. – Марина, увлекшись рассказом о детстве, взяла Олега Петровича за руку и тотчас почувствовала, как тепла, как надежна его рука, сколько в ней силы и доброты.
– А мне всегда хотелось березового сока собрать. Понимаешь, Марин, целую неделю готовиться, следить за погодой, сок, его ведь не пропустить важно. Давай в следующем апреле махнем сюда за березовым соком…
Марина слушала Олега Петровича, он слушал Марину. Они перебивали друг друга, они говорили взахлеб, как будто на разговоры им отведены минуты, а рассказать надо обо всей жизни. Двое влюбленных, произносящих такие несуразные и такие великие клятвы. Они и молча – говорили друг с другом. А березовая роща слушала их обоих, и благосклонно покачивались верхушки самых высоких и мудрых деревьев. Она-то знала, что давний ее знакомый отлично разбирается в лесных цветах…
Как легко жить счастливому человеку, какие огромные крылья несут его по жизни! Хозяйство у неведомой, но страшной Елены Николаевны оказалось весьма запущенным. Несмотря на заверения прошлой домоправительницы Любови Игоревны, что, дескать, в доме все шло по часам, все было выверено и аккуратно, Марина нашла множество огрехов. Зимняя одежда не сдана в химчистку моль обжирается норковым палантином! Сломалась посудомоечная машина, на полках в кухне наросло с палец грязи! Почему не работает гриль в духовке? Что значит – нет кухонных полотенец? Этот полироль не подходит для светлой мебели! А перчатки? Неужели во всем доме нет пары резиновых перчаток? Ах, не на этот ли ковер пролили вино год назад? И тогда же забыли оттереть? Так сейчас – вперед и с песней!
Горничная сбилась с ног, но ей грех было обижаться. Марина работала наравне с ней, подбадривала и попрекала. Кухарка взбодрилась так, что вызвала своего племянника для починки посудомоечной машины и гриля. К вечеру дом сиял и благоухал, в каждой комнате напоминали о чем-то главном цветы, аккуратно застеленная постель гордилась своим безупречным видом. Дом ждал хозяйку. Завтра к вечеру она приедет, немного передохнет, а послезавтра Марина пойдет представляться императрице. Страшно? Вовсе нет. Теперь у нее есть он. Олег. И Подкова – на счастье.
Любовь Игоревна проверила работу новой домоправительницы и осталась довольна. Последний год в этой должности дался ей с трудом. Здоровье уже не то, подводит зрение, давление зашкаливает. С возрастом характер человека становится менее гибким… А при такой хозяйке гибкость ой как нужна! Всегда нужно быть наготове, уметь поддакнуть, отпустить делано-простодушный комплимент… Справится ли эта красавица? Гордая, поди, хотя и выглядывает скромницей. Ну да ее дело.
Хозяйка позвонила на мобильный Любовь Игоревне, наказала, чтобы новая работница явилась пред ее очи утром шестнадцатого числа, когда она отдохнет и придет в себя после перелета. Та передала приказ и с легким сердцем покинула особняк. Ее служба кончилась. Марина ушла вслед за ней, и у нее в душе царила странная смесь покоя и тревоги. Она получила работу, но не укрепилась на ней. Она может потерять работу, но так ли уж это страшно? Вчера в порыве откровенности Марина рассказала Олегу, где и кем она работала последние годы.
– Ты будешь отличной женой, – солидно покивал он. – Но я ревнив. Только наше хозяйство, и никаких больше!
Быть может, впервые в жизни Марина чувствовала себя легко. Она вспомнила, как в юности рассуждала с мамой.
«Мы говорили: большинство людей живут как придется. Они – жертвы обстоятельств. Своего мнения у них нет, своей воли нет. Они живут волей окружающих, волей близких им людей или государства. С детских лет попавшие в клетку из правил, мелких правил, житейских, бытовых, они живут с шорами на глазах и бывают счастливы тупым, унылым, желудочным счастьем.
Мы считали: некоторые люди живут как хотят. Они взбунтовались в детстве, или в юности, или родились такими. Они не приемлют правил – вернее, они выработали правила для себя. Порой эти правила идут вразрез с общепринятыми, и следование им приводит человека в тюрьму, тянет его на дно жизни. Бывает, напротив, что симфонии пылающих жизней звучат выше и прекрасней, чем правильные нотные упражнения всех остальных людей. Из таких исключений рождаются писатели, музыканты, поэты, художники… Подобные одиночки несчастны весь свой век, и порывы вдохновения делают их еще несчастней.
Мы думали: есть люди, которые живут как должно, исполняя не зыбкие уставы человеческие, не свои эгоцентричные законы, но вечные каноны, данные человеку высшим разумом. И люди эти, живущие как должно, счастливы даже в несчастье своем, потому что видят в нем волю Божию, и славу, и свет Его…»
Значит, Марина всю жизнь жила как придется, время от времени пытаясь зажить как хочется. Но только сейчас услышался ей нежный, далекий голос флейты, призывающий ее, только теперь она не сама шла на этот звук, не летела в беличьем колесе повседневных хлопот, а словно нес ее кто-то в колыбели теплых ладоней…
В тот вечер она долго рассматривала старые фотографии. Умилительная старательность угадывалась в них, ведь много еще лет пройдет, прежде чем фотоаппарат появится в каждом доме, а отснятую пленку можно будет проявить и напечатать в течение какого-нибудь часа. А то и вообще не печатать, хранить в компьютере. Нет, в пору Марининого детства ходили сниматься в ателье, где волшебник-фотограф долго мудрил, устанавливал свет, выбирал убогие декорации, усаживал «пациента» в максимально неловкую позу, причем у детей под мышкой непременно оказывалась чужая, нелюбимая и некрасивая игрушка. Натянутые улыбки, принужденные выражения глаз, резкие тени… Но какой талант порой проглядывал в этих снимках, но каким живым делал удачливый мастер – съемщик, как тогда все еще по старинке иногда называли его, – запечатленный облик, и как щедро одарял он бессмертием покорного клиента! Одна такая фотография хранилась у Марины: мать в кримпленовом платье, расписанном фантастическими цветами, с крупными янтарными бусами на тонкой шее, смотрела в объектив и весело, и испытующе, будто решала, захохотать вот прямо сейчас во все горло или не стоит?
Бусы эти Марина помнила. Их мама дала ей надеть в четвертом классе на новогодний карнавал. В сарафанчике, обшитом мишурой, в бумажном кокошнике, собственноручно вырезанном из картона, Мариша изображала боярышню и читала длинные, сложные стихи. Она так волновалась, так теребила бусы, что нитка не выдержала и порвалась. Крупные бусины цвета густого меда разлетелись по залу, поднялась суматоха, дети принялись их собирать. Бусины совали Марине в руки и в карманы, но кое-кто из ребятишек поддался соблазну, потому что снизанные заново, бусы оказались слишком коротки. Их нельзя было носить, и они распались, сгинули, раскатились по прожитым годам… И только одну бусину, не идеально круглую, с чуть приплюснутым бочком, но зато с застывшей в глубине прозрачной чешуйкой, словно с древним, остановившимся сердечком – только одну! – Марине удалось сохранить.
Ей захотелось взглянуть на бусину сейчас же. Она жила в коробке из-под английского печенья, в компании с документами, бумагами, нехитрыми драгоценностями. Но еще до того, как коробку достать, Марина почувствовала неладное. Она была очень внимательна, очень скрупулезна. Сегодня утром, например, заметила, что магнитик, придерживающий откидную дверцу старого, обшарпанного трельяжа, ослаб. Чтобы дверца крепче держалась, Марина уплотнила ее кончиком носового платка. Сам он выпасть никак не мог, но все же валялся отчего-то в глубине шкафчика, смятый и скомканный. В шкатулке же явно кто-то рылся. Эту квитанцию по оплате телефона Марина положила туда только вчера. Она должна лежать сверху, но ее нет. В коробке кто-то рылся. И это мог быть вор – только вряд ли вор стал бы, не найдя денег, аккуратно укладывать бумаги обратно. В шкатулке рылась Лера. Ей что-то понадобилось – потеряла адрес матери, или захотела нацепить жемчуг, или…
И в этом не было ничего дурного. Кроме того, что на этот раз в шкатулке хранился один документ, которого Лерке видеть не стоило. Судя по всему, именно им она и заинтересовалась. Рекомендательное письмо было вывернуто наизнанку, текстом наружу, и сложено не по сгибам. Итак, она знает. Узнала только сегодня и была так потрясена, что даже не смогла или не сочла нужным скрыть «следы преступления». Нестрашная, забавная ложь о библиотеке, о гардеробщике Кончике и генеральной уборке в книгохранилище, после которой распухают руки, вдруг обернулась тошнотворным, тоскливым враньем. Неужели она стыдилась того, что работает прислугой? Или боялась, что Лера начнет ее стыдиться? Все равно – глупо, глупо, глупо! Лучше пойти сейчас и объясниться самой, не дожидаясь углубления конфликта!
Но Леры дома не оказалось. Она долго собиралась, примеряла разную одежду, выбирала сумку. Ушла на свидание, это ясно. Мобильник не отвечает – свидание важное, судьбоносное. Степанида трется у ног, воет жалостно, хотя в блюдце под мойкой насыпаны катышки сухого корма, стоит мисочка с водой.
– Скучаешь, животинка? Ах ты, бедная Степаша… Пойдем ко мне на постой.
Валерия не пришла ночевать. Она не появилась и утром. Марина начала нервничать.
– Сумасбродная девчонка, давно ли клялась мне: никаких любовей, новая жизнь! Влюбилась, ускакала, развлекается вовсю, а мне не позвонит, не успокоит! Была б я тебе мать, так взяла бы хворостину хорошую, и…
Марина съездила в «Посох дождя», поздоровалась с закрытой дверью и вернулась восвояси. Вечером приехал Олег и привез отчего-то не цветов и шампанского, а пива и три огромные воблы.
– Это очень сближает, – пояснил он Марине, деловито откупоривая бутылки.
– В каком смысле?
– Понимаешь, когда люди пьют при свечах шампанское и закусывают шоколадными конфетами… Это значит, они все так же далеки друг от друга. Тонкие бокалы, деликатное освещение, шоколад в красивых фантиках… А пиво – это вещь! На усах пена, руки рыбой пахнут, можно пузыри на спичках поджаривать! Ты умеешь?
– Умею, – кивнула Марина. – А утром, прежде чем пойти на службу, мне придется свои глаза с собаками искать?
– Моя бывшая жена в таких случаях залепляла веки кусочками свежего огурца.
– Еще слово о твоей бывшей жене – и я одна съем всю икру.
– Молчу. Эй, жадюга! Делись давай!
«Раз она так, то и я так, – мстительно думала Марина. – Буду развлекаться, имею право раз в жизни подумать о себе, а не о ком-то другом!»
Она чистила рыбу, снимала с золотистой воблы тончайшую серую вуаль и, смеясь, рассказывала Олегу:
– В детстве, когда мама говорила, что у меня пальтишко «на рыбьем меху», я так хорошо представляла себе этот мех! Вот такой же серенький, пушистый, как эта шкурка с изнанки…
– А я думал в детстве, что «чай пить» – это одно такое слово. Так и говорил маме с папой: «Давайте почайпить»!
– Давай попивпить!
– Твое здоровье.
Бокалы торжественного, тяжелого хрусталя, купленные еще бабушкой, жившие незаметно в буфете, наполнялись янтарным напитком. Он пах солодом, медом, летним лугом, жужжанием шмелей, и летняя радость входила в душу… Даже серьезная кошка Степанида развеселилась, гоняла по кухне рыбью голову, играла с ней, как с мышью.
– Ты выйдешь за меня замуж?
– О-о, кому-то пиво в голову ударило!
– Я серьезно.
– Мы еще мало знаем друг друга.
– Ты можешь согласиться, а потом уж будем узнавать.
На этом месте нужно было сказать что-то типа: «А мы не слишком торопимся? Потом можем пожалеть…» Вот не хотелось Марине говорить этих слов! Не хотелось, и все тут!
– Да. Я согласна.
– И очень хорошо. Можно обойтись без романтического поцелуя? У меня все руки в рыбе и губы тоже. И пивом пахнет.
– И у меня тоже. А можно спросить, что тебя во мне привлекает?
– Твои ноги. Знаешь, когда ты открыла мне в одних колготках…
– Фи, как пошло. Нет, а серьезно?
– Ты просто мой человек. Моя женщина. Завтра я повезу тебя к себе в гости. Посмотришь квартиру. Может, захочешь в ней что-то переделать, до свадьбы успеем. А послезавтра поедем на дачу, знакомиться с моими стариками. Проведем у них выходные…
– Стоп-стоп! Ты запланировал напряженный график. Но… У меня же работа.
– Работу можешь бросить.
– Не хочу.
У Олега лоб собрался в складочку.
– Марин, я не тиран и не деспот, не восточный владыка, и не намерен посадить тебя под замок. Но когда ты говоришь о работе, у тебя делается такое лицо…
– Какое?
– Напряженное. И мне кажется, тебе не доставляет радости вести чужое хозяйство и зависеть от чужих прихотей. Я знаю, что ты сейчас думаешь. «Он хочет, чтобы я зависела только от его прихотей, хочет превратить меня в домохозяйку». И ты знаешь… – Он сделал эффектную паузу. – Ты права!
– Оп-па!
– Достойная реакция для женщины с высшим образованием. Конечно, мы можем сыскать для тебя легкую, ненапряжную работу. Что ты скажешь о библиотеке медицинского университета?
– Скажу, скажу… Плохая библиотека.
– Почему?
– Потому что я там не работаю.
– Не огорчайся, крошка, – объявил Олег и скорчил свирепую мину. – Твой папочка, твой господин и покровитель позаботится об этом. Употребит весь свой авторитет и пристроит тебя туда на должность «подай-принеси». Согласна?
– Не слишком ли много согласий на этот вечер? Я соглашусь, если ты пообещаешь никогда больше не называть меня крошкой, а себя – папочкой и господином. Согласен?
– Да, мой фюрер!
– Ты такой смешной.
– На том стоим, – согласился Олег и наконец запечатлел на губах своей избранницы смачный поцелуй, отдающий рыбой и пивом. Впрочем, Марина этого привкуса не почувствовала. От нее пахло точно так же.
«Я принесла отличные рекомендации, убрала весь дом, а теперь иду представляться хозяйке. Но только для того, чтобы сделать реверанс и сказать: «Извините, мадам, я передумала у вас работать. Я нашла мужа, а он найдет мне другую работу». Очень глупо, очень весело, немного жаль затраченных усилий. Жаль, что мой обман раскрылся до того, как правда стала неактуальной. Да, но где же Лера? Она опять не ночевала дома, ее мобильный молчит. Игнорирует меня, обиделась? Если не объявится к вечеру, придется идти в милицию. А там мне скажут, что девушка просто ушла в загул, и вообще, кто я ей? Нет, я уверена, Лерка объявится. Я вернусь, а она уже будет дома, и мы поговорим. Очень хорошо поговорим, все уладим. Вот и дом. Дом, куда я не буду ходить каждое утро на работу…»
Ее встретила уже знакомая горничная, улыбнулась чуточку льстиво. Она полагала, что ей придется работать под началом у Марины Владимировны, она хотела ей понравиться, установить контакт.
– Елена Николаевна примет вас в кабинете, – шепнула она.
Где кабинет, Марина уже знала – несколько дней назад самолично выводила неизвестного происхождения пятно со светлого, лохматого ковра. Интересно, исчезло ли оно? Тогда было темно, под влажным кружком грязь не различалась. Сейчас оно снова может проступить. Что ж, выведут без ее, Марининого, участия.
Но, войдя в кабинет, она все же мельком взглянула на то место, где было пятно. Его прикрыли креслом, а под креслом и в самом деле что-то виднелось. Какой-то овальный предмет, словно небольшая дынька…
Хозяйка еще не пожаловала, можно было позволить себе кое-какие вольности. Марина нагнулась и подняла предмет. Это был посох дождя.
Темно-коричневый, в терракотовых узорах, похожих на пещерную живопись. И кельтский орнамент. И тихий, знакомый шорох неторопкой дождевой поступи. Эта вещь принадлежала Лере. Нет – точно такая же вещь принадлежала Лере. Просто точно такая же вещь. Но почему через округлый бочок посоха тянется длинная белая царапина, повредившая лак? Лера тогда демонстрировала Марине звуковые возможности своего ненаглядного талисмана, лихо им размахивала и домахалась – задела за острый выступ буфета…
– Здравствуйте, милая.
Она не заметила, как за спиной раскрылась дверь, как вошла хозяйка. Впрочем, мудрено было услышать ее легчайшие шаги. Но голос ее звучал сильно и молодо!
Марина обернулась. Перед ней стояла худенькая, высокая женщина в розовом кимоно, с длинными, распущенными волосами. Ей могло быть сорок лет, ей могло быть пятьдесят, семьдесят, сто! На гладких щеках сиял косметический румянец, подкрашенные губы улыбались, показывая ряд бело-голубых искусственных зубов. В ушах сияли замечательные серьги – какие-то красные, округлые камни в обрамлении ярко горящих бриллиантов. Но это родимое пятно, багрово-розовое, оно похоже на след страшной болезни, проказы, что ли! Но шея ее, страшная, черная шея с обвисшими складками, которых не мог скрыть розовый газовый шарфик! Но руки – высохшие лапки мумии с распухшими артритными суставами, как она может носить все эти перстни, они ведь причиняют ей дикую боль!
И – глаза. Их форма была искажена подтяжками, их цвет затенен не то густо накрашенными, не то наклеенными ресницами, но косметические ухищрения не могли утаить их выражения. Старость, старость была в них. Но не смиренная старость, готовая кротко встретить кончину, – старость хищная, жадная, отрицающая смерть, готовая на все, лишь бы продлить свое жалкое существование.
– Здравствуйте, – наконец откликнулась Марина.
– Меня зовут Елена Николаевна. А вы – Марина. Так ведь?
– Да.
– Произошла чудовищная ошибка.
Марина не успела осознать смысла сказанного.
– Ошибка?
Елена Николаевна не шагнула, а покачнулась в сторону кресла, Марина подхватила ее под острый локоть, усадила.
– Вам плохо? Воды?
– Не надо. Вся вода мира не поможет мне. Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь. Скорей они, коснувшись зеленой бездны моря, в красный цвет ее окрасят…
– Это Шекспир.
– Да. Я задам вам вопрос. Постарайтесь ответить правду.
– Слушаю.
– Как звали вашего отца?
– Новиков Владимир Александрович.
– Спасибо.
Голос Елены Николаевны изменился, стал тихим шелестом осенних листьев, и на глазах Марины сквозь густые наслоения тонального крема начали проявляться морщины. Безжалостно глубокие.
«О Боже, ее лицо, оно как пересохшее русло реки. Русло реки Времени. Она умирает у меня на глазах. Она распадается, как вампиры и оборотни в глупых фильмах. Но как попал к ней этот предмет? Где Лера?»
– Где Лера?
– Лера… Девушка… Тебе нужен ключ, Дандан. Вот, возьми его.
Еле заметным, почти уже безжизненным жестом она указала на грудь себе, но Марина заметила цепочку, змеящуюся по дряхлой шее. Потянув за цепочку, вытянула – крест? Нет – ключ.
– Скважина… Там…
Уже не указанием хозяйки, но собственным чутьем Марина нашла крошечную скважину в стене. Она не задавала вопросов, потому что на них не было времени. Она не смогла удивиться, когда с тихим скрежетом отошла часть книжных стеллажей, открыв провал в безвоздушную тьму, в воющее космическое пространство. Сделать туда шаг Марина не могла.
– Где она? Где она, говорите, безумная вы…
Как бы ни хотела назвать Марина безумную старуху, в этом уже не было никакого смысла. Она была мертва. Смерть не одарила ее последней красотой, лицо чудовищно исказилось, словно потянули его в разные стороны шрамы от многочисленных операций. И так мучительно была запрокинута голова, так бессмысленно, пусто смотрели в потолок глаза, и только пальцы правой руки, скорченные в намеке на крестное знамение, внушали какую-то надежду. Милость? Спасение? Пристальный взгляд в спину, молящий голос, трудный вздох?
– По… Помо… Помогите нам. Пожалуйста.
Из черной арки донеслось тяжелое, прерывистое дыхание, и через мгновение, для Марины длившееся отчаянно долго, появился мужчина – обнаженный до пояса, шатающийся. Он зажмуривался, отводил от света глаза, но и как будто бы держался болезненно прищуренными глазами за световой луч. На руках он держал тело девушки, бессильно откинутая рука почти касалась пола.
– Лера!
– Она жива. Без сознания. Где Елена Никола… Где эта ведьма?
– По-моему, она умерла.
– Тем лучше для нее. Нам нужно убираться отсюда.
– Ты Мрак?
– Да. Эта сумасшедшая закрыла нас тут.
– Но зачем?
– Потом расскажу. Это длинная история. Видите там, на столе, ноутбук?
– Да.
– Возьмите его!
– Зачем?
– Я бы взял сам, но у меня заняты руки. Прошу вас, возьмите, и уходим.
Их никто не остановил – словно вместе с душой хозяйки покинули этот дом и души ее слуг. Мрак, откашливаясь и жадно глотая воздух, нес Леру, которая начинала приходить в себя. Марина несла ноутбук да еще крепко сжимала в руке посох дождя. Посох спасения.
Лось Хоккоша – символ чемпионата мира по хоккею в Петербурге в 2000 году.
Строка из пародийного стихотворения К. Пруткова.