— Губерт!
Губерт медленно поднялся по склону и сел около своего друга.
— Что вы тут делаете? — спросил он. — Собираете травы, как этот бравый ботаник, который, обнаружив здесь какие-то былинки, забыл об уничтожении мира?
— Я хочу найти растение, имеющее антисептические свойства. Подумайте о несчастных случаях… Вчера Игнац разодрал себе руку…
Жан вздохнул.
— Страшно подумать, что все может случиться…
Губерт горько усмехнулся.
— Ба! Не пытайтесь спасать людей… Жалкие горсточки оставшихся в живых и зацепившихся за скалу людишек умрут одни за другими, и Земля, превратившись в мертвый мир, перестанет страдать, — точь-в-точь, как эта счастливая Луна, которая портит наши ночи.
Жан хотел возразить. Но Губерт находил сильное облегчение в том, чтобы изливать свою горечь.
— Так вы мечтали о пустыне, Жан Лаворель? Вы хотели быть врачом в затерявшейся деревушке? Вы презирали свет и деньги? Смотрите, до какой степени судьба вам благоволит! Есть желания, выражать которые по меньшей мере неосторожно!
Вытянувшись на шерстяном одеяле, Губерт склонил к Лаворелю свое огрубевшее лицо и злостно издевался:
— Лаворель! Не скажете ли вы мне, почему вы мечтали о пустыне?
— Для того, чтобы работать! — ответил Жан. — Представьте себе, что перед самой катастрофой я почти что открыл новую сыворотку, убивающую микробы в организме… Излечение туберкулеза! Вы себе представляете?
Голос его дрогнул.
— Имей я в своем распоряжении еще несколько месяцев… Увидеть своими глазами, как излечивается человек, обреченный на смерть!
— Ну и что же? — возразил Губерт. — Ваша сыворотка все равно погибла бы со всем прочим!
— Иметь комнату, лабораторию и простых людей, за которыми ухаживать… — пробормотал Жан.
— Но были же в городах лаборатории, книги, учителя! — возразил Губерт. — Почему вы мечтали о пустыне?
— Города! Современные города! — воскликнул Лаворель. — Эта бешеная погоня за деньгами! Сумбур нечистоплотностей!.. Наши учителя сами поголовно охвачены безумием города…
— Вот оно что, — прошептал Губерт. — Значит, вы тоже разочаровались!
Наступило молчание. Губерт тихо спросил:
— А любовь?
— Любовь? — повторил Жан.
Он закрыл глаза. Перед ним промелькнула его юность, задушенная в работе, перегруженная чрезмерной ответственностью. Он видит себя ассистентом в больших хирургических клиниках… Война… Лазарет Красного Креста во Франции. Он — старший врач… У него двести кроватей. Потом он возвращается в Женеву. Дача в предместье, где умирает его мать, и окна которой в порыве отчаяния он наглухо забивает… Затем одинокое убежище… Работа — еще более упорная…
Любовь?
Он тихо проговорил:
— Моя душа представляет собою нечто вроде комнаты, замкнутой и запечатанной, в которой я хранил свои надежды и мечты о любви… Однажды я заметил, что эта комната опустела… или, вернее, что в ней обитало нечто иное… если хотите, страдание людей, которых я хотел вылечить, а, может быть, еще и страсть к научным открытиям.
Он снова замолчал. Как объяснить Губерту испытываемый км страх очутиться в плену своей любви?
— Я не мог… — сказал он наконец — не успел еще подумать о споем счастье… Возможно, что позднее…
Он умолк и, поднявшись на ноги, неожиданно воскликнул:
— Солнце садится. Надо спускаться, Губерт.
Они медленно шли по голубой скале, сохранившей еще отблеск потухшей иллюминации. На вершине склонов косые лучи солнца томились и умирали один за другим, и похолодевшая долина окутывалась тенью.
— Подумать только, что вокруг нас живут, может быть, люди, не имеющие ни крова, ни огня… — шептал Жан Лаворель.
Стоя на краю побелевшего обрыва Шо д’Антемоз, он вглядывался в пространство, где вырисовывались вершины гор, все более и более далеких, — удивительный архипелаг утесов и льдов!
Накануне выпал первый снег.
Лаворель не смог отделаться от мысли, что эти крутящиеся в воздухе хлопья служили исполнителями несчетного числа смертных приговоров…
— Игнац, взгляни! Он все еще там?
Молодой пастух остановился, защищая обеими руками свои зоркие глаза.
— Да, — произнес он наконец. — Он двигается.
— Надолго ли его хватит? — вздохнул Лаворель.
Вместе с Максом они пробовали соорудить плот, перевязав толстые стволы деревьев веревкой. Жан отважился даже пуститься на нем в путь, но тут же попал в водоворот. Ему стоило больших трудов посадить свой изломанный плот на мель. Пришлось отказаться от всякой попытки…
— Идем работать! — сказал Лаворель.
Они спустились к Новым Воротам, где работали их товарищи. Надо было торопиться. Через некоторое время склоны обледенеют, и по ним нельзя будет поднимать тяжести. Между тем, в ожидании суровой зимы, надо было заготовить возможно больше дров. Когда они приближались к Новым Воротам, Жан остановился, прислушиваясь к смеху Орлинского.
— Этот, по крайней мере, не унывает! — сказал он Игнацу.
— Я никогда не был так счастлив… — говорил Орлинский. — Я на своей шкуре узнал, что такое цивилизованное общество; я не сожалею о нем… Оно было беспощадно…
После долгого молчания Игнац ответил доктору:
— Он охотно работает… не то, что Добреман…
— Что же ты хочешь? Добреман не привык…
— А ты? — неожиданно возразил пастух. — Разве ты привык к такой работе?