Цеховик. Книга 13. Тени грядущего

1. А у окна стоял мой чемоданчик

2. Вот такие дела…

3. Реввоенсовет нас в бой зовет

4. Как ты это сделал⁈






* * *





Цеховик. Книга 13. Тени грядущего




1. А у окна стоял мой чемоданчик





Внимание! Эта история выдумана от начала до конца. Все события, описанные в ней, являются плодом воображения. Все персонажи и названия, упоминаемые в книге, вымышлены. Любое совпадение имён, должностей или других деталей случайно и не имеет никакого отношения к реальным людям или событиям.



1. А у окна стоял мой чемоданчик



Когда я просыпаюсь второй раз, за окном простирается ночь. Бутерброда на столе не оказывается, кофе тоже, хотя сейчас это всё мне бы совсем не помешало. Совсем не помешало…

Я захожу в крошечную ванную комнату, включаю воду и пью. Хорошо, что есть вода, надеюсь, не отравленная. Потом снова провожу осмотр своих апартаментов. Чувствую я себя неплохо. Спать, вроде, не хочу, зато поесть было бы можно. Можно, но нечего. Вечный конфликт между спросом и предложением.

Ладно. Что мы имеем? Имеем мы не пойми что. Полная хрень. Не могу даже предположить, кто стоит за этим похищением. Но меня сейчас больше всего беспокоит, в безопасности ли Наташка.

Мы с ней поговорили, я сказал, что скоро приеду и… и не приехал. Меня похитили. Наталья ждёт, а меня нету. Начинает волноваться. Звонит Платонычу. Уже ночь, ей неловко, но она всё-таки звонит Злобину. Тот выслушивает и начинает меня искать.

Если бы я сейчас находился в Лефортово, он пришёл бы и вытащил отсюда или, хотя бы постарался. Но это явно не Лефортово, если там только не наделали номеров для випов. Я пока об этом не слышал.

Если это не Лефортово, то, возможно, и не КГБ. А кто тогда? Инопланетяне или туристическая полиция? Бред какой-то. И, совершенно точно, не МВД. И сколько прошло времени? Учитывая, что вчера я видел за окном день, похоже я здесь уже вторые сутки. И почему я тогда сплю, как сурок?

Бляха, а что это на мне? Спортивные штаны и футболка. Переодели, собаки. Я осматриваю свои трицепсы. Да, точно, вот отверстия от игл. Два на одной руке и одно — на другой. Колют, суки… А если это психушка? Твою за ногу! Может быть…

Правда выглядит это всё очень странно, таких психушек у нас нет, мне кажется… Ну, и кто бы меня сюда мог законопатить, учитывая, что у меня совершенно нет врагов? Некому…

Вдруг, совершенно неожиданно открывается дверь и ко мне заходит мужик лет сорока. На нём тёмно-серый костюм, белая рубашка и серый же галстук. Выглядит он совершенно обычно и даже скучно. Точно, уныло и скучно. Пресная рожа, ничего не выражающий взгляд, кислое выражение, коротающего свой век чиновника.

— Здравствуйте, — нейтральным тоном говорит он и проходит к столу.

Он садится и показывает мне на стул напротив.

— Присаживайтесь. Мы сейчас с вами поговорим немного. Ответите на мои вопросы?

— А вы на мои ответите? — интересуюсь я.

Он не реагирует.

— Итак, — спрашиваю я, — как вас зовут? Давайте начнём хотя бы с маленьких и взаимоприемлемых вещей. И кто вы такие, и что вам надо?

У него жидкие тонкие волосы, некрасивый, даже слегка слюнявый рот и скошенные подбородок.

— Называйте Кириллом Кирилловичем, — безо всяких эмоций соглашается он и кладёт перед собой несколько нетолстых картонных папок. — Хочу сразу предупредить, в этих папках всё. Я имею в виду, всё про вас. Мы знаем, сколько у вас казино, сколько каждое из них приносит, сколько других видов… бизнеса, знаем, кто входит в ваш ближний круг и почему. Знаем где, с кем и что именно вы делаете. В общем, хватит на несколько расстрелов.

— Ого, — хмыкаю я. — Даже на несколько? Вот вы даёте.

Мне совсем не страшно и даже немножко смешно, оттого что кто-то решил, будто вся эта возня может хотя бы чуть-чуть меня смутить. Так я стараюсь выглядеть, но это совсем не так, на самом деле. По спине пробегает холодок, а в желудке, давно уже пустом, разливается огонь…

— На самом деле, несмотря на ваших высокопоставленных покровителей, защищающих вас по всем фронтам, собрать эту информацию было не слишком трудно.

— Вот как, — киваю я, бросая ничего не значащую фразу.

— Вы же неглупый человек, должны понимать, с таким огромным количеством людей, вовлечённых в ваши схемы, невозможно надёжно скрыть весь этот совершенно чудовищный массив преступлений, грязи и лжи.

Интересно, а про армию мою и приобретение оружия вы тоже знаете? Это дело совсем не на виду в моей деятельности.

— И, что особо цинично, — бесцветно продолжает Кирилл Кириллович, — вы занимаете высокую общественную должность, продвигаете в массы правильные и нужные идеи, имеете государственные награды, полученные за реальные заслуги, а, на самом деле, являетесь хорошо… или, как мы видим, не так уж хорошо замаскированным врагом.

— Вот это заход, — киваю я, внимательно глядя в зеркало, висящее за спиной Кирилла Кирилловича.

Любопытно, что это, проверка? Например, от Злобина… Или реальная проблема? Если арест, то проблема сейчас и у него тоже, поскольку мою связь с ним проследить несложно.

Он, конечно, подстраховался, обложился бумажками, подтверждающими, что я внедрён в соответствующие преступные структуры, как агент и предоставляю информацию. Даю отчёты… Я даже подписывал соответствующие документы, да… Но эта защита очень слабая…

Интересно, кто там сейчас? За этим зеркалом… Кто стоит и смотрит на меня сквозь непрозрачное стекло?

— Вы не понимаете, насколько в уязвимом положении находитесь? — поднимает брови Кирилл Кириллович. — Думаю, отлично понимаете. И хорошо осознаёте, в каком положении сейчас оказываются ваши близкие. Скорее всего, они думают, что все блага, обрушившиеся на вас и на них — это благодарность государства за ваши подвиги и самоотверженный труд. Хотя, может быть, они не настолько наивны и догадываются о ваших злодеяниях. Мы не знаем, но скоро узнаем. Не сомневайтесь, обязательно узнаем.

Блин, перед глазами встают Наташка, Платоныч, родители и дядя Гена. И вижу я их не в такой милой, в общем-то квартирке, а в лефортовской камере. В лефортовской, ясное дело, потому что, всю вот эту фиговину, в которой я сейчас оказался, устроили чекисты. Ну, а кто ещё? От Щёлоковского учреждения ждать такого подхода было бы странно…

— Давайте перейдём ближе к делу, — предлагаю я. — Чего вы от меня хотите?

— Прежде всего, я хочу, чтобы вы осознали всю глубину бездны, разверзнувшейся под вами. Вы падаете, Брагин. И вас уже не спасти. Но ваших близких спасти ещё можно. Подумайте об этом.

Он встаёт и уходит. А я думаю. Сука! Как он и сказал, думаю о своих близких. Целый день думаю. Два раза мне приносят еду, не слишком обильную, но вполне приличную. Я ем и думаю. Иду в душ и думаю, лежу на диване и думаю.

Больше ничего и делать-то нельзя. Здесь нет ни книг, ни телевизора, ни радиоприёмника. Я даже лёжа ночью в постели, не сплю, а думаю. Да только ничего придумать не могу.

Вернее, единственное, что приходит мне в голову… Хотя, нет, в голову мне чего только не приходит, но наиболее правдоподобной кажется версия о чемоданчике с компроматом на видных деятелей. В общем, похоже, я жив, пока в тайнике спрятан чемодан Поварёнка.

Следующий день проходит точно так же. Снова Кирилл Кириллович стыдит меня и предлагает подумать о родных и близких. Козёл! Я только о них и думаю, если честно. Ну, хотя бы колоть меня прекратили и на том спасибо…

Наконец, на третий день мы, кажется, переходим к тому, что вероятно и является главной причиной нашей встречи.

— Нам известно, — чуть нахмурившись, говорит Кирилл Кириллович, — что у вас есть вещи, вам не принадлежащие.

— У большинства людей есть такие, — хмыкаю я, — если, конечно, не брать монахов-нестяжателей.

Он долго и пристально смотрит мне в глаза. Задолбал со своими играми, психолог, блин, недоразвитый.

— Давайте перейдём ближе к делу, — предлагаю я. — У вас, конечно, здесь неплохо, уютно и все дела. Еда, опять же, хоть и скудная, но по расписанию. Тем не менее, я бы хотел поскорее убраться отсюда.

— Что же, — чуть улыбается он, — в этой точке наши желания сходятся. И это, надо отметить, отрадно. Отдайте нам то, что принадлежит нам, и тут же получите своё. То есть свободу.

— Свободу и уголовные дела по сфабрикованным обвинениям? — киваю я на папочки, которые он так с собой и таскает.

— Об этом можно будет поговорить, — пожимает он плечами.

Во как, поговорить. То есть он мне даже пообещает, что не будет преследовать по закону. Ну-ну, просто всё что угодно, только отдай чемодан. Прекрасная идея. Ищи, как говорится, дурака за четыре сольдо.

— Так что вам надо? Мою бессмертную душу, товарищ Мефистофель?

— Ваша душа, — пренебрежительно кривит он губы, — и так принадлежит упоминаемому покупателю. Он её бесплатно, судя по всему, получил. По вашей же собственной инициативе.

— А вы всё больше начинаете напоминать инквизитора, святой отец. Не глядите так, а то вы словно на дыбу меня примеряете.

— У нас много, чего имеется, — усмехается он. — Есть приспособления, даже намного эффективнее, чем эта ваша дыба.

— Кто бы сомневался. Говорите уже, чего хотите.

— Я рад вашему нетерпению, — кивает он.

— Иезуит.

— Попрошу вас, — его голос делается самодовольным. — Я ведь при исполнении.

На тебе, дружок, не написано ни звание, ни ведомство, так что откуда мне знать, при исполнении ты или нет.

— Ну, так скажете уже или как?

— Видите эти папки? — показывает он на папки, где по его словам собраны все материалы на меня.

— Вижу, конечно, вы их мне третий день демонстрируете поглаживаете лапками своими, как муха, честное слово.

— Не нужно дерзить, — качает он головой.

— Ладно.

— Это намёк.

— Весьма тонкий, — хмыкаю я. — Даже и понять не могу, на что именно.

— Вот и хорошо, — кивает он, — что вы понимаете. Рад, что догадались и нам не придётся торчать здесь месяц, а то и год.

— Ух-ты.

— Отдайте чемодан, полученный от Кухарчука, и пойдёте спокойно домой, к своей невесте, а то она заждалась уже, вероятно.

А у окна стоял мой чемоданчик

А у окна стоял мой чемоданчик

А у окна стоял, а у окна стоял

А у окна стоял мой чемоданчик

— Вероятно, — соглашаюсь я. — Да только нет у меня никакого чемодана. С сумкой путешествую. И с невестой мы расстались.

Чекист понимающе и сочувствующе кивает. Мудила.

— Напрасно вы, Егор Андреевич, такой стиль диалога выбираете, — говорит он. — Вы же понимаете, у нас методы ведения бесед действительно разные имеются. Допустим, вы лично по какой-то совершенно непонятной мне причине не боитесь боли. Впрочем, сомневаюсь. Но не важно, в любом случае, найдутся люди, которых вы захотите от этой боли избавить, понимаете? Какие-нибудь нежные создания. Так что давайте говорить конструктивно.

— Давайте.

— Это, в первую очередь, к вам относится.

— Хорошо, — киваю я.

— Вот, и отлично. Сообщите адрес, по которому находится чемодан и, после того, как он окажется у нас, мы вас отправим домой.

Ага, в гробу на колёсиках, наверное. Я смотрю на него, а он смотрит на меня. М-да… Реально ситуация крайне неприятная, и взгляд у хмыря этого тоже неприятный. Как у гиены, ожидающей, когда я совсем выбьюсь из сил, чтобы подойти и у ещё живого начать выжирать горячие потроха.

— Зовите старшего, — наконец, киваю я.

— Старшего? — удивляется он.

— Ну, да, старшего. Самого старшего.

— Самого старшего, — повторяет он. — Кого это?

Я ничего не отвечаю и, откинувшись на спинку стула, поворачиваюсь к зеркалу. Повисает пауза.

— С вами веду переговоры я, — наконец пробуждается Кирилл Кириллович, словно всё это время ждал долго идущий сигнал из космоса.

— Но как-то не особо мы за три дня продвинулись, — пожимаю я плечами. — Зовите. Устроим прорыв.

Он делает несколько заходов и, наконец, оставляет эти попытки. Поднимается и уходит. А я принимаюсь за растяжку, поскольку другие занятия мне сейчас недоступны. Очищаю мысли и проветриваю голову, отвлекаюсь и тянусь, тянусь…

Вдруг снова открывается дверь и в комнату возвращается Кирилл Кириллович с двумя здоровыми чуваками.

— Егор Андреевич, сядьте на стул, пожалуйста.

Я неохотно поднимаюсь и сажусь к столу. Здоровяки хватают меня за руки, прижимают их к столу, а Кириллыч достаёт наручники и продев их сквозь крепкую скобу на столе, защёлкивает на моих запястьях. А я-то думал, зачем тут эта скоба, ёлки-палки.

— Вы голливудских боевиков насмотрелись? — спрашиваю я.

Естественно, никто ничего не отвечает. Они просто уходят, оставляя меня сидеть за столом.

— Эй! — кричу я в сторону зеркала. — Вам что не нравилось, что я физкультурой занимаюсь? Эй-ей!!!

Но зеркало ничего не отвечает. Подёргавшись и поорав, я затихаю. Блин. Какого хрена… Это что, новый этап взаимоотношений? Переход к методам устрашения?

Минут через пятнадцать дверь снова открывается и в неё заходит… блин… нет… Твою дивизию! В неё заходит Андропов…

Сделав несколько шагов, он останавливается и с любопытством осматривает моё жилище. Потом подходит к столу, усаживается и внимательно изучает скобу и наручники. Качает головой и поднимает глаза на меня.

Он складывает руки на столе, как прилежный ученик и просвечивает меня взглядом.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович, — киваю я.

Он прищуривается и долго не отвечает. Блин, на него смотреть даже страшно. Ну, то есть, не то, чтобы прямо страшно, но такое чувство, будто смотришь на чистое зло. Нет, это глупость и чушь, разумеется, но легенды делают своё дело.

— Кто ты такой? — наконец, спрашивает он.

— Человек, — немного подумав, отвечаю я.

— И что это за человек, который в восемнадцать лет подмял под себя несколько матёрых уголовников, устроил игровые дома и… чего ты там ещё успел понаделать? Как это возможно? При этом успел получить медаль и орден. Орден, насколько я знаю, сам генеральный секретарь распорядился тебе выдать. Ты и на даче у него бывал и, что любопытно, он тебе благоволит, по какой-то причине. Что ты за существо такое? Может, инопланетянин?

— Нет, не инопланетянин, — качаю я головой. — Я человек будущего.

— Вот как… — снова прищуривается он. — А как оказалось, что к тебе перешли активы…

— Суслова? — подсказываю я и глаза его чуть дёргаются.

— И почему ты не хочешь отдать то, что не твоё?

— Исключительно из соображений безопасности, — отвечаю я.

— Хм… А как ты узнал, про Ждановскую? Что там оказался наш сотрудник? В прошлом году. Это было каким-то образом спланировано? Только не надо мне говорить, что всё вышло случайно.

— В будущем этот факт был известен.

— В будущем был? — переспрашивает он. — Да, в характеристиках указывается, что ты дерзок.

— У меня есть решение по чемоданчику, — говорю я, — которое устроило бы нас обоих.

— И какое же?

— В случае необходимости, я буду предоставлять вам материалы из папок по интересующим вас объектам. Но храниться они будут у меня, а в случае внезапной кончины, сами понимаете…

— Человек будущего, значит… Ну, и как там, в твоём будущем? У нас, кстати, есть специалисты медицинского плана. Они смогут весьма эффективно прекратить твою связь с грядущим…

Я начинаю обдумывать ответ, но он тут же меняет тему:

— Ты с кем-то уже работал таким образом, по требованию? Предоставлял материалы?

— Один раз, — решаю не врать я. — Чурбанову предоставлял папку на заместителя ленинградского ГУВД.

В принципе, признаваться, может и не следовало бы, но кто знает, вдруг Чурбанов где-то сболтнул, а выглядеть вруном мне сейчас совсем не хочется.

Андропов погружается в раздумья.

— Я могу вам сделать расклад по польскому кризису, — пожимаю я плечами.

— Его сейчас любой мало-мальски грамотный специалист может дать. Ну, попробуй.

— В ближайшее время, — говорю я, — Ярузельский предпримет перестановки в правительстве, но продовольственная ситуация будет обостряться. Будут вводиться талоны, вырастут цены, «Солидарность» продолжит проводить стачки и забастовки. К концу года, чтобы избежать ввода сил Варшавского договора, Ярузельский объявит военное положение.

Блин, ну и взгляд у него, выдержать такой… Твою дивизию. Такое чувство, будто он мысленно меня уже разделал японским ножом…

— Двадцать четвёртого июля в Китае произойдёт ужасное наводнение, — не останавливаюсь я, — и без крова останется полтора миллиона человек.

— Чего?

Теперь он смотрит на меня, и вправду, как на умалишённого.

Эту дату я запомнил на всю жизнь — день рождения мамы. Мы сидели за столом, поздравляли её, а по телику крутили страшные кадры. Я ей нарисовал шикарную открытку. Акварелью. И подписал, разумеется. Мама тогда распереживалась за китайцев, и я тоже, за компанию, очень расстроился.

— Двадцать четвёртого июля, — повторяю я. — Папки по требованию, полная конфиденциальность. Брежнев. Суслов… Никто не узнает… Весы должны быть уравновешены.

Он смотрит, как удав на кролика. Гипнотизирует. Молчит. И тут я вижу два основных варианта для себя. Либо скажет, лучше с этим дураком не связываться, в плане каких-то взаимодействий и поставит на мне крест. А значит будет выбивать из меня чемодан с последующей утилизацией тела. Естественно при реальной угрозе близким, я все материалы отдам.

Либо, заинтересуется моим бредом и… тут тоже есть два основных варианта. Либо он решит дожидаться исполнения моих прогнозов, оставив меня в неволе, либо…

— Хорошо, — принимает он, похоже решение.

…либо отпустит, учитывая некоторые эфемерные отношения с Брежневым и Сусловым… мои, то есть отношения с ними… Суслов — это противовес и соперник, а Брежнев он и есть Брежнев. Брежнев вообще хочет Щербицкого приблизить, если я ничего не путаю, а Андропова турнуть… Так зачем давать ему лишний повод для негатива…

— Хорошо, — повторяет он. — Попробуем поработать на таких условиях какое-то время, а дальше примем решение. Ты будешь на постоянной связи с Кириллом Кирилловичем. А про Польшу… Больше ни с кем об этом не болтай. За такие разговоры можно и голову потерять.

Ну надо же, это ведь единственное, за что я сейчас могу голову потерять. Ну, что же, пока поживём, значит…



Меня высаживают у Белорусского Вокзала. Блин, а до дома довезти? Тут три минуты на машине. Это специально. Естественно… Ладно. Где парни-то мои? Их ведь вместе со мной брали. Кирилл Кириллович тот ещё мудак. Их отпустили, говорит.

Накидываю ремень от сумки на плечо и иду домой. Пройдусь. Несколько дней на воздухе не был…

Когда подхожу к дому, выскакивают дежурные. Наташкина машина здесь.

— Егор! Всё нормально? Мы вас потеряли!

— Витя с Аликом не объявлялись? — спрашиваю я.

— Нет, — крутят они головами.

— А Наталья дома?

— Да.

— Хорошо.

Перед дверью я на пару секунд замираю, вытаскивая ключи из сумки. Встряхиваю связку и подношу к замку. Но не успеваю вставить ключ, как дверь распахивается и на пороге возникает Наташка.

— Я услышала, — шепчет она, — как твои ключи звякнули…

Она отступает назад и пропускает меня внутрь. Я перешагиваю через порог и опускаю сумку на пол. Она смотрит такими глазами, будто я с того света явился. Прижимает обе руки ко рту, а глаза… глаза, тёмные с чёрными кругами вокруг, и в них стоят крупные, как стразы, слёзы.

— Наташ… — начинаю я, но она мотает головой останавливая меня.

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок

Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!

Это Высоцкий, он, оказывается, всегда сидит внутри…

Наташка поворачивается и идёт в комнату, а я двигаю за ней. Она подходит к столу и останавливается. Просто стоит посреди комнаты, а плечи её часто вздрагивают.





2. Вот такие дела…




Когда женщина плачет, что можно сделать? Как ей оказать первую помощь? Здесь помощь нужна явно не медицинская. Мне хочется подойти, обнять и прижать её к себе, провести по волосам, стереть слезинки. Но сейчас… Сейчас это представляется каким-то неуместным.

— А я знала, что ты вернёшься, — выдыхает Наташка через некоторое время.

Ну вот, чуйка, значит. Даже Андропов этого не знал, мне кажется, а ты знала…

Она поворачивается и смотрит исподлобья. Красивая, ёлки. Вот же, чудо природы… Как так-то? Вроде у всех всё одно и то же, нос, рот, руки голова и остальные элементы. И, по большому счёту, различия совершенно незначительные. Если посмотрит, какой-нибудь гипотетический инопланетянин, то и не заметит разницы. Да что инопланетянин, китаец и тот всех поперепутает, одну от другой не отличит…

Все бабы одинаковые! Сколько раз я такое слышал от мужиков типа видавших виды, умудрённых жизнью и амурным опытом или, лучше сказать, амурными опытами. Может, и сам такое говорил когда-нибудь, утешая измученных любовными страданиями молокососов. Встречались мне такие из числа младших офицеров.

Но только все эти слова есть полная дребедень, не стоящая того, чтобы обращать на неё внимания. Дребедень и хрень. Пол-на-я.

Наташка отодвигает стул и садится к столу. Я тоже подхожу и тоже сажусь. Ну, давай, рассказывай.

Давай, играй, рассказывай,

Тальяночка, сама

О том, как синеглазая

Свела с ума…

— Я испугалась, — говорит Наташка и замолкает, вытирая щёки.

Так… Так… Так… Часы с электронной педантичностью двигают секундную стрелку. Механизм со звонким пренебрежением ко времени, отрешённо нарушает тишину. Так… Так… Так…

Ну, да… что тут скажешь, испугалась. Просто сказать «не бойся» не вариант, наверное.

— Я испугалась, — продолжает она, помолчав, — что… Не знаю я, как сказать… Испугалась тебя, в общем. Я же тебя… ну, то есть Егора… блин, как объяснить… ну, Брагина то есть, того, настоящего, который ну… который, если говорить откровенно, на меня особо внимания не обращал… в общем, с самого детства знала. У нас была общая история, память, детские годы, дружба и какие-то чувства даже. Тут, конечно, ещё разобраться бы надо…

Зачем? В чём там разбираться? В детских воспоминаниях? Я чувствую укол ревности, вдруг осознав себя ненастоящим, фальшивым самозванцем… Наташка глядит в стол, вернее, на руки. Она берётся за краешек ажурной кружевной салфетки и начинает её теребить.

— Я тебя, между прочим, тоже знаю с детства, — усмехаюсь я. — Самое яркое воспоминание всей жизни. Белоснежка с игрушечными паровозиками. Причём, память о тебе даже ярче, чем о железной дороге…

Я задумываюсь. Интересно, в какой момент у меня появились эти дополнительные воспоминания, когда я получил от Неё коробку, или когда задумал всё это осуществить? При том, что я отчётливо всё это помню, я знаю, что раньше этих воспоминаний не было.

Получается, воспоминания — это что-то вроде цирковой иллюзии? Может, я вообще не тем делом занят? Может быть, на самом деле, мне следует заняться всей вот этой чехардой со временем? Философией, математикой… Нет, только не математикой…

— Что это значит? — тихонько спрашивает она.

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Наверное, то, что, если задуматься, оказывается, человек никогда не может быть уверен в том, что было в действительности. Да и что такое действительность? Ведь в детстве Егора Доброва события с вагончиками действительно были. А в предыдущем варианте сценария их не было. Что это такое? Впрочем, этих Егоров Добровых, вполне возможно, вообще миллиард, целый Китай можно заселить этими Егорами. И Добровыми и Брагиными. Как тебе такое? Может быть, и ты — это не ты?

Она хлопает глазами, пытаясь понять, что такое я несу. А я и сам не понимаю, если честно. Зато мне другое ясно…

— Может быть, — кивает она. — Я об этом и хочу тебе сказать. Мне иногда кажется, что это и вправду не я. Я думаю, а вдруг это Егор? Вдруг это он, ну, то есть ты, вселился в меня и полностью подчинил самому себе? Иначе, как это всё объяснить? Как объяснить то, что он не выходит… ладно бы из головы, из сердца…

Она снова замолкает и теребит салфетку.

— В общем, я думала-думала и надумала. Я решила… что вернусь домой… ну, то есть сюда, в эту квартиру, которая на удивление быстро стала моим домом… Вернусь, сяду вот так, напротив тебя за этот стол и скажу…

Наташка хмурится, прикусывает губу, но не останавливается, продолжает.

— Скажу, — говорит она, — что мы не должны… Ну, просто если тебе пятьдесят или сколько там даже шестьдесят с чем-то лет и если… Боже мой, какой это всё-таки бред… В общем, это неправильно и мы не можем быть вместе. Это неестественно. Если подойти к вопросу рационально, а я ведь математик, если подойти рационально, то получается… То ничего, как раз не получается. Полная ахинея. В общем, я приняла такое решение. Подумала, что так правильнее…

Сердце обрывается, и я оказываюсь в полной пустоте, в вакууме, холодном и густом тумане, а тиканье часов превращается в колокольный звон. Наташка несколько раз кивает, будто подтверждая и легитимируя это своё решение и продолжает.

— А когда я вошла домой, я вдруг почувствовала себя полной идиоткой. Беспросветной дурой. Как я могла всерьёз думать обо всей этой ерунде? Это же какое-то сумасшествие. Я даже хотела пойти к психиатру. Что это, как не сдвиг по фазе? Явный же сдвиг, галлюцинации, навязчивая идея, сосредоточенность на собственном бреде. Как думаешь, я сумасшедшая?

Она поднимает глаза и пристально смотрит на меня.

— Да, — снова кивает она. — Конечно, сумасшедшая. Когда мне сказали, что нашли твою машину с выбитыми стёклами. А к тому времени прошло уже несколько часов, как ты должен был прийти домой… В общем да, вот тогда я поняла, что была сумасшедшей, когда пыталась думать, будто я по-настоящему смогу прожить без тебя, хоть один день. Ну, а полное безумие пришло, когда день сменился следующим днём, и ещё следующим и… И никто не знал, куда ты делся — ни эти твои бандиты, ни дядя Юра, ни Новицкая, ни Чурбанов, ни даже Злобин. Он меня, конечно, утешал, как мог, но я чувствовала, что он сам крайне встревожен. Я эти дни провела вот здесь, между окном и дверью, и…

Блин… и что мне ей снова говорить, что, мол, да, я ведь мог больше никогда не появиться. Да и вообще, хрен его знает, как оно будет с этими парадоксами времени, или как их тут назвать… Возьму и перенесусь обратно, а Брагин вернётся. Ёлки, не завидую ему. При мысли об этом я усмехаюсь.

— Что? — хмурится Наташка.

— Иди-ка сюда, — подмигиваю я. — Иди…

— Куда? — теряется она.

— А вот прямо сюда, ко мне.

Она нерешительно встаёт и делает шаг. Я ловлю её за запястье и притягиваю. Тяну, усаживая на колени и, обнимаю, крепко прижимая к себе.

— Наташка, — шепчу я. — Как же хорошо, что ты вернулась…

— Она набирает воздух, чтобы ответить, но ничего не говорит и только молча кивает.

Потом уже, когда мы будем лежать совершенно голые на нашей кровати, она спросит, а что бы я делал, если бы она решила не возвращаться. И я отвечу, что полетел бы в Геленджик и не давал ей прохода, каждую ночь горланил бы под её балконом испанские песни и осыпал бы её цветами и золотыми украшениями.

А она скажет, мол, какая же я дура, надо было бы пожить ещё немного у отца, чтобы увидеть всё это собственными глазами. Ещё она спросит, а что если бы это ей оказалось пятьдесят лет, нет не пятьдесят, а семьдесят пять. Глупая, ничего-то ты не знаешь ни о пятидесяти, ни о семидесяти пяти.

Я обниму её и начну целовать, и она будет льнуть ко мне всем телом и целовать меня в ответ, и мы снова займёмся любовью, не знаю в который раз за сегодняшнюю долгую ночь.

Но это потом, после того, как я встречусь со Злобиным, а сейчас она кладёт руку мне на затылок и запускает пальцы в волосы. Она гладит меня по голове и по лицу, а потом обхватывает голову обеими руками, чуть отводит назад и, наклонившись, горячо меня целует. И я чувствую её вкус, чувствую горечь — это тоска, разрывавшая её на части, соль — это слёзы, пробившие дорожки на её лице, робкую сладость — это оживающие надежды.

Я чувствую, да, я всё это чувствую. И я знаю, что возраст моего тела и бушующие гормоны не имеют к этому никакого отношения. Между нашими сердцами существует связь. Прочная и неспособная прекратиться. Как говорится, пока смерть не разлучит нас. Или пока временные потоки не раскидают нас по мирам. Если, конечно, эти миры существуют.



— Лично Андропов? — таращит глаза Де Ниро. — Тебя допрашивал лично Андропов?

Мы сидим в его машине, а водитель ждёт на лавочке неподалёку.

— Да, — подтверждаю я. — Он лично задавал мне вопросы про чемодан.

— Твою мать! А про меня спрашивал?

— Нет. Но я сомневаюсь, что вы остались вне подозрений.

— Твою мать, — ещё раз повторяет Злобин и, качая головой, задумчиво смотрит в спинку кресла перед собой. — Твою мать. Нужно прекращать всю активность и падать на дно.

— А смысл, Леонид Юрьевич? Если всё известно и…

— Ты что несёшь! Смысл есть, причём очень простой. Если тебя предупреждают, а это вне всяких сомнений предупреждение, но ты не реагируешь, значит следующим ходом тебе сносят башку с плеч.

— Я так не думаю, честно говоря. Разговоров о нашей деятельности не было. В том плане, что нужно заканчивать. Причём, мне было обозначено лишь то, в чём наша активность и так невысока, а именно казино и другие предприятия. Они сейчас для нас не являются приоритетом. Сейчас мы начинаем этап внешнеэкономической деятельности, и максимально важным становится направление Большака, правильно?

— Допустим, — неохотно соглашается Злобин.

— А кто такой этот Кирилл Кириллович? — спрашиваю я.

— Полковник Постов, личный помощник шефа. Доверенное лицо.

— Понятно. Думаете он для вас представляет опасность?

— Он для всех представляет реальную опасность, и мы с тобой оба не исключения. Как они вообще тебя выпустили? Что ты им пообещал? Ты подписывал какие-нибудь бумаги?

— Нет, ничего не подписывал, — отрицательно качаю я головой. — Предложил, что буду давать доступ к материалам, как библиотека, по требованию.

Я рассказываю ему все подробности разговора.

— Не нравится мне всё это, — качает он головой.

Ну, бляха-муха, понятно, не нравится, кому такое вообще понравиться может? Но играя с чемоданчиком, который гораздо более взрывоопасный, чем ядерный, нужно быть готовым к тому, что вокруг него начнут происходить различные неоднозначные события, которые в принципе не могут нравиться.

— Леонид Юрьевич, как мне своих ребят найти? — возвращаюсь я к тому, что сейчас меня заботит чуть ли не больше всего. — Постов этот сказал, что их отпустили, но они нигде не объявлялись.

— Не могут где-нибудь отмечать своё освобождение?

— Нет, конечно. Это полностью исключено. Я уже проверил все места, где они могли быть.

— Ладно, я попробую что-то разузнать.

— Да, попробуйте, пожалуйста. А я позвоню этому Постову. Рожа у него, надо отметить, действительно постная.

— Хорошо, — угрюмо соглашается Де Ниро. — Давай, теперь рассказывай о результатах поездки… Думаю, на ближайшее время заграницу придётся притормозить.

— Как притормозить? — качаю я головой. — Я хочу на Кубу с молодой женой съездить. Думал тут, что не отказался бы от дипломатического паспорта. Если сможете сделать, буду благодарен.

— Ага, чрезвычайный и полномочный посол Советского Союза восемнадцати лет отроду. Сделаем, обязательно. Чего уж проще?

— А если американский?

— Чего? Паспорт американский? Знаешь, сегодня нет желания хохмить.

Он выглядит недовольным и растревоженным. Оказаться под колпаком никому не хочется.

— Леонид Юрьевич, а вы бы не могли прямо сейчас задачу поставить?

— Какую? — хмурится он.

— Ну, про моих парней. Позвоните своим помощникам.

Он произносит под нос несколько довольно жёстких слов, но, тем не менее, тянется к телефону и отдаёт необходимые распоряжения.

— Пока ты катался по заграницам, — говорит Злобин, повесив трубку. — У нас тут тоже кое-что любопытное происходило. Произошло, вернее. Это касается твоего уральского друга.

— Серьёзно? Вы про Ельцина? Он мне не друг, честно говоря, но ладно. Можете рассказать?

— Могу. Рассказываю. Я доложил шефу о выросшем вдвое уровне хозяйственных преступлений в регионе и высказал предложение вплотную заняться проверками этой стратегически важной области, Свердловской то есть. Написал аналитическую записку и лично отдал председателю. Когда делал пояснения, подробно остановился на возросшей активности первого секретаря обкома Ельцина, предоставил список встреч в Москве, рассказал о критических неофициальных высказываниях его старшего товарища Рябова. В общем постарался на славу. Ну и как результат, мы посылаем проверку. Шеф велел провести активную работу и выявить побольше преступлений. Нужно очистить Свердловскую землю от скверны казнокрадства. В общем, всё такое. Перебрасываем часть оперативников из Краснодарского края. Вот такие дела.

— По-моему, прекрасные дела, Леонид Юрьевич. А если бы Ельцина куда-нибудь в промышленность или сельское хозяйство направить, там бы он наверняка государству пользу принёс.

И не подписывал бы в девяносто первом году, чего не надо…

— Но это ещё не все новости. Помнишь мы с твоим Большаком обсуждали бывшего министерского работника на должность бухгалтера? Якобы, хороший профессионал, преподающий в академии.

— Конечно, помню, — киваю я.

— Ну, вот, мы его подловили. Зацепили на крючок так, что уже не сорвётся.

— И как же?

— Подвели к его сыну спекулянта-валютчика и прихлопнули с поличным, — Злобин подмигивает и довольно улыбается. — Поймали в момент скупки. Теперь он никуда от нас не денется. До скончания века наш будет.

Даже и не знаю, хорошо это или нет. Толковый финансист нам, конечно, нужен, но бесцеремонно взятый за жабры? Не уверен, что это наилучшая стратегия… Ну да ладно, там посмотрим, как говорится.

— Можно от вас позвонить? — спрашиваю я.

— Постову что ли? — недовольно отвечает Злобин.

— Ну, да…

— Нет, от меня не надо. Зачем ему знать, что ты от меня делаешь звонки? Позвони из дому, а ещё лучше из телефона-автомата.

— Ну что же, тогда прощаемся. Можете меня до дома подкинуть, а то я безлошадный сегодня? Не успел ещё проблему решить.



Прежде, чем подняться домой, я захожу в телефонную будку, стоящую рядом с домом и звоню Постову.

— Вы думаете, что будете мне названивать, когда захочется что ли? — недовольно бросает тот. — Когда шлея под хвост попадёт или моча в голову ударит? Вам сказано было звонить в самых экстренных случаях и только по вопросам, связанным с нашим взаимодействием.

— Этот вопрос напрямую связан с нашим взаимодействием, Кирилл Кириллович, — настаиваю я. — Вы мне сообщили, что сопровождавшие меня товарищи, отпущены. Где они сейчас?

— Я не знаю. Не имею понятия. Я что… пасу людей ваших? Это не моя проблема. И это переходит все границы. Не думайте, что если вы выскользнули сегодня, то не сможете оказаться там же, где были и завтра. Всё может сложиться даже ещё хуже. Вас не трогают, пока вы чётко выполняете свои функции. Всего доброго Егор Андреевич.

Не дожидаясь моего ответа, он опускает трубку. Козёл… Ладно, сейчас буду поднимать на ноги милицию. Чурбанову, всё равно нужно позвонить, а то он ещё не знает, что я нашёлся. Платонычу я уже сообщил…

Поднимаюсь домой. Наташка выглядит встревоженно. Возможно, это ещё долго будет сохраняться. А может, ещё что-то произошло.

— Звонил подполковник Торшин, — говорит она. — Просил срочно перезвонить, как придёшь. И Лида звонила, и Цвет.

— Ну надо же, меня только час не было, а они уже все тут как тут.

— Лида спрашивала, не нашёлся ли ты. Я сказала, что ты приехал сегодня только. Без подробностей, естественно.

— Так, — одобрительно киваю я.

— Ну, она сказала, что ей надо с тобой срочно-срочно переговорить.

— Блин, да что за срочность у всех? — я качаю головой и в этот момент звонит телефон.

Снимаю трубку:

— Алло.

— Егор, привет ещё раз, — раздаётся голос Злобина.

— Появилась информация?

— Да, — пасмурно отвечает он. — Нашлись твои архаровцы.

— Где?

— В Склифе. Избитые, с кучей травм. Состояние не очень, мягко говоря.

Твою дивизию! Ну, сука, Постов, я тебе устрою, тварь!

— Понял, — говорю я в трубку. — Сейчас поеду.

— Ц-ц… — цыкает он. — Сейчас тебя к ним всё равно не пустят. Лучше завтра. Вроде можно будет навестить даже…

— Понял вас. Ладно. Сейчас я этому мудаку всё скажу.

— Не горячись только…

— Не буду…

Только я нажимаю на рычаг, снова раздаётся звонок.

— Алло!

— О, Брагин! Появился? Это Торшин.

Да что случилось, что Дольф второй раз в течение часа звонит?

— Привет, товарищ подполковник, что за ажиотаж?

— Ажиотаж? — хмыкает он. — Ну, как сказать, нам точку одну подожгли. Конкретно так, с жертвами. И вторую грозят спалить.

— Охренеть! Кто?

— Воры тбилисские, — покашливает Дольф Лундгрен, — Говорят, спалят вторую, а потом и в гостинице. Если не приедешь. Тебя требуют. Вот прямо сейчас…

Я кладу трубку и телефон звонит снова.

— Да что ещё-то? — срываюсь я.

— Здравствуй, Егор, это Гурко. Нужно, чтобы ты срочно подъехал. Тебя мой шеф вызывает.

— Черненко что ли? — удивляюсь я.

— Да.

— А чего ему-то надо?

— Не знаю. Вернее, потом скажу.

Твою дивизию!

Я кладу трубку и телефон звонит снова. Я смотрю на Наташку, а она только головой качает. Вот, так. Вот, такие дела…





3. Реввоенсовет нас в бой зовет




— Ну что, Наташ, делать будем? — хмурюсь я. — На разборку с грузинами поедем или к Черненке?

— К Черненке, — не раздумывая отвечает она.

— Почему? — удивляюсь я. — Бандиты же грозят сжечь производственный объект, а тут просто дедушке что-то в голову пришло.

— А чего им на самом деле надо? Грузинам.

— Да кто же их знает, — пожимаю я плечами. — Наверное, хотят справедливость восстановить. Изгнать, например, Цвета из Питера и получить компенсацию, а заодно и укокошить кого-нибудь.

— Черненко, — повторяет она. — У него власть, а бандиты бьются за деньги.

— Это как посмотреть, конечно, — хмыкаю я. — За что они бьются. Но, как сказал Фрэнсис Андрервуд из «Карточного домика», Деньги — это особняк в Сарасоте, который начинает разрушаться через десять лет. А власть — старое каменное здание, построенное на века.

— Ну вот, — кивает она.

Я звоню Лиде, Баксу и Дольфу. Цвет всё ещё в Питере, так что ему не звоню. А ещё — Скачкову. Ну, и Чурбанову тоже. И только переговорив со всеми этими людьми, я выезжаю на Старую площадь. Машина у меня к этому времени уже имеется, причём моя же, отремонтированная, с поменянными стёклами. А вот стражники и защитники новые. Хоть и не надолго, я надеюсь, но нельзя не признать, часто выбывают ребята.



— Так, что-то ты не слишком быстро явился, — высказывается недовольно Гурко. — Пошли скорее, а то будет тебе на орехи.

— А о чём речь-то вообще?

— Мода, мой юный друг. Ты становишься модным атрибутом заслуженного политика.

— Марк Борисович, что за шутки! — хмурюсь я. — Что за мода! О чём речь? Скажите.

— Не знаю, это не шутки. Хочет на тебя посмотреть. Моё предположение такое.

— Я что, собачка говорящая?

— Это не самый плохой вариант из всех возможных.

Мы заходим в приёмную, здесь никого нет. Уже вечер.

— Погоди немного, — кивает мой сопровождающий и скрывается за дверью.

В пустой приёмной тихо и торжественно. Я присаживаюсь, но тут же поднимаюсь, потому что Гурко выходит из кабинета и делает приглашающий жест.

Я захожу в стандартно-роскошный чертог. Портреты молчаливых вождей встречают меня строгими взглядами, взывающими к благоговению. Седовласый жрец этого святилища, отделанного деревом, вершит свой ритуал. Склонившись над бумагами, он перекладывает их с места на место и не обращает на меня внимания.

Должно быть, от его холодности я должен почувствовать озноб и неуверенность. И да, есть что-то леденящее, что исходит от его фигуры. Но я уже пуганный, так что чего уж, можно не строжиться лишний раз.

— Здравствуйте, Константин Устинович, — говорю я, останавливаясь в трёх метрах от его стола.

Он поднимает глаза и смотрит, ничего не выражая, не проявляя никаких эмоций. Любопытно, сколько будет молчать. Молчит он с полминуты, словно сам превращается в портрет.

Я его, разумеется, много раз видел. В смысле, на фото. Этакий Павка Корчагин на пенсии. Впрочем, вживую волосы у него топорщатся не так озорно, как на картинках. И щёки оказываются не настолько впалыми.

— Присаживайтесь, — наконец, произносит он, — товарищ Брагин.

Я выполняю. Интересно, насколько он необходим истории? На посту генсека, насколько я понимаю, он оказался совершенно бесполезным, если не принимать во внимание выборочных направлений по расследованию коррупции, пардон, хищений. Включая ряд сфабрикованных дел.

— Нам известно, — строгим голосом начинает Черненко. — Что Медунов грубо нарушает партийную дисциплину. В крае получило распространение взяточничество среди руководящих работников. Располагая неопровержимыми фактами, он не принимает необходимых мер для пресечения этих явлений. Более того, с его ведома, со ссылкой на депутатский статус, не возбуждаются дела о привлечении виновных к ответственности. Этим он компрометирует себя как руководителя и члена ЦК КПСС.

Ого, сразу из тяжёлой артиллерии.

— Некоторые товарищи, в силу молодости, недостатка опыта и отсутствия партийной дальновидности, пользуясь высокими связями и защитой руководителей, пытаются помешать правосудию и надеются переключить внимание компетентных органов на других ответственных работников. Политбюро это известно.

Любопытно, кто это про связи распространяет информацию? Он ведь определённо на Брежнева намекает. Я этим не злоупотребляю…

— Следует знать и товарищу Медунову, — сурово продолжает Черненко, — и всем остальным тоже, что у нас есть собственный достоверный и объективный взгляд на происходящее в крае.

И кто же, любопытно, предоставляет этот объективный и достоверный взгляд?

— Следующий вопрос, — продолжает Черненко, — ставит товарищ Романов.

Он говорит спокойно, не окрашивая эмоционально свою речь. Не кричит, не злится, просто будто читает… то, что больше всего подходит его святилищу. Особенные мантры…

— Он указывает, что особую озабоченность вызывает стремительный рост преступности в Ленинграде и области. В связи с этим большие усилия со стороны партийных и советских органов будут направлены на борьбу с этим чуждым социалистическому образу жизни явлению.

Он замолкает и ещё какое-то время смотрит на меня в упор.

— На этом всё, — резюмирует он. — И больше я вас не задерживаю.

Я встаю, а он снова утыкается в свои бумаги.

— До свидания, Константин Устинович, — говорю я и выхожу из кабинета.

Ну, а что тут сказать, начать оправдываться? Или прикидываться дурачком и спрашивать, что вы имеете в виду? Что имею, то введу, блин. Чувствую, если он станет… Не если, а когда… А, может, и никогда… В общем, если он станет генсеком, уконтропупит меня вместе с Чурбановым и прочими прогрессивными людьми человечества. А то и вообще под вышку подведёт…



— Итак, чего он хотел? — спрашивает Гурко.

Это ж надо такой талант иметь, талантище просто. Не то, что на двух, он на всех двенадцати стульях сидит одной задницей. Это я про Гурко.

— Сказал, Марк Борисович, что у него есть свой источник в Краснодаре. И источник этот льёт чистую и якобы стопроцентно компрометирующую информацию на руководство, а конкретно, на первого секретаря крайкома.

— Это кто, Разумовский?

Гурко спохватывается, что ляпнул лишнего и затыкается.

Но ёлки-палки, точно ведь, Разумовский! Википедии мне конкретно не хватает в этой жизни! Твою дивизию, я же читал. У меня ведь к этим делам не только исторический, но и профессиональный интерес был. Как же я забыл-то про этого гуся! Он же был в контрах с Медуновым и пришёл после Медунова в крайисполком председателем. А потом его Медунов оттуда смог в Москву выгнать или покровители постарались… И кажется Разумовский этот для Горби копал под первого секретаря. А Горбач потом его кандидатуру в крайком пропихнул. Пропихнёт. В знак благодарности. А после ещё и в ЦК вытянет, ну это уже, когда сам станет генсеком… Если станет, опять же…

— Несомненно, — киваю я. — Разумовский. Пора его в Москву переводить. Или на Шпицберген. Стучит.



На самом-то деле посещение оказалось совсем не важным. Правда, теперь я понимаю, что рассчитывать на дружбу с этим человеком не стоит. Впрочем, у меня ещё дружба с Андроповым не реализована. А что, мог бы стать другом всех генсеков, исторической личностью.

Из машины звоню Наташке и в дежурку. Всё в порядке, всё норм. Там усиленный наряд. Ну, что же, еду я на катран. Сначала встречаюсь со своими объединёнными силами, а потом на катран.

Красная Армия, марш, марш вперёд,

Реввоенсовет нас в бой зовёт.

Ведь от тайги до британских морей

Красная Армия всех сильней!



Как Саша Белый, только круче. Милицейский бобик с мигалкой, потом «Волга», ещё «Волга», две ментовские «буханки» и военная «шишига»

Так пусть же Красная сжимает властно

Свой штык мозолистой рукой,

И все должны мы неудержимо

Идти в последний смертный бой!

И звуковая дорожка у нас покруче будет. Постепенно, по мере приближения к объекту, Саша Белый превращается в Нео из «Матрицы». Дробовика и кожаного плаща недостаёт, но ритм, содрогание сфер и печатный шаг, всё оттуда. Красная или синяя? И песни уже другие.

На дискотеке вы водяры примите,

Потом подвалит к вам такая Тринити,

С короткой стрижечкой и в черном платьце

И предлагает вам узнать о матрице.

Сама похожая вся на евреечку,

Пришла сказать тебе: 'Ты батареечка,

Давай поехали, тебя не хватятся,

Ведь это матрица, как в фильме «Матрица»'

Ну, что, братушки-солдатушки, порезвимся-потешимся?

Я вхожу первым, за мной мои генералы, за ними легионеры, несокрушимые, презирающие опасность, несущие справедливость. Кого тут нужно принудить к миру? Выходи строиться.

Игры на точке нет, атмосфера напряжённая. За столом сидят пятеро лаврушников, по залу рассредоточено несколько боевиков. Ну, как боевиков, просто громил, возможно, со стволами. Да вот только куда им до моих спецназовцев, прошедших через мясорубку войны, пока эти герои обирали торговок зеленью.

Великолепная пятёрка за столом вращает глазами и шлёпает губами, осматривая диспозицию. Не ждали что ли? Ну, в другой раз подумаете, прежде, чем соваться в столицу нашей Родины. Если выживете, конечно.

— Ну, и кто тут Мирико Тбилисский? — спрашиваю я.

— Э-э-э! — сочно брызжет негодованием обрюзгший толстяк. — Ты чё творишь, а? Ты чё фараонов пригнал, чмо? Кто так дела делает, а? Ты кто такой, в натуре? Ты крыса ссученная! Ты нам бабки за Питер должен! Ты…

— Значит, ты, Мирико? — перебиваю я поток его красноречия. — Три ляма с вас, джигиты!

Сразу поднимается гвалт. Все пятеро воров вскакивают, начинают махать руками, кричать.

— Э!

— Ох**ел совсем!

— Мусор!

— Ты наших братьев в Питере…

— Ты миллион должен!

Я киваю своему парню с калашом и он пускает очередь в потолок. Похеру, отремонтируем потом. Наступает тишина.

— Ты всосал, Мирико? — спрашиваю я, и сам удивляюсь, насколько недобро звучит мой голос.

— Какие три миллиона! — рычит он и направляет на меня указательный палец. — Ты мне должен, сынок. За Питер. За моих людей. Убери мусоров и поговорим по-мужски. Как люди.

— Что? — прищуриваюсь я. — С тобой, как люди? Ты урка, как я с тобой могу говорить? Звони, доставай бабки.

Я поворачиваюсь и делаю знак, чтобы мне принесли телефон.

— Звони, тупой вор, пришедший в мой дом с мечом.

— Эй, ты, чмо! — начинает махать руками молодой и, судя по всему, очень горячий парень, стоящий передо мной чуть слева. — Я сегодня твою девку в рот вые…

Не успевает. Не успевает он договорить, потому что я с разворота бью его по кадыку. Один удар. Резкий, злой, точный. И сильный, я весь гнев в него вкладываю. Один удар, и он проглатывает язык. Больше уже так не скажет. Гарантирую.

Он хрипит и падает, как подкошенный.

— Кто-нибудь ещё хочет высказаться в подобном ключе?

Громилы потихонечку подтягиваются, группируясь вокруг своих законных воров.

— Звони, Мирико, — киваю я. — Мне похеру все ваши понятия, ваши воровские идеи, ваши расклады. Похеру, я не из ваших. Тебе со всей этой тупой хренью, с ауешными традициями к Цвету надо было обратиться, он в этих делах шарит. Вот, он бы тебя по вашему закону уделал. Но ты решил ко мне сунуться, подумал, так проще? Ошибся ты, попутал. Звони, добывай три ляма. И это ещё щедрое предложение. Три ляма и поедешь на зону. Ты и твои люди. За поджог, повлекший гибель. Ну, а если не хочешь платить, всё равно заплатишь. Кровью только.

— Ты покойник, — шипит лысый, с бешеным взглядом, чувак, стоящий рядом с Мирико. — Вы все здесь…

Бабах! На лбу его появляется маленькое красное пятнышко, а из затылка вырывается красный фейерверк, забрызгивая, мордоворотов, стоящих сзади. Они кричат, естественно, гомонят на своём языке.

— Мелия! — надрывно вскрикивает Мирико. — Что ты сделал!!!

Я поворачиваюсь, проверить, кто же это такой несдержанный. Дольф. Ну надо же.

— Вы зае**ли, черножопые, — рычит он. — Сейчас все рядом с ним поляжете. Бабки давайте!

Но его слова утопают в воплях гостей столицы. Кажется, гибель Мелии оказалась для них тяжёлым ударом. Мирико громко и гневно вопит и, практически не раздумывая, бросается ко мне, выхватывая нож.

Жест отчаяния. Шансов на победу у него, естественно нет. Ни у него, ни у его соплеменников. Раздаются выстрелы и за несколько секунд от армии завоевателей остаётся два вора и три боевика. Пять человек.

Как говорил мышонок Джерри, присылайте ещё котов.

— Товарищ подполковник, — киваю я Дольфу. — Вы так всю преступность изведёте.

— Если бы, — качает он головой. — На наш век хватит.

Оставшиеся в живых обещают достать не три, конечно, но один лям, что тоже неплохо, хотя, разумеется не достанут. Ну, хоть что-то на покрытие ущерба наскребут.

— Зря вы так, — сокрушённо качает головой уцелевший вор. — Надо было миром расходиться. Теперь война будет. Со всей Грузией ты воевать не сможешь.

— Как зовут тебя? — спрашиваю я.

— Пецо, — пожимает он плечами.

— Ты вор в законе?

— Да, соглашается он.

Он черноволосый, кареглазый

— Так вот, Пецо, ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что вся Грузия будет из-за тебя или Мирико мстить или, тем более, пойдёт войной. Вы же уродливый нарост на прекрасном теле вашей земли. Все только спасибо скажут, если таких, как вы меньше станет. Понимешь?

Судя по всему, он понимает, поскольку голова его несколько раз обречённо кивает. Хорошо, что хоть кто-то что-то понимает, или думает что понимает…



Закончив здесь, я еду в другой зал, тот что сгорел. В принципе, ситуация плачевная, конечно, но восстановить будет не слишком сложно и не слишком затратно. Думаю, недели за три справимся. Оборудование кое-где основательно испорчено, нужна замена…

Ладно, что-нибудь придумаем. Дольф сокрушается от того, что доходы резко упадут. Собственно, уже упали.

— Ну а что, — пожимаю я плечами. — Надо же работать с клиентом. Если пообещал миллион отдать, то тысяч сто, хотя бы, нужно из него выбить. Тебе и карты в руки.

Дольф озабоченно кивает.

В больницу, естественно, я не еду, куда уж теперь. Но ничего, завтра с утра… С утра надо появиться на работе, иначе меня действительно скоро турнут. Дадут коленом под зад и отделят от моего детища. А это крайне нежелательно… Увольнение слишком сильно усложнило бы ситуацию.

Но Ирина меня, конечно, целиком проглотит. Хотя, она, конечно, в курсе, что я пропал и, судя по всему, в результате чьих-то преступных действий. Надо же было ей позвонить. Нехорошо, блин… Завтра заявлюсь на работу, как ни в чём не бывало. Здравствуйте, Ирина Викторовна…

Время уже позднее, сейчас лучше не звонить. Пока происходила вся эта заварушка, прошло изрядное количество времени. Ситуацию мы, конечно, разрулили, но напористость грузинской мафии меня напрягает. Боюсь, это не последняя наша встреча.

Война, как бы легкомысленно я ни реагировал на слова этого Пецо, может оказаться штукой серьёзной, так что задуматься следует серьёзно. Придётся снова менять приоритетные направления работы и охватывать Грузию. А там с охватом можно основательно встрять. Где советская власть и где Грузия, да? Нужно это дело как следует обдумать, посоветоваться с местными. Смоделировать, в общем разные ситуации… Мда…

Я подъезжаю домой. Здесь усиленная охрана. Никогда ещё жизнь советских композиторов не была такой безопасной, как сейчас. У лифта я встречаюсь с Френкелем.

— Здравствуй, Егор, — улыбается он.

— Добрый вечер, Ян Абрамович, — тоже улыбаюсь я.

— Работа допоздна?

— Точно, — соглашаюсь я.

— Ты видел сколько нам охраны понагнали? Я уж грешным делом думал, что у тебя снова вечеринка.

Мы смеёмся над его намёком на то, что на новоселье у меня было много довольно важных особ.

— Ну что же всего доброго, — прощается он.

— И вам всего доброго, спокойной ночи.

Тем, кто ложится спать, спокойного сна

Спокойная ночь…

Я открываю дверь и захожу. Наташка, разумеется, не спит. Ждёт меня. В комнате горит свет и… раздаются голоса. Надо же, кто это у нас. Я сбрасываю туфли и иду в гостиную.

— А вот и Егор вернулся, — раздаётся Наташкин голос.

Ага, вернулся. Ну надо же… Если гора не идёт к Магомету… Но тут скорее наоборот, как раз гора и пожаловала.

— Привет, Егор.

— Привет, Ирина Викторовна. Какой приятный сюрприз.

— Ну, ещё бы. В ЦК ты нечастый гость, вот сама решила заглянуть.

— Очень приятно. Сейчас чай будем пить.

— Я уж предлагала, — говорит Наташка, — но Ирина Викторовна отказалась.

— Да что вы заладили со своей Викторовной, — хмурится Новицкая. — У нас проблема, Егор. Вернее, у тебя. Поэтому я пришла сейчас. Обсудить надо.





4. Как ты это сделал⁈




Чай, в итоге, мы пьём. Нужно унять волнение и трепет ноздрей. Практически, как у боевого жеребца, покидающего поле брани. Кровь себе подобного, всё-таки, не просто жидкость и не просто, вернее неспроста у неё есть сакральное значение. Её вид и её запах действуют даже на травоядных, на лошадок, например. Её вкус превращает человека в зверя. Да если прислушаться, даже звук её имени будоражит сердце.

Кровь!

— И кто жаждет моей крови? — спрашиваю я, наяривая «Медовик», забабаханный Наташкой. — Ой, Наташ, какое чудо! Ир, ты ешь-ешь! Очень вкусно, попробуй.

— Меня вечером вызвал Пастухов и полчаса втаптывал в грязь, — говорит она, отделяя вилкой кусочек торта. — Расстались на том, что незаменимых у нас нет.

— А не знаешь, кто его самого перед этим в грязь втаптывал? — спрашиваю я.

— Сейчас всё расскажу, что знаю. Во-первых, в первый же день по возвращении из ГДР был затребован отчёт о командировке. Сразу, прямо до обеда. Я тебя отмазала, Яна Авгиева отчёт за тебя составила.

— Авдеева, — поправляю я.

— Неважно, ты ей должен теперь. Я отчёт отдала, но он через час примерно тебя лично потребовал. А тебя на работе нет. И на звонки ты не отвечаешь. Наталья мне сказала, что тебя дома ещё не было. Юрий Платонович твой тоже не знал. Потом он уже мне сообщил, видимо, когда ты позволил, что ты в Ленинграде. Хорошо, я не успела нагородить, что ты болеешь или ещё что-нибудь такое, потому что Пастухов сам разорался, мол почему, сотрудник аппарата ЦК разъезжает куда ему вздумается, даже не оформив соответствующие командировочные документы.

— То есть, — хмурюсь я, — он уже сам знал, что я в Питере?

— В том-то и дело, — кивает Ирина. — Кто-то ему хвост накрутил, раз он так распетушился. Кто-то из партийного ЦК, судя по всему…

И кто же? Интересный вопрос. Черненко? Он упомянул Романова, мол тот недоволен. Стало быть Романов, узнав, допустим, что меня прикрывают в КГБ и МВД, решил зайти с другой стороны, настучал Черненко, а тот мог и Пастухову гриву взлохматить. Но…

— А с Горбачёвым у тебя никакого конфликта не было во время поездки? — спрашивает Новицкая. — Не могло с его стороны прилететь?

Я задумчиво качаю головой.

— На самом деле, он кто? Он ведь сельское хозяйство курирует? Вряд ли мог бы, конечно…

— А кто бы мог? — размышляю я вслух. — Черненко, конечно власть имеет надо всеми, в некотором роде, но было бы странно, да, если бы он крутил хвост первому секретарю ЦК ВЛКСМ… Мог бы, например, Суслов, да?

— К Суслову нас вызывали позавчера. На беседу. Меня, Пастухова и тебя тоже… Пришлось сказать, что ты в командировке простудился.

— Надо было сказать, что ещё из Питера не вернулся.

— Ага, — с сарказмом говорит Ирина. — Надо было. Только Пастухов весь Питер на уши поставил, а тебя не нашёл. Злой был, как собака. Я сказала, что ты болеешь, так что давай, кровь из носу, завтра утром больничный должен быть у меня на столе. Проси кого хочешь, у тебя друзей много.

— Ни одного медика, как на зло, — хмыкаю я. — Даже композитор есть и знакомый мясник, а вот врачей нет. И время-то позднее уже. Значит придётся завтра ещё на больничном посидеть, как думаешь? Тебе, кстати мясник нужен? Я могу познакомить.

— Ох, не советую затягивать. И мясник мне не нужен. С такой работой, как у нас я сама, как мясник, честное слово. Наталья, торт превосходный. Ты, правда, сама?

— Сама, — чуть смущается Наташка.

— Вот хозяюшку ты нашёл, Брагин. — немного недоумённо поднимает брови Ирина. — А что, верно говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок? Если так, то понятно, что мне ловить нечего. В плане сердец, естественно. Ибо повариха из меня никакая.

— Наверное, правда, — отвечает моя невеста. — Но в нашем случае, путь к сердцу мужчины пролёг через ярчайшие воспоминания детства.

Наташка чуть улыбается и смотрит на меня, ожидая реакции. Я бросаю на неё одобрительно-подбадривающий взгляд.

— А зачем Суслов вызывал? — спрашиваю у Ирины.

— Ориентировал, в плане того, что есть патриотическое воспитание в свете заветов Ильича.

— То есть переливание из пустого в порожнее?

— По большому счёту, да. Хотя были и конкретные пожелания по более активному привлечению к работе школьных педагогов. Идея в том, чтобы выделять часы для взаимодействия с учащимися в учебное время. Велел проработать с народным образованием.

— Надо же, — задумчиво замечаю я. — Из-за такой ерунды и нелепости тратил своё бесценное время. Хотя, может, его ему девать некуда?

— Я тоже об этом подумала.

Интересно, если эта хрень идёт от Суслова, зачем ему надо меня сковыривать? В чём смысл? Ослабление влияния? Но эта должность не позволяет ни на кого влиять. Отделение меня от моей гвардии? Это более правдоподобно… Но это может быть и не он. Это может быть и Андропов, что тоже вполне даже небезосновательно…

Мысль становится понятной. Задача, которую решают отрешая меня от дела — это лишение боевой мощи. Как вариант. Увольнение, разумеется, не полностью закрывает проблему, поскольку, финансирование-то идёт от меня. Стало быть, музыку заказываю я.

Другое дело, без базы, предоставляемой ДОСААФом и армией, будет похуже, посложнее, каждый раз нужно будет договариваться со Скачковым. Но это, по большому счёту, не так уж и сложно. И мы, конечно, всё преодолеем, как там пел социалистический ковбой Дин Рид? We shall overcome? Вот именно.

Итак, Черненко, Суслов, Андропов… Кто? Может, ещё и Гурко в деле. Он ведь ничего мне не сказал, хотя что-то знать должен был. А Горбач? Нет, ни Горби, ни Гурко не могут, они не понимают, какие именно тайны хранит мой чемодан и не будут рисковать, играя против меня.

А вот троица ЧеСуАн выше чемодана, на них там ничего нет. Видать у Поварёнка и его предшественников кишка была тонка.

Ну, а Пастухов, ясно дело, отрабатывает спущенную сверху повестку. Ему после управления комсомолом ещё дальше двигаться надо, карьеру строить. Только равняться на ЧеСуАн не слишком дальновидно, учитывая, что бренную человеческую природу может победить лишь дух. Но, отлучённый от плоти, дух любого из этой троицы не сможет помочь подняться по карьерной лестнице.

Ирина уходит, а мы с Наташкой, идём в спальню, и я чувствую опьянение от очередной встречи со своей детской грёзой.



Утром я по протекции Де Ниро отправляюсь в больницу на краю города и, вручив доктору сотенную бумажку, обмениваю её на больничный, оформление карты, рентген задним числом, анализы и запись о госпитализации.

— Да-да, — морщусь я от боли, воображаемой, но воображаемой очень хорошо, — травматическое защемление нерва потребовало срочную госпитализацию. Так скрутило, что пошевелиться нельзя было.

Я стою, хотя судя по моему виду, даётся мне это крайне нелегко, перед Пастуховым в его светлом кабинете.

— Какой нерв! — хмурится он. — Зачем ты выкручиваешься, Брагин? Это не делает чести комсомольцу. В твоём возрасте такое заболевание — это полная чушь. Тут и доктором не надо быть, чтобы понимать.

— Так можно же и карту медицинскую посмотреть, — начинаю я пожимать плечами, но вовремя вспоминаю о диагнозе и морщусь. — У меня, Борис Николаевич, ранение пулевое…

— Что-что? — поднимает он свои пушистые брови.

— Да, при задержании опасного преступника получил. В конце прошлого года. Вот оно и не даёт мне покоя. Боль такая, что даже иногда сознание отключается.

Пастухов смотрит на меня с удивлением и… и с сочувствием. И это никак не вписывается в намеченную им линию поведения.

— Так ты выздоровел уже? — хмурится он, заставляя следить за игрой своих бровей.

— Мне Ирина Викторовна сообщила, что нужно срочно явиться. Надо — значит надо. Я готов по первому зову. Что нерв, это ерунда, нам нужно равняться на первых комсомольцев, на Николая Островского, в конце концов. По сравнению с тем, что преодолевал он, защемление нерва — это пустяки.

— Вот и я надеюсь, что пустяки, — немного успокаивается первый секретарь. — Ну, а раз так, я тебе хочу сделать замечание. Ты у нас на хорошем счету, работаешь отлично, молодец. Но с трудовой дисциплиной дела у тебя не очень. То, что ты нашёл время написать отчёт — это похвально. Но то, что не получив одобрения, улетел в Ленинград…

— Так я же ради дела, Борис Николаевич. Там ведь проблемы появились срочные. Нужно было для личного состава…

— То, что беспокоишься о деле — правильно, я же говорю. Но дисциплина-то должна быть? Дисциплину никто не отменял. Опять же, лёг в больницу, а Ирина Викторовна не в курсе. Разве можно так?

— Так ведь я в отключке ж был, — аккуратно, чтобы не потревожить спину, развожу я руками.

— Не нужно отговорок, — качает он головой. — Лучше было бы честно признать свои просчёты и пообещать впредь блюстись.

— Обещаю, — покладисто соглашаюсь я. — И ошибки признаю. Виноват, должен был Ирину Викторовну поставить в известность. Больше не повторится.

— Ну, вот, — кивает Пастухов. — Молодец. Но выговор придётся тебе объявить. И это для твоей же пользы. Надеюсь, ты сам это прекрасно понимаешь.

Конечно, как не понять… Выговоры всегда для чьей-то пользы объявляют. Три раза объявят и досвидос. Ищи другую работёнку.



— Вообще-то, — качает головой Ирина, когда мы возвращаемся от Пастухова, — он прав, ты мог бы мне хоть что-то сообщить, а не ставить меня в дурацкое положение, когда я даже не знаю в какую сторону врать. А ты, кстати, в отличие от меня, врун отменный. Артист просто из погорелого театра. Я даже чуть не поверила в твою ишемию или что там у тебя…

— Ириша… Викторовна, я бы обязательно дал тебе знать, да только я был лишён свободы в последние несколько дней. Не имел возможности ни звонить, ни телеграфировать. Поэтому и не сообщил.

— Понятно, — легко соглашается на мою правоту она с лёгкостью, показывающей, что она не верит ни единому слову. — А в Ленинграде тебя тоже в плену держали? И кто тебя пленил и поработил? Не можешь сказать?

— Это тайна, — машу я рукой. — Тайна, понимаешь? Я и так уже лишнего наговорил.



На встречу с нашим новым бухгалтером я беру с собой Наташку. Может быть, пригодится то, что она готовила правила отчётности, но, главным образом, хочу, чтобы она набралась от него экономических знаний. Как сказал Платоныч, он довольно хорошо ориентируется в этом мутном деле.

Севастьян Францевич Хаас имеет голую голову, напоминающую яйцо, установленное широкой стороной кверху. Отсутствие волос на голове богато компенсируется густой, седой и ухоженной бороой в духе старорежимных министров. Да он и сам весь старорежимный, не хватает только пенсне и карманных часов на цепочки.

Вместо пенсне на его прямом, покрытом красными капиллярами носу, восседают элегантные очки в позолоченной оправе, а бледные глаза смотрят настороженно и сердито.

Мы встречаемся у него дома в прекрасной квартире на Твербуле.

— Прошу вас в гостиную, — приглашает он нас.

Мы с Наташкой садимся на массивный диван, а Платоныч и сам Хаас усаживаются в большие, обитые седельной кожей кресла. Хозяин дома раскуривает трубку и выпускает густое облако дыма, поднимающееся к хрустальной люстре и расползающееся по гипсовым завитушкам потолка.

Судя по нескольким древним шкафам, забитым книгами, комната служит не только гостиной, но и библиотекой.

— Ну что же, — кивает наш бухгалтер, как следует раскурив трубку, — я вижу, Юрий Платонович, вы к своему преступному промыслу привлекаете не только стариков, но и детей. Любопытно.

Я улыбаюсь.

— Боюсь, — усмехается Большак, — этот ребёнок, сам привлекает к своему делу всех нас.

— Вундеркинд, значит, — рассматривает меня Хаас. — Ну что же, сразу скажу, я бы согласился работать с вами и без дешёвого шантажа, связанного с неосторожностью моего отпрыска. Мне это интересно. Ваш чекистский подход, однако, мог бы свести на нет весь мой интерес, но, поскольку теперь я связан по рукам и ногам дуростью собственного великовозрастного дитяти, давайте займёмся нашими баранами. Я в вашем распоряжении. Чего вы желаете?

— Вы говорите, вам интересно, почему? — спрашиваю я.

— Ну, как вам сказать… Социалистическая система хозяйствования мне вполне понятна. Она уже проявила себя во всей красе. Реформ в духе китайских коммунистов нам не дождаться, хотя это было бы крайне любопытно, поэтому пощупать собственными руками что такое капитализм весьма интересно. Вы же понимаете, надеюсь, что главное ваше преступление — это не уклонение от налогов, а покушение на основы социализма? Частная собственность в парадигме, отстаиваемой ничего не понимающими в экономике маразматиками, является наиопаснейшим злом.

Он затягивается, прикрывая глаза и на секунду замолкает, пыхая трубкой, а потом продолжает:

— Полагаю, что вся эта ваша потусторонняя экономика вступает в эпоху расцвета. И расцвет этот будет тем более бурным, чем быстрее и трагичнее будет падение экономики официальной.

— Вы считаете, её падение неизбежно? — удивляюсь я.

— Несомненно, как ни печально это признавать.

— И чем, по-вашему, это падение может кончиться? — спрашивает Большак.

— Думаю, может быть несколько вариантов. От полного распада, до нового этапа превозмогания на фоне усиления террора. Хотя, это уже не поможет. Чистка элит уже не будет эффективной. Образно говоря, даже если собрать всех мужчин страны и объединить их усилия, они не смогут закинуть спутник на орбиту, понимаете? Это грубая иллюстрация, но наглядная, правда?

— То есть, — хмурится Платоныч, — вы думаете, что вывести нашу экономику из пике невозможно?

— Возможно, конечно, — пускает дым Хаас. — Но для этого нужно было бы проявить политическую волю. Причём не сейчас, а несколько лет назад. Производительность труда невозможно поднять до западного уровня лишь усилением трудовой дисциплины и повышением ответственности. Нужно полное техническое переоснащение в промышленности да и в сельском хозяйстве тоже. Деньги надо в технологии вкладывать, а не в поддержание устаревших методов и подходов. Но это не всё. Задача совершенно многоуровневая. Нужно коренным образом реформировать систему планирования. Госплан не справляется, захлёбывается, не вытягивает. Предприятия не могут направлять выручку на приобретение средств производства, поскольку те не являются объектами рынка. Вал опять же, завышение затрат. В общем огромный комплекс задач. Кроме того, экономическая теория не развивается, буксует на непонимании дальнейших задач социализма. Заоблачный коммунизм — утопия, а что делать в настоящей, обычной жизни? Никто об этом не думает, все повторяют устаревшие лозунги, не создавая ничего нового. Я могу вам целую лекцию на эту тему прочитать, и не одну, но мы же не ради этого собрались, правильно я понимаю?

— Думаю, чтение лекций будет довольно важным пунктом в вашей должностной инструкции, — усмехаюсь я. — Но, вы правы, давайте чередовать теорию с практикой. Поэтому перейдём к баранам.



Кажется, впервые после моего появления здесь, жизнь входит в колею, переходя от периода бурной турбулентности к планомерному решению стоящих задач. Андропов меня не дёргает, блатные тоже, и Черненко больше не проявляется.

Мы потихоньку налаживаем производство, укрепляем «Факел», готовим первые экспортные контракты на удобрения.

Наташка начинает работать в «Союзнефтеэкспорте». Мы ходим с ней на тренировки и на английский, а также на приватные лекции Хааса. Проходит почти два месяца с нашей первой встречи с ним.

Раза два за это время мы встречаемся с Галиной, раз пять с Платонычем. И мы готовимся к свадьбе. Перенесённая в очередной раз, она уже совершенно точно состоится восьмого августа в Геленджике. Море, дельфины, тёплый ветер, фрукты и крымские вина, пока Горби ещё не вырубил виноградники — это просто прекрасно. И это уже скоро. Мы уже согласовали наши отпуска и отгулы, а также разослали приглашения всем, кого хотим увидеть в этот день.



— Егор! — кричит с кухни Наташка. — Ты маму не забыл поздравить?

— Звоню, как раз, — отвечаю я.

Я снимаю телефонную трубку. Восьмёрка, гудок, код города, номер телефона. Там уже веселье. Новые соседи, Гена с Ларисой, коллеги. Жизнь идёт своим чередом, и это здорово.

— Мам, с днём рождения!

Подходит Наташка и тоже её поздравляет.

Потом мы идём на кухню садимся за стол и приступаем к запечённой курице.

— Наташ, протяни руку, — прошу я. — Сделай радио чуть громче.

Она тянется и поворачивает ручку.

…вне всяких сомнений, — доносится из репродуктора , — это одно из самых разрушительных и страшных наводнений в современной истории Китая. На сегодняшний день ещё рано делать выводы и подсчёты, но уже совершенно очевидно, что число жертв будет очень большим…

Точно, это же сегодня!

— Выключи, — прошу я.

На самом деле, знать о трагедии и не иметь возможности предотвратить её — это самый большой минус в путешествиях во времени. Не просто минус, а тяжёлый груз, ложащийся на сердце…

Раздаётся телефонный звонок. Я иду в прихожую

— Егор, — говорит Алик. — Здесь подполковник Постов.

— Постов? — удивляюсь я. — Кирилл Кириллович? Чего хочет?

— Хочет тебя, причём немедленно. Чтобы ты спустился.

— Дай-ка ему трубу, — говорю я.

— Алло, — звучит скучный голос Постова. — Брагин, спускайся.

— Зачем, Кирилл Кириллович? Что за неоговорённая активность?

— Особые обстоятельства, — холодно отвечает он. — Не дай мне радости войти в твою квартиру с вооружённым отрядом. Давай быстро! Одна нога здесь, другая там. Мухой!

Послать бы его подальше… Очень хочется, только в этом случае получится, что вместе с ним я посылаю и его шефа. А это мне пока ни к чему…

— Наташ, мне надо отлучиться, — качаю я головой.

— Прямо сейчас? — расстраивается она. — Поешь хотя бы! Мы же только начали… Ты далеко, вообще?

«Куда» нельзя, а «далеко ли» спрашивать можно.

— К Андропову.

— Ого…

— Вот именно… Лучше его не заставлять ждать слишком долго…



Я выхожу и сажусь в свою машину. Еду в сопровождении двух тачек с мигалками.

— Чувствуете, парни? — усмехаюсь я. — Мы будто в составе правительственной делегации мчимся.

— Точно… Очень важные шишки, да?

— Ага…

Ехать недалеко, и через тридцать минут я уже нахожусь перед кабинетом председателя КГБ СССР. Заждаться я не успеваю, и примерно ещё минут через десять вхожу внутрь. Постов остаётся в приёмной.

Андропов встречает меня тяжёлым взглядом. Он смотрит на меня не отрываясь, пока я иду от двери к его массивному столу.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович, — вежливо приветствую его я.

— Как ты это сделал?

— Что? — хмурюсь я.

— Ты знаешь, — кивает он. — Как ты это сделал⁈





Полная книга по ссылке: https://knigy.online/romany/8672-cehovik-kniga-13-teni-grjaduschego.html