Annotation Найдена рукопись в банке. Почему в банке? Содержание чего бы то ни было в банке — всегда надёжнее, да и для бутылки рукопись слишком велика. Время описываемых событий точному анализу не подлежит. Место действия: некая страна под название "Очевидное-Невероятное". Герой попадает туда с целью найти там сбежавшее от него "Я", так как привык оценивать действительность исключительно глазами сбежавшего. То, что ожидает его в Очевидном-Невероятном превосходит его самые смелые предположения! Но тут уж ничего не попишешь, ведь именно в этом беда и состоит, что наш герой утратил свой привычный взгляд на вещи. * * * Очевидное-Невероятное 1 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «ЧЁРНЫЙ КВАДРАТ». РУКОПИСЬ ИЗ БАНКИ. Меня зовут Зигмунд Фрейдович Дзержинский. Вы не представляете, как я рад, что мы наконец-то встретились! Я много бы отдал, чтобы узнать, какая временная пропасть пролегла между нами — просто для понимания, насколько изменился язык общения на данном, конкретном участке суши, ведь от этого в немалой степени будет зависеть, дойдёт ли до адресата самоё содержание этих строчек или нет? Мне также не известно, кто вы: мужчина или женщина, старик вы или молодой человек, какого вы роду-племени, и что за намерения имеете относительно сего послания! Я даже не знаю, прочтёте ли вы его до конца или бросите на полуслове, а то и используете по иному (санитарно-гигиеническому) назначению, — ничего этого я не знаю, и не могу знать, но мне верится отчего-то, что интерес ваш к тексту по мере его освоения не угаснет и в результате мы расстанемся друзьями. Первый вопрос, который у вас неизбежно возникнет при обнаружении рукописи: «А почему, собственно, в банке?». Ну, так он самый простой. Во-первых, текст оказался слишком большим по объёму, на что я, если честно, не рассчитывал. Сначала, как водится, пытался запихнуть рукопись в бутылку, но та не полезла. И тогда я подумал, что «слава Макинтошу!», я ведь ни разу в своей жизни ничего не размещал в банке, как это делают многие достойные люди, и вот теперь у меня есть прекрасная возможность восполнить этот недостаток! И, да, про Макинтоша, вы не в курсе — это наш основной теперешний Бог. Но об этом будет отдельная глава, может быть, основополагающая во всём послании. Теперь, что касается содержания и формы. Я, конечно же, постараюсь описать события в том порядке, как это было на самом деле. Выдержать точную хронологию мне помогут мои внутренние переживания, которые органично вытекали одно из другого, и каждое из которых никак не могло возникнуть прежде, чем появилось предшествующее ему. Подобный принцип построения композиции мне близок и понятен более всего и если ум ваш настроен скорее на иной, модернистский нарратив, то, увы, рассказ мой, вероятнее всего, вызовет у вас лёгкое раздражение. Что до формы, то и тут я не собираюсь искать что-то новое, а с удовольствием воспользуюсь привычной структурой повествования, состоящей из глав и частей, которых, как это случается чаще всего, будет две. Пару слов о том, кто я таков и что из себя представляю. Ранние годы: садик, школа, институт, всё, как у всех, поэтому ничего интересного. Считаю эту часть жизни бессознательной. Мы ведь толком почти ничего не знаем о детском периоде человечества, правда? Всё на уровне общих представлений: как-то одевались, что-то ели, жили в пещерах, пачкали стены своим древним граффити и пусть не всегда гигиенично, но зато успешно размножались. Для многих из нас такие понятия, как мезолит, неолит, и, уж, тем более, извините, палеолит, всего лишь смутные образцы малоупотребимой, почти абсценной, лексики! Узнаем что-то новое — хорошо, нет — нет. Довольствуемся тем малым, что доступно исторической науке и живём всё дальше и всё хуже, совершенно при этом, не смущаясь собственного беспамятства. А, может быть, как раз благодаря ему. По-настоящему я начал что-то значить в собственных глазах в тот момент, когда впервые утратил истинный смысл происходящего вокруг меня. Тот «Я», который, когда-то ходил в садик, в школу и в институт и смотрел из меня на мир своими удивлёнными смышлёными глазами, однажды просто убежал из меня, не оставив мне ничего из того, что я успел узнать и понять. Вы не представляете, как сильно я растерялся в этот момент! Однако, я растерялся бы ещё больше, знай я тогда, что моё «Я», сука такая, бросило меня не навсегда, а будет потом время от времени напоминать о себе краткими, ничем немотивированными визитами! И вот это, скажу я вам, самая жуткая и самая невероятная вещь во всей моей истории! Но моя внутренняя растерянность, это бы ещё ладно, видели бы вы, какие мощные колебания вызвало моё новое состояние в среде тех, кто считал меня столпом трезвости и благоразумия! Для ясности дела привожу один только эпизод. Был день рождения какого-то моего то ли друга, то ли недруга, не помню. Для меня и те, и другие всегда были овощами с одной грядки. Позвали — пошёл. Сидели у него (неё) на даче, много ели и ещё больше — пили. И вот какой-то очередной тост, я беру бокал, поднимаюсь и вижу за столом десять обезображенных трупаков! Трупаки хохочут, хрюкают и, простите, пукают. Я тогда иду на кухню и выбрасываю из окна всю выпивку, какая была в доме! Ящик водки и два — вина! Эти — в шоке! Типа, ты чё быкуешь, с баобаба рухнул! И пендаля мне — херачь отсюда, падла вологодская! Я, помню, такой недовольный остался — почему вологодская? Ну и пошла молва по губернии! Тут кто-то из особо участливых потащил меня к Важному Специалисту по душевным расстройствам и тот, с нескрываемой скукой выслушав мою печальную историю, вполне определённо высказался на предмет отправки меня в Специальное Заведения Закрытого Типа с труднопроизносимым названием. По честности я немного засомневался. — А, может, лучше сразу пристрелить? — Вас то, может, и лучше, — согласился душевед. — Но вот что делать с ним, в смысле, с беглецом? Где искать? Как воздействовать? А ведь главный герой этой трагической саги именно он. Не вы, он. Понимаете? Поэтому вы нам интересны, как приманка. Путь один: придётся ловить на живца! Чтобы было виднее, назначим вас на высокую должность, так что с внешней стороны вы даже выиграете. Плохо разве? Он говорил с тою же непогрешимой убеждённостью, с какой звучит для каждого из нас стартовая фраза всей нашей жизни: «Ма-ма мы-ла ра-му!» На прощание, и это мне запомнилось особенно отчётливо, специалист доверительно похлопал меня по плечу и прямо посмотрел в мои потухшие глаза. — Скажите честно, Зигмунд Фрейдович, ведь есть у вас ощущение, что вы сбросили с себя шкуру доисторического животного и вышли из пещеры на солнечную сторону жизни? — Такое ощущение у меня есть, — согласился я, — правда оно пока как-то слабовато. А ещё именно от него я впервые услышал своё настоящее имя, и оно мне не сразу понравилось, было ощущение, будто где-то прямо возле самого уха блямкнула ненастроенная струна! Фамилия определилась уже по прибытию на место моего нового существования, но как раз к фамилии я привык даже раньше, чем её произнесли вслух. После визита к Важному Специалисту моё, хоть к тому времени и весьма изменённое сознание, стало выстраивать какую-то промежуточную образную систему. Эта промежуточность чувствовалась буквально во всём, и хоть я вышел на солнечную сторону, тени от несуществующих предметов и явлений, тем не менее, возникали вокруг в огромном количестве. Чего стоили, например, надоедливые сгустки прошлого, чаще всего не моего, а чьего-то, говорившие со мной хоть и на доисторическом, но вполне понятном мне наречии! Они помогли мне разглядеть в хаосе окружавшей меня действительности знакомые очертания родительского дома, вождя племени, смачно пожирающего у костра олений масол, а ещё — старейшин, расположившихся по обе стороны от босса и жадно смотрящих ему в рот. В отблесках костра звёздно искрились на груди вождя боевые и трудовые знаки отличия, а голову его украшал красноармейский шлем, сильно испачканный кровью то ли оленя, то ли старейшин. Ко мне подбежала худая бледная девушка с глазами мыши, угодившей в мышеловку, в которой я не сразу узнал свою младшую сестру. Или, может быть, не свою, а — соседа. На девушке был поношенный свитер с ожерельем из птичьих перьев, брюки-клёш, обувь на толстой подошве и фенька на длинноволосой голове. В одной руке она держала гитару с проломленным барабаном, в другой, папиросу, плотно набитую дурью. — Дай прикурить, — попросила меня сестра, тряся папиросой, словно знаменем победы. Я, помнится, сразу подумал о Жанне Д, Арк. — Вон же, — сказал я, потрясённый тем, как в человеке одновременно могут уживаться первобытный страх и суетливое позёрство забуревшего пахана, — целый костёр. Работает круглосуточно, без перерывов и выходных! — Ну да, ща-ас… — Сестра покосилась на вождя, раздираемого диким приступом кашля, и лихо сплюнула сквозь щербинку в верхнем ряду, после чего я понял, что это вообще ничья не сестра — ни моя, ни соседская, а самая, что ни на есть, Йоко Оно. — Думаешь, кто-то позволит! Знаешь ведь, огонь этот священный и используется исключительно в ритуальных целях! В подтверждение её слов к костру вышли два гвардейца в киверах, эполетах и аксельбантах и дежурно замерли в протокольных позах. Даже тот факт, что бесчувственное тело Великого Орденоносца с копытом в глотке в это же самое время суетливо укладывали на носилки в преддверие прибытия «Скорой», не поколебал их решимости стоять тут до окончания ледникового периода! Или его начала — я в этом так толком и не разобрался. Поняв, что теперь то ей уж точно ничего не обломится, безутешная вдова Джона Леннона отобрала у дерущихся старушек остатки оленя, и громко крикнув «Намасте!», скоропостижно удалилась прочь! — И всёже, — подумал я после её ухода, — эта Йоко Оно какая-то промежуточная, и потому неубедительная! В ней, конечно же, было больше моего представления о ней, чем её самой. Почему среди прочих картин периода промежуточности, мне запомнилась именно сцена у родового костра, я не знаю, ведь архетипические сгустки прошлого, мне думается, предъявляли моему неустойчивому сознанию и куда более драматические сюжеты! Именно тогда впервые появилось у меня желание как-то описать происходящее: не в назидание кому-то, но просто — в собственное пользование, однако последовавшие за этим события были столь впечатляющими и яркими, что пришлось на какое-то время забыть о своих литературных амбициях и, как говорится, с головою окунуться в бурлящую пучину жизни! Довольно важным во всей моей истории мне представляется День Отъезда. Не берусь сказать точно, откуда именно забирали меня представители Ведомства Важного Специалиста, — с той поры и до конца своих дней я мысленно обращался к нему с большой буквы, — но, помню, было уж как-то слишком грустно и одиноко. Собрались все, кому я когда-либо был дорог, включая съеденного оленя, а это значит, что только он и пришёл. Я вернул благородному животному недостающее копыто, отнятое у него моими соплеменниками исключительно в целях собственного выживания, обнял его за могучую шею и спел на ухо: Вернись, лесной олень, По моему хотенью, Умчи меня олень, В свою страну оленью! Где сосны рвутся в небо, где быль живёт, и небыль, Умчи меня туда, лесной олень! Животное живо откликнулось на мой призыв и, переломившись в передних ногах, гостеприимно предоставило мне спину. Но кто ж позволит? Только взобрался, сняли, суки, и пересадили в специализированную колесницу с мигалкой, показав тем самым, что моя личная солнечная сторона находится в противоположной стороне. Как только олень ускакал в свою страну оленью, его сменила Жанна Д, Арк, но только не та — с проломленной гитарой, а настоящая — с проломленной головой. За её спиной смутно маячили стражники, они о чём-то переговаривались меж собой на средневековом французском, и при этом то и дело посматривали на часы. Как оказалось, современный Rolex неплохо гармонировал с гремучими латами и хорошо просматривался сквозь прорезь забрала! Девушка подошла к машине вплотную, дохнула на стекло и нарисовала там сердечко. Я не мог отвести он неё восхищённого взгляда! Где-то на одной из пожелтевших семейных фотографий с вырванным уголком я видел эту ямочку на подбородке. Видел эту упрямую чёлку и оттопыренные уши. — Желаю вам приятного пути, — обратилась она ко мне звонким девчёночьим голосом. — Тем более, что он у вас единственный. — А у вас? — спросил я бедняжку на всё том же средневековом французском — мне так была нужна её поддержка! — Разве что-то поменялось бы в мире, не сгори вы на костре в свои четырнадцать? А так — поиграли бы с подружками в «классики». Потом вышли бы замуж, познали радость материнства! Ходили бы по утрам на сельский рынок за сыром и фруктами! Может, ответь мне она тогда, что-то бы и поменялось в моей жизни, но девушке не дали, ибо пробил её час, да и мой тоже. Час Rolex! Тут делаю важную оговорку. Я прекрасно понимаю, одно дело выражать мысли в устной форме и совсем другое — излагать их на бумаге. Кстати, как она? Не слишком пострадала от времени? Мне почему-то кажется, что листы должны были слегка подъистлеть и это даже хорошо, это придало бы всей моей истории дополнительное правдоподобие! Разве нет? Но это ладно, тут уж как получится. Разумеется, меня больше волнует качество текста. Не знаю, насколько он выдержан стилистически, не берусь судить. Скорее, это работа дилетанта, может, графомана. Даже допускаю, что графомана в квадрате! Да, наверное. Когда-то что-то читал. Запомнилось, попробовал так же — где-то в тему, а где-то, может, и смешно. И, может, досадно. Затёрто. И, вот это хуже всего — пошло. Ну что ж: как получилось, так получилось. Уповаю, однако, на то, что послание моё, при всех прочих, не лишено искренности и стремления к точности изложения фактов, деталей, а, главное, чувств. Итак, отъезд. Ждал ли я ещё кого-то? Мне кажется, нет. Как только меня усадили в машину, мне тут же сделалось спокойно и даже умиротворённо. Жанну увели на костёр, я же откинулся на спинку сидения и вытянул ноги настолько, насколько позволяли мне размеры катафалка. Мысль о катафалке пришла мне в ту секунду, когда я писал эти строки. Тогда я просто вытянул ноги и получил от этого удовольствие. Так вот, как вам кажется, а вдруг каждый из тех, кому предстоит вытянуть ноги в катафалке, получает от этого удовольствие? Ну, просто потому, что, а отличие от тех, кто его провожает в последний путь, в своём собственном измерении, он трактует текущее событие абсолютно не так, как они и просто тупо получает удовольствие от такого положения вещей? — Ну как, Топор Валерьяныч, — обратился ко мне одноглазый человек — один из двух, сопровождавших меня в поездке. — Вы готовы? — Зигмунд Фрейдович, — поправил я надзирателя, совсем на него не обидевшись. Сумасшедший, что возьмёшь! — Да хоть Иисус Иосифович, в вашей нынешней системе координат это не имеет никакого полового значения! Надо отдать ему должное, одноглазый вступил со мной хоть в какой-то диалог, хотя, судя по его профессионально отрешённому виду, вовсе был не обязан этого делать. Сопровождающие заняли свои места — один с шофёром, другой — напротив меня и мы тронулись в путь. 2. ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ. Пока машина добралась до места, мы проехали очень много стран и государств с разной степенью развитости, — как живут в них люди, было видно сразу. Три названия я запомнил на всю оставшуюся жизнь: Ликино-Дулёво, Курово-Александровское и Усолье-Сибирское. Последнее почему-то запало в душу более прочих! — А как называется наша страна? — поинтересовался я у сидящего напротив человека с козлиной бородой. — Очевидное-Невероятное, — через паузу ответил за козлобородого одноглазый. — Довольно распространённое название для этих мест. Он «выловил» моё изображение в зеркале заднего вида. — Что такое? Не понравилось? — Вообще! — возмутился я и тут же понял, что давно уже не возмущался чем-то или кем-то. Как и не восторгался. Значит, чувства мои потихоньку возвращаются, а вот радоваться этому или нет, я пока не понимал. — Хочу вас предупредить… — способ общаться через зеркало, видимо вполне устраивал одноглазого. — Вы слышите? — Каждое ваше слово, отдаётся во мне многократным эхом, — заверил я моего собеседника. — Хочу вас предупредить — там, куда мы едем, система «нравится-не нравится» не работает! И чем раньше вы к этому привыкните, тем мощнее и непоколебимее будет Держава! — Чья? — Ваша, Зигмунд Фрейдович, ваша. Чья же ещё? — Позвольте полюбопытствовать… — Прежде я никогда не выражался в таком духе и то, что я обратился к собеседнику подобным образом, вызвало у меня спазм в голове. В его голове, похоже, тоже. — Но если не действует эта простейшая система, тогда на что же мне рассчитывать? На проживание в хлеву и питание из корыта? На этот раз ответил козлобородый. — Если произнесёшь ещё хоть одно слово, идиот, — пообещал он, даже не открыв глаз, — я выброшу тебя из машины на первой же помойке! Странно, подумал я, но почему именно на помойке? Это ж дополнительные трудности — ты уже готов выбросить человека, а помойки нет. Жди теперь! Глупость какая-то! Больше не говорили. Козлобородый вновь предался грёзам, а одноглазый, прикрепив к лобовому стеклу бумажку с тестом, стал тренировать зрение единственного глаза. Я глядел за окно на пустынные луга, голые берёзовые рощи, на серое низкое небо и пытался анализировать своё нынешнее положение. Но умение анализировать, в отличие от способности радоваться за улетевших дятлов или сожалеть по поводу опустевших дупел, к тому времени ещё не вернулось и было похоже, что это навсегда. Я подумал, что все самые важные качества, свойственные моему организму забрало с собой сбежавшее «Я», оставив мне на прожитие только самые необходимые для жизни способности — те, которые позволят мне просто не умереть с голода или не утонуть в ванной. Как раз то, что требуется для укрепления Державы. Машина, меж тем, выкатила на крутой берег реки, дорога теперь пролегала по самому краю обрыва, казалось, одно неверное движение или даже, просто вздох, и ты вместе со всей этой кучей железа и человеческого материала кубарем полетишь в пропасть. Значит, страх тоже вернулся и вот в этом уж точно нет ничего хорошего! За рекой простиралось огромное, ровное, как столешница, поле до горизонта. Ровное и совершенно пустое. И это было даже пострашнее, чем дорога по-над пропастью! А ещё я вдруг как-то сразу, в одно мгновение почувствовал какую-то, блин, невероятную, первоначальную тишину! Как вам это слово — первоначальную? На первый взгляд, оно кажется совершенно неуместным, правда? Но, если задуматься, то уже не придёт в голову какого-то более точного определения, чем это, не так ли? Одним словом не берусь вам объяснить это как-то более грамотно с психологической точки зрения, но я почувствовал в этой тишине что-то такое, что существовало ещё до того, как возник весь этот бардак! И что интересно, тут же нашлось объяснение! Ну, конечно, подумал я, это же естественно — в пределах такого вот бесконечного, почти космического простора, разве может существовать вообще какой-то звук? Да будь это хоть всемирное землетрясение или цунами, бесконечное пространство пустоты просто поглотит всё это на корню. Поглотит и не заметит! Однако, объяснение — объяснением, но испугался то я здорово! В поисках хоть чего-то живого и привычного я повернулся в противоположную сторону и страх мой возрос многократно! Откуда что берётся — слева от меня, всего в нескольких сантиметрах от обочины, прямо на моих глазах вырастала отвесная горная круча, уходящая настолько высоко, что не было видно края! И вот теперь представьте: справа обрыв, внизу река, как мне подсказал позвоночник, довольно полноводная и глубокая и, наконец, неприступные горы, а между всем этим, на узком жизненном пространстве — дорога. И твоя машина на ней! И вот ты едешь куда-то и, когда всё это закончится, ты не знаешь. Плевать уже даже, куда и зачем именно ты едешь, молишь Бога только об одном — доехать бы! Уж, не на этот ли путь намекал Важный Специалист? Стоп! А что думают на тему окружающей нас действительности мои почтенные спутники? Уж эти-то наверняка должны блажить на весь свет и рвать на себе волосы! Ну, или на мне! Я поглядел на соседа — козлобородый спал так глубоко и беззаботно, что хотелось немедленно составить ему компанию. Что до одноглазого, тот по-прежнему увлечённо тренировал всевидящее око! Судя по буквам, произносимым вслух, он так и не продвинулся ниже первой строчки. Но был же ещё водитель — скажете вы. С этим то что? А ничего! Позже мне объяснили, что маршрут от Офиса ВАжного Специалиста до Очевидного-Невероятного отлажен настолько, что никакого водителя и не требуется! Вот так. И вообще, как рассказали мне мои новые знакомые, роль водителя в обществе сильно преувеличенна. — Вы ж проехали как-то полдороги, и вас совершенно не волновало, кто там, за рулём? И есть ли там вообще кто-то? — Верно. Но только до тех пор, пока ситуация не вышла из-под контроля! — О, да! И тогда последнее упование на мастерство шофёра, не так ли? — Именно! — То есть, на человеческий фактор? — То есть, да. — А известно ли вам, многоуважаемый, Зигмунд Фрейдович, что в восьмидесяти случаях всех смертельных аварий, причиной трагического конца служит как раз-таки человеческий фактор? Человек — существо слабое и непредсказуемое. Может, у него жена загуляла? Или ребёнок заболел? Может, сон плохой увидел? И ещё — миллион всяких «может»? Так вот вы и подумайте — может, ну его, на фиг! Аргумент, конечно, весомый, что там говорить, но там — на дороге, разве могло мне прийти в голову что-нибудь подобное! «Это что же получается, — подумал я тогда, — вся эта экстремальная ситуация касается исключительно меня одного?» Короче, сижу и глазами хлопаю. Повторяю, как заведённый: Ликино-Дулёво, Курово-Александровское, Усолье-Сибирское! Ликино-Дулёво, Курово-Александровское, Усолье-Сибирское! Ликино-Дулёво, Курово-Александровское, Усолье-Сибирское! И уже, когда подумал, что всё — конец света, уже руки на груди сложил, чувствую внутри приятное и, как бы сказать… понятное тепло. Вот! Знаете, будто грелку проглотил! Качаюсь в такт движения, машина идёт ровно, плавно и никакой опасности больше не существует. Была, да вся вышла. Наверное, что-то подобное испытывают космонавты, когда преодолев земную гравитацию, погружаются в невесомость! Это, знаете, что было? А вот никогда не догадаетесь. Это оно тогда первый раз меня и посетило, моё «Я». Устроилось на насиженном месте и просто так, будто ничего особенного, будто мы в домино играем, бормочет: — Ну что, чувак, обкакался? — Близко к тому, — признаюсь, а сам ещё не до конца понимаю, кто это. — Объясняю — все эти твои неожиданные переживания — исключительно результат нашей встречи! Просто ты посмотрел на всё моими глазами. Только тут понял — кто это! — А, может, моими? — Да нет, чувак, именно что — моими, а это, поверь, не одно и то же. Теперь ты понимаешь, от чего я тебя избавил? Тут машину качнуло, да так, что козлобородый ударился ухом об дверь. Проснулся и орёт — какого, типа, хера? И — в лоб отточенным движением. Мне хоть и больно, но сижу, молчу. Делаю вид, что на Луне. Одноглазый защитился. — Отстань от него, в этом месте всегда трясёт. Забыл? — При чём тут! Ты послушай, чё он несёт! — Ну и несёт, — сказал одноглазый, — и что? — Потом снова буквы называет. — Е…М…Ш…К… С сумасшедшего какой спрос! Послушал малость — вроде угомонились. И машина снова перешла в плавный режим. Настолько плавный, что я ещё подумал — какое ровное переключение скоростей, прям ни сучка, ни задоринки! — Давай потише, — попросил я «Себя». — Ты ещё здесь? — Здесь, — сказало «Я», — но только на минуту. Значит, слушай и запоминай. Тот мир, который ты только что видел — он и есть то, что существует на самом деле. — Да ну? — удивился я. — Болт гну! — Ёрничать в такой ситуации! — Надо тебе это? — Мне? Нет. — Вот я от тебя и ушёл. Поэтому и ушёл, понимаешь? Чтобы ты с ума не сошёл! Мир — это белый лист и каждый из нас разрисовывает его кистью своего воображения. Когда краски заканчиваются, на помощь приходят общественные институты со своими законами, императивами и моральными кодексами. А ещё есть политика, история, Фонды спасения и прочая мишура! Красок, знаешь, сколько? Боюсь, что никто этого не знает! А, главное, человеку уже никогда не вырваться из этого бесконечного художественного процесса. Но попадаются редкие идиоты, типа тебя и вот тогда с ними происходит нечто вроде того, что сейчас произошло с тобой. В смысле, со мной. Это я для примера, ты, надеюсь, понял? Так что давай, скажи мне «спасибо», чувак, и до новых встреч! Рисуй дальше! И убери ты руки с груди — смотреть противно! Раз, два, три! Открываю глаза и о, восторг, о, небеса — всё, как прежде! Даже ещё лучше! Просматривается буквально каждый листик на дереве! Каждая росинка на травинке переливается всем цветами радуги! И их гораздо больше, чем принято считать — цветов этих! И всё в кайф! Как-то в детстве родители возили меня в Польшу. Всего-то — в Польшу. Но и этого оказалось достаточно, чтобы понять, что кроме серого цвета существуют ещё и красный, и голубой, и чёрт его знает, какой ещё! Без названия! И мне, пацану без слуха и голоса, всё время хотелось петь! Тогда — не стал Постыдился. Чужбина всё-таки! А тут, сидя на заднем сидении спецавтомобился, несущего меня по просторам родимой стороны, я не сдержался и заорал во весь голос: Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек! Что было с моими сопровождающими — вы не представляете! Козлобородый бросился меня душить, одноглазый через сиденье разводил ему руки, оба ругались матом и плевались слюной. Машина тормознула посреди небольшого населённого пункта и только тут ребята слегка поостыли. — Ну его на фиг, — сказал козлобородый в сердцах, поправляя на поясе рубашку. — Перекур! И они оба куда-то отошли. Выйдя из машины, я понял, что — в небольшой магазинчик, стоявший прямо у дороги. Ясно, что остановка плановая, это значило, опоздай машина хоть на минуту, меня точно бы придушили! Не сомневаюсь — придушили и сказали бы, что так оно и было! И никакое «Я» бы меня не спасло — вот ведь беда! Но только оно об этом, конечно же, не знает! Это детская болезнь любого «Я» — считать, будто оно бессмертно! Впрочем, что-то оно для меня всёже сделало! Или сделал? Я — это вообще он или оно? Как правильно? Вопрос, конечно, интересный, но тогда я думал совсем о другом. Я думал о невозвратимых утратах, которые бы я понёс в случае собственной смерти. Вот просто — даже в течение ближайших пяти минут! Ну, во-первых я никогда бы не увидел этого райского уголка с пряничными домиками, бисквитными тротуарами и вечнозелёными скверами, источающими божественные ароматы ладана и смирны! Чего стоил один только магазинчик, куда, измученные моим нервическим поведением, простодушные русские пареньки ушли, чтобы прикупив на последние копейки пачку «Примы», устало опуститься на карамельную завалинку шоколадного сельпо и обильно пустить дым в глаза! «Улица «Дары Волхвов» — прочитал я на табличке, прикреплённой к леденцовой стене магазина гвоздём из сусального золота! Конечно, меня здорово тянуло попробовать всё это великолепие на зуб, но я твёрдо решил не поддаваться ложному искушению и оставаться возле машины. Понятно, что столь ослепительная картинка, возникшая перед моим изумлённым взором, являлась прямым следствием недавней встречи с предательски сбежавшим «Я» и мне не оставалось ничего другого, кроме как мысленно поблагодарить его за заботу! Но вот вопрос: откуда я вообще мог знать, как пахнет смирна? Сопровождающие, видно, были абсолютно спокойны за мою персональную сохранность и стойко отбывали, отмерянное им служебным предписанием, время. У самого входа в магазин скособочились несколько столиков, укрытых брезентовым навесом, навязчиво сообщающим посетителям о жизненной необходимости непрерывного употребления Кока-Колы. Скособочились — по-моему, неплохо. А? Вообще-то, столики как столики. Но, когда скособочились, всё же как-то лучше! Скажите? Извините, продолжаю. С неохотою, но с необходимостью парни пропустили по бумажному стаканчику «Американо» и съели по огромному сэндвичу с тунцом, заев всё это, на всякий случай (какой случай?) порцией картофеля-фри. Я с облегчением перевёл дыхание — ароматы фастфуда окончательно вернули меня на грешную землю! Выкурив по второй, они, наконец, решили продолжить путь. — Хоть бы кусочек хлеба завернули, — проворчал я, садясь в машину. Но мне не ответили. Тогда я спросил, долго ли ещё? — Где-то час, — расщедрился одноглазый. — Но я бы на вашем месте не слишком то спешил. Машина тронулась и каждый вернулся к своему привычному занятию. Через несколько километров встали на железнодорожном переезде. Стояли уже несколько минут, а поезд всё не шёл и не шёл. Семафор нудно мигал предупреждающими огнями и от этого у меня вскоре начало рябить в глазах. Одноглазый, однако, счёл это зрелище не только забавным, но и практичным. — Левый, правый. Левый, правый, — повторял он вслед за сменяющими друг друга красными кружками. — Когда я вижу проходящий поезд, — сказал я, почувствовав, что одноглазый вполне удовлетворён ходом эксперимента, — меня всё время тянет куда-нибудь уехать. Неважно, просто запрыгнуть в вагон и — только меня и видели! У вас такого не бывает? — В детстве я был слишком любопытным пацаном, — казённо, будто делал доклад, сказал одноглазый. — Левый, правый… Левый, правый… Никому не верил на слово, всё хотел увидеть своими глазами и потрогать своими руками. Каждый раз, делая мне очередную примочку и или накладывая повязку, родители предупреждали, что ничем хорошим это не кончится. И были правы. Левый, правый… Левый, правый… Кто-то сказал, что если долго смотреть на огонь, увидишь картину происхождения Вселенной. Я пытался раз, другой, третий… Ничего! Может, надо просто поменять угол обзора, подумал я и как-то во время похода, оставшись у костра на ночное дежурство и в сотый раз не достигнув желаемого эффекта, я приблизился к огню настолько, что напрочь спалил себе глаз отскочившей искрой. После этого случая я стараюсь на всё смотреть издалека, при том, что возможности мои, как вы сами понимаете, сократились ровно в два раза! Я такой человек, что мне нельзя ничего рассказывать. Или показывать. Слишком погружаюсь в сюжет. Например, выходя из кинотеатра, потом долго ещё не могу сообразить, где я и что я. Пока придёшь в себя, отстроишься, а там уж какая-то новая история, и ты снова в ней с потрохами. Так на реальную жизнь ничего и не остаётся. Может, когда моё «Я» говорило обо мне, как о конченном человеке, намекало именно на эту мою дурацкую способность? Или, точнее, изъян? Так вот и тут — и поезд прошёл, и шлагбаум открыли, и проехали уже достаточное количество пути, а я всё сидел, ослеплённый случайной искрой из костра! Потом, когда проснулся козлобородый, я, поглядев на его скульптурный профиль, подумал, что он слишком трагически относится к действительности, ведь «трагедия» в переводе с древнегреческого означает ничто иное, как «песнь козла». Мы уже почти достигли цели, я это чувствовал кожей, как у нас пробило колесо. Собственно, именно это и разбудило козлобородого. — Не ссать, — успокоил спутников одноглазый. — Пункт назначения на другом берегу, осталось только перейти через мост. — Я бы мог поменять колесо, — предложил я ребятам. — У вас же есть запаска? — Замена колеса не предусмотрена регламентом, — доложил козлобородый, забирая сумку из багажника. — Позвоним из лечебки, чтобы прислали техпомощь. — Откуда? — не понял я. — Это я не вам, кочумайте! — Фамилия такая — Кочумайте, — пояснил одноглазый и последовал примеру коллеги. — Литовская. А ещё есть другая, похожая: Забирайте. Так что, забирайте свой чемодан, Багратион Наполеонович, и трусцой по сопкам. Представьте, что мимо вас промчался ваш любимый поезд. Вот ведь как странно, правда? Как только речь заходит о психушке, каждый раз неизменно возникают образы Наполеона, Ленина и Петра Первого! Один и тот же традиционный набор. О чём это говорит? Знаете, у меня сестра в детстве рисовала дом в виде окна и крыши. Больше ничего её не интересовало — ни стены, ни крыльцо, ни двери. Ни даже печная труба! Окно и крыша! Таково было её исчерпывающее представление о доме. Через пять минут неспешного хода мы вышли к берегу реки, видимо, той самой, которая давеча так сильно напугала меня. На берегу, у каменного основания деревянного моста располагалась, собранная из полусгнивших щитов, будка с пустым флагштоком — пристанище то ли лодочника, то ли паромщика, то ли перевозчика душ. Небритый, худой старик в тельняшке с эполетом, галифе и шапке-ушанке, вышедший нам навстречу, свидетельствовал скорее в пользу третьего варианта. Немного смущал огромный армейский барабан, висевший на ремне через плечо и неизбежно наводящий на мысль об «отставной козы барабанщике». Однако, в целом, образ перевозчика выглядел довольно убедительно и радовал глаз своим природным естеством, как, например, та же река, будка или мост. При ходьбе старик заметно подпрыгивал, демонстрируя тем самым, крайнюю, максимально лютую степень похмелья. — Привет небесному воинству! Чет-нечет! — безучастно проклацали стариковы челюсти. — Очередная, стало быть, заблудшая душа? При этом он даже не посмотрел в мою сторону, видимо, душа настолько заблудилась, что и поиски отменили! — Здравствуй, Хранитель, — поздоровались проводники по очереди и приняли в свои ладони его дрожащую дружественную длань. — Напоролись на кавалеристский разъезд маршала Муската. — Вы хотели сказать — Мюрата, — поправил старик. — Он тут всех достал! Этого бывшего трактирщика уже давно пора отправить к праотцам! — Теперь у нас одна дорога — через твой мост. Пустишь, али как? Одноглазый расстегнул сумку и вытащил оттуда поллитровку босяцой водки. В том, что это водка, я не сомневался, не смотря на то, что поверх оригинальной этикетки была налеплена другая, корявыми буквами сообщавшая, что в бутылке МАЛАКО. — Старость — не радость, — пояснил Хранитель больше себе, чем кому-то. Будто извинялся. — Иных напитков организм ужо не приемлет! «А ребята то тупые, — подумал я о сопровождающих. — Людей лечат, а писать грамотно не научились!» — Ну, так что, Хранитель ценностей, — напомнило о себе «небесное воинство», — пустишь на мост? — Ничего не выйдет, чет-нечет! — Челюсти старика, казалось, двигались сами по себе, безотносительно воли их носителя. — Французское ядро угодило прямо в центральную опору, прореха в три метра. Перепрыгнете? — Вот чёрт! Козлобородый спустился вниз по берегу метров на пятьдесят, за это время старик в один глоток наполовину осушил бутылку и удовлетворённо хрюкнул: — Парное! — Ну, — крикнул одноглазый. — Что там? — Ничего хорошего! — Отозвался козлобородый и скрестил руки над головой. — Придётся огибать по суше! — Лодка есть, старик? — Одноглазый помог обмякшему от молока, Стрельцу опустится на лежащее тут же бревно. — Должна быть, ты ж перевозчик, мать твою, или кто? Старику заметно полегчало. Дыханье его стабилизировалось, челюсти обрели необходимую координацию. Это значило, что всё сказанное им с этой минуты согласовано с его сердцем и умом! Об этом также говорил и тот факт, что Хранитель с сознанием дела водрузил на переносицу оправу с притороченными на изоленту душками. Стёкол в оправе, естественно, не было. — Сколько я вас знаю, ребятки? — говоря, старик то и дело поглядывал на бутылку. — Сто лет? Его настрой не сулил ничего хорошего, это я понял сразу. — Дашь лодку, — сказал одноглазый, — получаешь во… вторую бутылку молока. Молоко — мечта! Только что из-под коровы! Козлобородый поспел как раз на конец фразы и внёс свою лепту: — А нет, вернёшься обратно в Очевидное-Невероятное. Готов ты к такой развязке? Старик приподнялся, подложил под себя шапку и сел обратно. По лицу его наперегонки стекалибодрые капли пота. — Лодка есть, чет-нечет! — На всякий случай он крепко прижал бутылку к груди, давая понять, что разлучить их теперь, чет-нечет, может только смерть! — Камышинную затоку знаете? — Ну? И причём тут? Парни занервничали. Пока всё ещё короткий весенний день заканчивался, встречать ночь в холодном поле явно не входило в их планы. — Там она. На приколе. С вёслами, всё как полагается. Вчера с полудня в Тарутино плавал — за ряженкой, обратно обессилел. Хотел сегодня с утра забрать, да забрало заело! Харитон закудахтал, явно довольный своею шуткой. — Так что, сходите сами, парни. Крепкие, здоровые — чего вам! Десять минут туда — десять обратно! Прямо рядом с Шевардинским Редутом. Лодка хорошая, не волнуйтесь. Десятерых таких, как вы — кабанов выдюжит! Быстрее начнёте — быстрее закончите! А неофита оставьте, я постерегу. Для меня это было достаточно странно, но парни согласились! Что-то в речи Хранителя их явно подкупило, может, Шевардинский Редут? Сопровождающие сняли сумки, и, пригрозив старику на ход ноги, твёрдой поступью отправились искать судно. — Ну вот, а теперь поговорим в соответствующей манере. Старик похлопал ладонью по бревну, приглашая меня присесть. Там вдали за рекой загорелись огни. Огни Очевидного-Невероятного. Здесь на склизком речном склоне они казались такими тёплыми и дружественными, так манили к себе, что хоть не перебирайся через реку вплавь. На секунду я даже представил себе, что это огни Лас-Вегаса. Но у Хранителя на этот счёт, похоже, было иное мнение. Я сел рядом. — Обиделись, небось, за «заблудшую душу»? — Сначала обиделся, — признался я честно. — По привычке. Так уж у нас принято — сперва обижаемся, а после думаем — за что. — Вот-вот… Рад, чет-нечет, что вы это понимаете… Молочка? Он протянул мне бутылку. — Только Кока-Кола, — отказался я. — И только диетическая. — Вот ведь беда какая… — Искренне посочувствовал Хранитель. — Будете там, — он кивнул на другой берег, — позвоните Гельмуту, он незамедлительно пришлёт, сколько захотите. У него этих этикеток — завались! — Какому Гельмуту? — не сразу сообразил я. — Колю? — Ну да, — сказал Хранитель. — Чего ж не помочь человеку, коль так. Старик отпил из бутылки и громко икнул. Внутри у него что-то забулькало, заурчало, забродило. Он внимательно прислушался к внутренним процессам, будто пытался расшифровать некое важное послание. Вспомнив, что не один, перевозчик рассказал мне о конечном пункте моего назначения. По его словам, это вовсе не спец учреждение с почтовым адресом, географическими координатами и техническим паспортом. Так считают многие, но это заблуждение — пускай думают, как им удобно, даже самое понятное и распространённое мнение это только личное впечатление о чём бы то ни было, но миру от этого ни холодно, ни жарко. А это и есть — целый мир! — Относитесь к нему, как к единственно возможному жизненному пространству во всей вселенной и это подействует на вас лучше всякого элтацина. Мне надо, чтобы вы именно это поняли. Вернее, не так! Мне надо, чтобы это поняли именно вы! Я сразу, как только вас увидел, утвердился в смутном сознании, что с вас может начаться совершенно новый этап в истории Очевидного-Невероятного. Скажите мне по правде — вы готовы в это поверить? — Во что? — В невероятное, которое в нашем случае вполне очевидно. Вам обязательно нужно в это поверить! А будет нелегко, против вас у них найдётся целый государственный аппарат, без него не может функционировать ни одно живое общество. Так что придётся с этим смириться. Идите-ка сюда… — Он жестом попросил меня придвинуться к нему насколько можно близко. — Но вот с чем вы не можете и не должны соглашаться, так это с их системой этикеток! Просто попробуйте оставить вещам и явлениям их привычные названия, и может, тогда осколок ядра минует беднягу Багратион, а генерал Кутайсов вернётся к своей Анастасии живым и здоровым! Не смотря на полную кашу в голове, я уже собирался дать старику клятвенное обещание спасти героев, но в это время в тёмном небе прямо над нами пролетел самолёт и этот звук сильно привлёк его внимание. — Вы слышите? — спросил меня шёпотом Хранитель. — Уже в который раз! Может быть, вы скажете мне, что это такое? Я прям опешил! — Значит, вы тоже не знаете? — Да как же не знаю, — соврал я. — Знаю, да ещё как! Это шум, который издаёт Млечный Путь! То есть, Молочный. И услышать его способен лишь тот, кто пьёт много молока. — Ну вот, и вы туда же, чёт-нечет! — повеселел Хранитель. — А ведь это же всего лишь удивительный аппарат, который летает без, чьей бы то ни было, помощи. Сам летает. Понимаете? Стало быть, это… Са… мо… — Лёт! — закончил я. — Браво! — закричал Хранитель и, обняв одной рукой за плечи, другой отчаянно похлопал меня по груди, да так крепко, что я закашлялся. — Браво, мой, друг, вы прошли и этот тест! — Он взболтал содержимое бутылки и осушил её до дна. — Говно, а не молоко — как минимум, вчерашнего надоя! — От возбуждения глаза Хранителя сверкали в темноте, как две ракеты, одновременно пущенные над полем боя! — А ведь они считают меня неполноценным мудаком, недостойным их гражданства! Представляете, втихушку вручили мне этот берег, будку и этот никудышный мост, по которому за всё это время не пробежала ни одна собака! Поняв, что я близок к тому, чтобы раскусить их подлый обман, эти ублюдки запустили в окрестные леса полчища французов и тут же зачем-то… Зачем? Вы наверняка видели флагшток над будкой? Так вот, чет-нечет, как только враг понёс первые потери и я водрузил знамя второй гренадерской дивизии, они тут же, за каким-то дьяволом, поменяли его на стяг четвёртой пехотной! Тайно, суки, под покровом ночи! Представляете? Но они не учли обретённый опыт партизанской войны! Вот, смотрите… И он вытащил из кармана большой ржавый гвоздь. — Не было никаких ядер, чет-нечет! Это я разобрал мост. Все гвозди покидал в реку, как вещественные доказательства! Оставил только два. Как вы думаете, сударь, где второй? — В шине нашей машины! — Верно! Тут я на всякий случай отодвинулся подальше. — Вы истинный патриот! Гиб-гиб… И мы грянули троекратное «Ура». — Теперь вот что… — То, о чём он хотел сказать, видно, требовало от старика лишнего душевного усилия, а, значит, и дополнительной порции молока. — У меня к вам частная просьба, мил человек… Есть там у них одна особа весьма романтического склада. Увидите, передайте ей поклон. И сии вирши. Хранитель прокашлялся, выкатил грудь «колесом» и поправил эполет. — Прошла борьба моих страстей, Болезнь души моей мятежной, И призрак пламенных ночей Неотразимый, неизбежный! И милые тревоги милых дней, И языка несвязный лепет, И сердца судорожный трепет, И смерть, и жизнь при встрече с ней… Исчезло всё! — Покой желанный У изголовия сидит… Но каплет кровь ещё из раны, И грудь усталая и ноет, и болит! Тут старик разрыдался не на шутку! — Запомнили? — Ещё бы! — вдохновенно соврал я. — Вот и ладно… — Хранитель немного успокоился, подождал пока обсохнут слёзы, мечтательно посмотрел вдаль. — Завтра снова в бой. Жалко, силы на исходе. Мне б подмогу какую-никакую…Хоть бы один пехотный полк! А через минуту прибыла лодка. Сопровождающие покидали в неё свои сумки, помогли мне взобраться на борт и уже в полной темноте мы, наконец, отчалили от берега. Когда лодка достигла середины реки, я невольно обернулся назад — там, на, продуваемом всеми ветрами, берегу, под опустевшим флагштоком величественно скрывалась в тени огромного тополя могучая фигура Воителя в треуголке, которую я давеча так тупо и так подло принял за шапку-ушанку! — Благодарю за службу! — Пронеслось над взбудораженной вёслами, речной гладью. — Завтра же стану хлопотать перед Его Сиятельством о присвоении вам ордена Святого Андрея Первозванного! А будет оказия, милости просим под наши знамёна! Лишний штык — врагу кирдык! И где-то там — далеко-далеко, в звёздной глубине несколько раз гулко ударил колокол! 3. ВКП(б) Позволю себе в этом месте небольшую передышку — думаю, самое время взглянуть на описываемые события трезво и беспристрастно. Иногда по ходу дела мне кажется, что я не удосужился объявить вам какое-то важное условие, не приняв которое, вы не сумеете до конца проникнуться самой атмосферой происходящего и тогда упустите нечто важное, ведь атмосфера, — мне пришло это в голову прямо сейчас, — это, собственно говоря, и есть то главное, ради чего я задумал осуществить столь сомнительную затею, а именно — стать писателем? Теперь вы видите, даже для меня многие вещи становятся очевидными непосредственно в процессе написания текста, так чего уж там требовать от вас? Конечно, посмотри я на карту местности, я бы удивился, как это так: населённый пункт под названием Очевидное-Невероятное находится от города всего в часе езды, а добирались мы туда минимум полдня! И река, преградившая нам путь, совсем не по пути! А Усолье-Сибирское? Это ж вообще Иркутская область! Край земли! И так — чего не коснись! Несостыковки, несообразности, несовпадения! И вот главный вопрос: имеет ли тогда хоть какой-то смысл всё, что произошло со мною после того, как меня, задремавшего под однообразные удары весла, почти что на руках вынесли из лодки мои сопровождающие? Или состыковки на этом месте заканчиваются? Или точнее так: заканчивается привычный взгляд на то, что считается несовместимым с единственно возможным и только поэтому достойным вашего внимания? То есть, я предлагаю поменять вам взгляд на суть вещей, чтобы сохранить хоть какой-то интерес к моему рассказу? Что-то меня эта формулировка не устраивает. Да и вас, уверен, тоже. Вот что — давайте попробуем всё, что произошло до моего прибытия в Очевидно-Невероятное просто иметь ввиду. Так, на всякий случай. Возможно, дальнейшие события тогда не вызовут у вас аллергию на самоуверенного идиота, который всё время пытается чёрное назвать белым! В любом случае, прошу вас довериться мне и отнестись ко всему пусть даже с самой малой долей понимания, ибо не случись эти события на самом деле, я вряд ли взялся бы их описывать. — Ну так, что, фельдмаршал, — услышал я голос козлобородого прямо возле самого уха. — будем спать или ножками пойдём? Он грубо высвободил руку, удерживающую меня за пояс, и сунул мне мой чемодан. Одноглазый в это время разговаривал с привратником, спрятавшимся в небольшом помещении, похожем на скворечник. Впоследствии я выяснил, что таких блокпостов было пять — по количеству сторон света. Какая — пятая, мне объяснили позже. Несмотря на то, что эта координата не использовалась в иных краях планеты Земля, здесь она была востребована куда более, чем четыре известных, ибо именно туда чаще всего отправлялись особо строптивые представители местного населения. Скворечники были построены самими обитателями, и в каждом из них обязательно должен был находиться свой скворец. Так должно было быть по логике вещей, но только истинные старожилы были некогда изгнаны из своих обиталищ более наглыми и агрессивными собратьями, а именно — грачами и теперь в скворечниках против обыкновения, навеки поселились чёрные клювастые существа, весьма преуспевшие в деле соблюдения норм и охраны общественной морали. Справедливости ради стоит заметить, что количество грачей заметно превышало число скворечников, что создавало в демократически настроенной части общества небольшие трудности. Возглас «Грачи прилетели» можно было то и дело услышать во время событий, не предусмотренных внутренним регламентом. Пока наш грач что-то там согласовывал по телефону (щёлкал клювом), у меня было немного времени, чтобы в общих чертах обозреть Главный Корпус и его окрестности. Во-первых, как и ожидалось, вся территория, принадлежащая непосредственно Заведению, по периметру была обнесена забором, пусть и не высоким, но зато крайне устойчивым и прочным. Каждая опора снабжалась красным фонарём в форме шара. Сейчас этого было не видно, но днём фонари обретали вид глобуса Очевидного-Невероятного — никаких иных географических объектов здесь не признавали в принципе. Сквозь витые металлические пруты ограды, то тут, то там виднелись зелёные насаждения в виде крепких молодых деревьев и ухоженных клумб. Справа от Парадного входа в окружении кустов акации пряталось некое сооружение, по форме напоминающее то ли игровой павильон, то ли Лобное Место. Далее, привыкший к темноте, взгляд мой без труда обнаружил вдалеке впечатляющие очертания Храма, увенчанного тремя куполами: одним большим и двумя поменьше! Короче, скажу вам так: первое визуальное знакомство с Заведением оставило у меня самые приятные впечатления! Даже этого беглого обзора, да ещё практически в темноте, оказалось достаточно для того, чтобы с бодрой надеждой ступить на гладкие, как речная гладь и всё ещё хранящие солнечное тепло, камни Площади Вздохов, покрывающей пространство между Главным Корпусом и западным Скворечником! Я, словно, увидел верхушку огромного айсберга и айсберг этот, судя по всему, неплохо держался на плаву! Было около семи вечера — народ готовился к ужину. На площади нам попался лишь один человек и то сразу не определишь — человек ли? Скорее, то была египетская мумия в замусоленных погребальных бинтах, грубо отправившая меня как раз в том самом, пятом, направлении. Мне сказали, что, по предположениям некоторых авторитетных учёных, это, никто иной, как Рамсес Второй, поэтому к страдальцу нужно относится с нескрываемым пиететом. Призыву учёных вняли, но в питании фараону всёже отказали. Довод простой и неопровержимый: «В списках не значился». Интересно, что почтенное общество заботило не столько умение мумии двигаться и материться, сколько её порядковый номер. «А почему, собственно, второй?» спрашивали они друг у друга, когда забинтованный с головы до пят, паренёк, с ярко выраженным татарским акцентом просил кусок хлеба или стакан водки. Впоследствии, надоевшему хуже белого халата, попрошайке (отчего-то именно эта форма одежды здесь воспринималась «в штыки») соорудили на задворках Заведения небольшую глиняную пирамиду, ровно такую, какая по предположению всё тех же учёных стояла на этом месте во времена натурального правления фараона Рамсеса. И не первого какого-нибудь, третьего или даже пятого, уточняли они при всяком удобном случае, а именно — второго. Нашего! Мумия, однако, полагающуюся ей царскую конуру, прозванную в народе «пирамидоном», всячески игнорировала и её по-прежнему продолжали находить заночевавшей то в канализационном колодце, то в мусорном контейнере, то в сточной канаве. Спутники мои, почтительно сложив руки на груди, синхронно поклонились царю земли и неба, после чего фараон, изобразив плохой жест, дежурно удалился по направлению к хоздвору, куда повара выносили, предназначенные для местного агрокомплекса, остатки трапезы. Сопровождающие передоверили меня милой барышне, встретившей нас у Парадного, и только их и видели! «Может, их и не было вовсе? — подумал я, испытывая в отношении конвойных лёгкую тоску. — Может, и не было, — сказала барышня приятным певческим голосом, я ещё подумал: щас споёт! — Читаете мысли на расстоянии? — спросил я, почему-то совершенно не удивившись. — Алконост, — представилась девушка и в качестве основного аргумента предъявила мне райский цветок. — Достоевский, — почему-то сказал я. — Уж будто бы, — лукаво прищурилась красавица. — Такой у нас уже есть. Пишет записки в подполье. — Ну да? А я надеялся, что проскочит! — А Дзержинский у вас есть? — Такого нету. Поэтому ждали вас с почтением и священным трепетом! Алконост гостеприимно распахнула передо мною тяжёлую, испещрённую нехорошими словами, дверь Парадного входа и мы вошли в просторный гулкий коридор без начала и конца. Горел только дежурный свет и трудно было сказать, насколько коридор длинный и каково общее количество помещений, скрывающихся за многочисленными дверьми. — Коридор длинный настолько, — пояснила Алконост, — насколько это необходимо в данный момент. В принципе, за этими дверьми представлены практически все сферы человеческой деятельности: научная, производственная, культурная, общественная, ну и, конечно же, развлекательная. Количество этажей в здании также варьируется в зависимости от потребностей жителей Очевидного-Невероятного. Бывает, обходимся одним, но, если вдруг кому-нибудь захочется побывать на «крыше мира», Главный Корпус немедленно вырастает до размеров Бурдж Халифы. В данный момент этажей в здании два и нам с вами на второй. Мы сели в лифт с зеркальными стенами, украшенными по периметру золотом орнаментом. Декор, достойный королевского дворца! — Куда мы едем? — спросил я девушку, увлёкшуюся внутренним диалогом со своим зеркальным отражением. — В Регистратуру ВКП(б). — Регистратуру чего? — Верховного Комиссариата Психиатрической больницы, — расшифровала моя милая проводница. — Звучит, конечно, не фонтан, но это чисто для служебного пользования. В обычных разговорах эта аббревиатура вообще-то запрещена, но с учётом вашей новой должности… Мне показалось, что лифт поднимается слишком долго! В иной компании я бы заскулил! — Странно… — Девушка демонстративно поправила грудь. — А мы думали, Вий Гоголевич проинструктировал вас более детально! — Кто-кто? Не знаю, но почему-то произнесённое ею имя вызвало у меня чувство неловкости. — Важный Специалист, направивший вас к нам. — Алконост общалась со мною через зеркало, казалось, будь её воля, она бы закрепила этот способ общения навсегда. — Сегодня вы ужинаете в компании с самим Добрыней Никитичем! Ваши документы уже у него на столе. — Простите… — Я с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться, — с кем я ужинаю? — Это всё, что я могу вам сказать. Скоро всё узнаете сами. Лифт мягко затормозил прямо напротив двери с надписью «Верховный Комиссар». «Наверное, — подумал я, — внутри меня ожидает парень в выцветшей застиранной гимнастёрке, стоптанных пыльных сапогах и непременно с огромным маузером на ремне через плечо!» — Ну да, — усмехнулась провидица, — Как бы, не так! Она постучалась в дверь и нам разрешили войти. Добрыня, мать его, Никитич, как он сам представился при первом знакомстве, вполне соответствовал своему имени! Он, и правда, был огромен — где-то метра два с половиной! До конца разговора я так и не смог к этому привыкнуть. Помимо внушительных физических кондиций хозяин кабинета запоминался открытым простым лицом хлебороба средней полосы с волнистыми льняными волосами и привычкой стыдливо прикусывать нижнюю губу. С высоким ростом гармонично уживались широкие плечи и огромные ладони, каждая — с моё лицо! На великане ладно сидел тёмно-синий костюм, пошитый не самым последним портным, и, не смотря на кой-какие огрехи, придавал всей его фигуре вид человека, хорошо знающего себе цену. Теперь про огрехи. Местами костюм был заметно помят, местами — порезан, на лацкане красовалось застарелое пятно, оставленное то ли раздавленным томатом, то ли большим количеством кошачьего помёта. На воротнике рубашки, хоть и под галстуком, но всёже отлично просматривался подтёк от красного вина, а на одной из брючин в районе колена виднелся свеженаложенный шов. Одна неисправность имелась также и на лице комиссара, одна, но зато какая! Таких впечатляющих, а, главное, таких полихромных синяков я в жизни не встречал, его не мог скрыть даже густой слой тонального крема и пудры, может, поэтому Добрыня Никитич предпочитал общаться со мной с лёгким разворотом в пользу здоровой половины лица. Сам кабинет ничем особенным не отличался, разве что обращал на себя внимание деревянный конь-качалка, какие обычно наличествуют в игротеке любого пацана в возрасте до пяти лет, дальше парни стремятся оседлать уже настоящих, живых скакунов. Комиссар поблагодарил Алконост за услугу, после чего девушка бесшумно покинула кабинет, пожелав мне на прощанье спокойной ночи. — Она читает мысли ещё до того, как они у меня появляются, — пожаловался я комиссару. Мне и в самом деле это не очень понравилось, может, ему хватит власти и авторитета укротить её пылкое воображение! — Увы, — добродушно улыбнулся Добрыня Никитич, приглашая меня присесть напротив. — Ничем не могу вам помочь, уж такова её суть! Жест приглашения получился у него немного размашистым, веслоподобная ладонь комиссара хоть и коснулась моего лица самым краем, пощёчина вышла весьма увесистой! Но мне показалось, что великан этого не заметил, а значит, я вряд ли мог заподозрить простодушного богатыря в намеренном причинении вреда. — Поверьте, вы тут далеко не единственный, у кого её чрезвычайные способности вызывают аллергию. Многие даже называют её «алконавтом», представляете? При чём тут! Но вы то, я надеюсь, не таков? И комиссар зачем-то снова поднял руку над столом. — Ну что вы! — возмутился я, озабоченный только одним: как бы не схлопотать ещё разок-другой! Надо признаться, что в процессе нашего разговора, эта озабоченность только усиливалась! — Сейчас подадут ужин, — оказывается, он просто потянулся за колокольчиком. — Думаю, это не помешает нашей неспешной беседе. На вызов в кабинет вошёл какой-то человек в белоснежном фартуке и поварском колпаке и быстренько сервировал стол, не за которым мы сидели, а тот, что в уютном уголке, классический столик на троих, в смысле, столик и три кресла вокруг, да каких кресла то — с парчовой обивкой и гнутыми ножками! — Спасибо, Люсьен, — поблагодарил богатырь повара и мы, заняв рабочие места, весело принялись за трапезу. Было вкусно, но весьма однообразно, такое ощущение, будто на всех тарелках и даже в десертных креманках размещалось одно и то же блюдо. Однако, стоило комиссару не без гордости упомянуть имя шефа, как всё стало ясно. Его звали Люсьен Оливье. Добрыня Никитич вкратце поведал мне новейшую историю заведения, пожаловавшись на осложнившийся экзистенциальный кризис. Он сказал, что если раньше все жители, вдохновлённые идеей всеобщего равенства, чувствовали себя, как единый мощный кулак, то теперь явно обозначился тренд к разобщению и что со всем этим делать, никто не знал. — На что это похоже? — поинтересовался я безо всякого, впрочем, интереса — просто для поддержания умной беседы. — Это похоже на то, что ты… открываешь бутылку, а там… молоко! Видно, сравнение родилось спонтанно и великан остался им вполне доволен! — А что говорит Алконавт? Вот он, пятый закон подсознания: не называй чеснок яблоком — получишь фрукт на выброс! — Кто? — Комиссар даже поперхнулся. — Извините, Алкотест! — Ну, ё моё, — взмолился Добрыня Никитич, — Зигмунд Фрейдович! Мне стало совсем уж неловко! А ещё больно. Потому-что я снова отчётливо ощутил на своей, раскрасневшейся от стыда, щеке случайное прикосновение его карающей длани! — Алконост! — Вот! — радостно потёр ладони богатырь. — Можете же, когда захотите! Можете! Вижу теперь, как прав был Вий Гоголевич, рекомендуя вас на пост Председателя ЧК! — Меня? Это было и правда, неожиданно: я и вдруг — Председатель ЧК! Да ещё в абсолютно новой стране, про которую я ничего толком не знаю и где единственный мой знакомый — это фараон Рамсес Второй! — Тихо! — Добрыня Никитич предупредительно занёс надо мною руку. — Давайте серьёзно — говорил он вам про солнечную сторону жизни? — Говорил, — с лёгким сердцем признался я. — Кажется, только это и говорил! — Ну вот, видите! А что это значит — выйти на солнечную сторону жизни? Ну-ка? — Типа… жить подлинной жизнью, а не… вымышленной… — промямлил я. — Верно! Так вот самый лучший способ выйти на солнечную сторону жизни лично для вас — это возглавить Чёрный Квадрат. Остальные подтянутся. Примерно соображаете? — Странный вопрос, если учитывать место действия! Я даже сам удивился, откуда слова берутся! Посмотрел на себя со стороны и подумал: «А чем, чёрт возьми, не Председатель ЧК?» — А вот нагружать меня не надо, — предупредил Комиссар. Зацепило его! — Философией и политологией у нас занимается специальное подразделение! Ясно? И он показал мне кулак такой величины, что захотелось пустышку и — в люльку! — Алконост тоже «за». Так что, как говорится, примите поздравления! Он уже в который раз за ужин собирался выпить вина, но в последний момент, озарённый какой-то яркой мыслью, вскочил и бросился к окну, днём оно как раз выходило на нужную сторону, невидимую с улицы. А я вдруг совершенно не к месту вспомнил про свой чемодан. — Какой чемодан! — вообще не понял богатырь. Только что, угрожая мне справедливой расправой, он запачкал руку в салате и теперь не смущаясь, вытер её о подол пиджака. — Ах, да, чемодан… Не волнуйтесь, ваши личные вещи вам здесь не пригодятся. У нас многие так и говорят: «здесь вам не там»! Идите-ка лучше сюда, я вам кое-что покажу! Мы стояли рядом, но у меня было полное ощущение, что Добрыня, мать его, Никитич на Луне! С одной стороны это хорошо, потому, что далеко, с другой — плохо, потому, что высоко — свалится на голову, костей не соберёшь! За окном я увидел несколько корпусов, утопающих в зелени, светящиеся дорожки между ними, небольшой аккуратный фонтан, окружённый плохо различимыми в темноте, скульптурами, что-то ещё и снова — тёмную громаду Храма с куполами. «Что-то ещё» напоминало очертаниями то ли Обелиск, то ли столп, наподобие Александрийского, (ну, не он же сам!), то ли Космический корабль в стартовой позиции. В любом случае, высота этого сооружения была впечатляющей! Что это было на самом деле, я узнал уже только наутро. — Видите? — выждав несколько минут, спросил Комиссар. — А теперь зажмурьтесь и посмотрите на это спокойно и отстранённо. Посмотрели? — Посмотрел. Мне показалось, что сквозь прищур я вижу двор детства, только вместо храма старая водонапорная башня у колхозного рынка. — И что? — Ничего определённого. Всего понемногу, как… в оливье! — Браво! Точнее не скажешь! — Мне показалось, что не меня несколько раз опустили бетонную плиту — так комиссар похлопал меня по плечу. — Вот это и есть Чёрный Квадрат! — Тут он обдал меня таким перегаром, в сравнение с которым исчадие ада — невинный дымок от спички! — И вы — его Председатель! Чёрный Квадрат, как истинное этическое воплощение солнечной стороны жизни! Каково! — Весомо и однозначно, как приговор! — честно признался я. Нет-нет, серьёзно, его слова глубоко запали мне в душу! — Тогда вопрос! — Валяйте! — Если я — этическое воплощение, то зачем тогда вы? — А мы, извините, только фильтруем. Если что — по балде! Так что всё теперь в ваших руках! Рулите правильно и когда-нибудь куда-нибудь доедете! Не знаю, откуда это, но меня не покидало ощущение, что богатырь всё время произносит чужой текст — так не вязалось всё сказанное им с его сногсшибательным, эпическим раздолбайством! Добрыня Никитич вернулся к столу и всё-таки осушил стакан, в результате чего количество пятен на рубашке увеличилось вдвое. — Слева по коридору бывший спортзал. Теперь это ваш офис. Ваше министерство. Ваш командный пункт. Ваша звёздная пристань, чёрт вас всех задери! Могу перечислять ещё полчаса. Могу, но не буду! — И повторил, как-будто кто-то сильно настаивал на перечислении, — Не буду и всё! — Ну и правильно, — поддержал я Комиссара. — И не хер тут! Видно, в знак особого расположения, он собирался дать мне по морде, но я увернулся, при этом больно ударившись головой об оконный косяк! Он с трудом нашёл рабочий стол, а на нём — уже только исключительно на ощупь — нужную бумагу. Я всё ещё находился возле окна и видел, как Площадь Вздохов пересёк духовой оркестр, исполняющий марш Лейб-гвардии Преображенского полка. Виду того, что сильно фальшивил бас-кларнет и ещё сильнее — почти все медные, включая литавры, мотив угадывался с трудом. Музыкантов это, впрочем, совсем не беспокоило, ребята были, как один, веселы и бодры, не сомневаюсь, что каждый из них смертельно бы обиделся, назови вы его Сальери, а не Моцартом! Я хотел спросить, кто они и по какой нужде в столь поздний час отпечатывают по брусчатке, но, трезво оценив возможности Комиссара, понял, что до ответа не доживу. Добрыня Никитич поманил меня рукой, передал распечатку и, удостоверившись, что я крепко держу её в руке, бессильно склонил буйну голову на стол. Читай — на плаху! Пока за мной не придут, сам я решил никуда не двигаться. Доел салат, глотнул вина и принялся изучать бумагу. То был крайне важный и любопытный документ, выданный мне Важным Специалистом. Прочтём его вместе! Для служебного пользования. РЕКОМЕНДАЦИЯ. (Дана для вступления в члены ВКП(б) пациенту Дзержинскому З.Ф.) В результате предварительного собеседования с пациентом Д.З.Ф, были выявлены следующие основополагающие аспекты его личности: как положительные, так и отрицательные. 1. Положительные: Характер мягкий, но неуравновешенный. Легко поддаётся убеждениям в случае их убедительности. Темперамент средний, временами вялый и мизантропический. Лоялен и общителен. При этом не способен к проявлению глубоких чувств, таких, как любовь, ревность и ненависть. Скорее всего, следствие воспитания в сочетании с генетической предрасположенностью. Полное отсутствие каких-бы то ни было личных привязанностей. Эмоциональная и экзистенциальная зависимость от конкретных климатических условий. Крайняя неустойчивость политических взглядов и низкая социальная активность. Склонность к самопожертвованию. Смутное целеполагание. Проникновение в суть вещей на инстинктивном уровне. Отсутствие персональных потребностей и рефлексии в анализе событий и явлений. Возраст максимальной дееспособности и невозможность обнаружения точек приложения энергии. И, наконец, самое важное качество данного пациента: спонтанное амёбно-улиточное миросозерцание, открывающее неограниченные возможности несистемного порядка. 2. Отрицательные (см. пункт 1). Подпись: Важный Специалист. Прочитанное не произвело на меня никакого впечатления, может, потому и дали почитать. Узнал ли я что-то новое о себе? И да, и нет. Слова могли быть такие, а могли и другие, суть оставалась одна: лучшей кандидатуры на роль Председателя ЧК не найти. Об этом мне позже сказало моё «Я» — типа, как нельзя быть чуточку беременной, так невозможно сойти с ума наполовину. Но твой случай особенный, вернее — наш случай. Если его использовать с умом, можно хорошо навариться! Такая вот у них логика! Алконост подоспела вовремя, а как иначе? Зашла тихонько, покашляла в кулак. Тихо так, чтобы, не дай бог, не разбудить вулкан: — Идём? Я смутился — не знаю, куда бумагу сунуть! Оркестр как раз стих и остался один только храп, да посвистывание. — Вы на стол её положите, — предложила девушка. — Она ж для служебного пользования. У меня примерно такая же была. С тем же содержанием. Как сейчас помню: «Отсутствие персональных потребностей и рефлексии… Забыла! — В анализе событий и явлений». — Точно! И мы пожали друг другу руки. Мне это, помню, так понравилось! Понравилось держать её руку в своей! И приятно и страшно — она же всё знает, о чём я думаю! Это как держаться за оголённый провод! — Персональные потребности есть у каждого, — сказала Алконост, — это неправда. Вот вы, например, мечтаете о мягкой подушке и скрипучему одеялу, не так ли? — Именно, скрипучему, — согласился я. — Что ж, попробую приблизить этот счастливый миг! Только не отставайте, держитесь ко мне поближе. Хорошо? — А то? — Очевидное-Невероятное не любит новичков и вы об этом прекрасно знаете! И потом, вы сейчас на пике событий, тут важно не свалиться вниз! Мне показалось, что в этот момент она распустила крылья! И, о, счастье, я тоже! Сколько длился наш полёт, я не помню! Но зато помню Чёрный Квадрат под нами и то, что я вижу его целиком, говорило в пользу того, как высоко мы забрались! Хочу описать этот момент поподробнее. Я думаю, не трудно представить себе, что вы летите на самолёте. Внизу, куда не глянь, сплошное море огней: красных, синих, розовых, фиолетовых и, Бог знает, каких ещё! Вся поверхность земли откликается на ваш взор миллионами цветовых оттенков и этот световой напор настолько интенсивен и настойчив, что в какой-то момент у вас начинает кружиться голова и вас буквально физически тянет блевать! Каждый цвет — это не просто оттенок цветовой палитры, но ещё и выражение определённой эмоции: красный — гордыня, оранжевый — спесь и ханжество, фиолетовый — непомерные амбиции, пурпурный — зависть и высокомерие и всё в таком духе! Вы, конечно, этого не понимаете, но блевать вас тянет как раз именно поэтому! Оттого, что Земля целиком в плену всей этой человеческой мерзости, которая, оказывается, и выражает собою высший предел цивилизации! И, когда, кажется, что вы от всего этого готовы сойти сума, горизонт начинает разъедать тёмная прореха! По мере вашего приближения, она растёт и ширится, взгляд ваш, почувствовав спасительную темноту, устремляется ей навстречу и вы уже не можете желать ничего иного, кроме того, чтобы осточертевшее, беспредельное пиршество цвета и света, наконец, погрузилось в это спокойное величественное Отсутствие чего бы то ни было, туда, где ещё ничего не начиналось! Это и есть Чёрный Квадрат, откуда может появиться нечто небывалое и неосуществлённое. Но сейчас там ничего нет. И это здорово! Это грандиозно! Пока вы этого не осознаёте, но дайте время и всё придёт. Всему нужно своё время! В комнате, где я пришёл в себя, лежа на кровати, кроме меня никого не было. Осмотрелся — так себе каморка, не доставало только нарисованного на холсте, камина. Кровать, тумбочка, на полу затасканный коврик с инвентарным номером и картина Малевича на стене. Та самая. Был ещё, правда, туалет с умывалкой, что меня сильно порадовало! В атмосфере явно ощущался запах варёной картошки вперемешку с пряными ароматами нестиранных носков. В коридорчике у двери стоял мой чемодан, я ему порадовался будто близкому родственнику, на которого получил похоронку! Поднявшись в туалет, я обнаружил на тумбочке записку от Алконост, написанную какими-то малопонятными буквами, складывающимися в ещё более непонятные слова. Разгадка была в конце письма, в котором она сообщала о том, что события последнего дня меня так сильно измотали, что я непотребно уснул, не добравшись до кровати. Прямо на некрепких ногах. Она раздела меня до трусов и уложила. «Спите спокойно и ни о чём не волнуйтесь, с вами всё будет хорошо. На всякий случай пишу записку на португальском! Спокойной ночи и с добрым утром. Алконост». Как-то странно мне всё это показалось — если я могу читать по-португальски, то тогда при чём здесь эта тумбочка, это вонючий ковёр и облупившиеся стены? — Сходи сначала, куда хотел, потом всё объясню. Снова «Я»! Не надо было просыпаться, авось пронесло бы! — Вот именно что — пронесло! — Хихикнуло «Я» подленько. — Не волнуйся, теперь я уже долго не появлюсь. Дам кое-какие указания и — спокойной ночи, малыши! Иди в туалет, а то я тоже страдаю! Сходил, куда надо, снова сел на кровать, сижу, как дурак. Кто-то прошёл по коридору, постучался в соседнюю дверь. Открыли. — Игрушки все готовы, проверили? — спрашивает тот, кто в коридоре. — Все, — отвечают из палаты. — Вешаем только сертифицированные, надеюсь, вы это помните? — На том стоим! — Тогда завтра после дождичка. Завтра же у нас четверг? — Если учитывать, что сегодня воскресенье, то да. — Значит, до завтра! Такой вот разговор. Воспроизвожу буквально слово в слово! Говорили мужчина и женщина. Мне показалось, я уже где-то слышал эти голоса, типа в «Новостях» или вроде того. Таким голосам доверяют на слово и относятся к ним, как к истине в последней инстанции. — Значит, дело такое… — Это уже «Я». -Твоё начальство открыло на меня тихую охоту и может в любой момент застукать, поэтому я на какое-то время должен буду исчезнуть. В принципе, всё очень плохо. Представь, что твоя палата — это лучшее, что здесь есть! Место практически заброшенное. Финансируется по остаточному принципу. На прошлой неделе в два раза урезали паёк и отключили электричество. — Чёрный Квадрат? — Я кивнул на картину. — Именно. Чернее не бывает. Короче, люди мрут, как мухи. Поэтому оставаться здесь в полном уме и здравом рассудке не безопасно для жизни. Что до меня, то я постараюсь всё это время держаться на максимальном расстоянии. Ну вот, всё вроде. — Постой, паровоз! — Мне не хотелось, чтобы «Я» уходило так быстро, мы всё же не чужие. — Я про оленя хотел спросить? Ну, который провожал меня? Почему олень? Откуда олень? — Из сорок восьмой квартиры. Электрик Митя. Он на смене был, а к жене его парень приходил и ты, будто слышал за стенкой охи, да ахи! Ну и сказал Мите при встрече, что он теперь рогатый! Мите это не понравилось и он позвонил в диспансер. Но зато ему понравилось, что соседняя квартира освободилась. Вот он и пришёл проститься. Как не прийти! Ты чего приуныл? Я почувствовал на плече руку, свою руку — тёплую и родную! — Ну всё, пора мне! Будь здоров, приятель, подключаемся к собственным источникам питания! Да, и вот ещё что — чемодан я забираю с собой. Меня в детстве родители несколько раз сдавали в санаторий. Именно — сдавали, другого слова не подберёшь! Село Дундук. Ничего особенного — просто чаще, чем у других болела голова. А в санатории этом — жуть с тележкой! Хочешь, чтоб здоровый ребёнок заболел — милости просим в Дундук! Но я — ничего, освоился как-то. Всем укольчик — и мне укольчик! Всем апельсинку — и мне апельсинку. Хватило здоровья! А вот чего я больше боялся, боялся по-настоящему — с надрывом, так это прощания с родителями. Они меня на мотоцикле привозили, и вот стою я в воротах, отец по стартёру топает — раз топает, другой, третий, а я Бога молю, чтобы мотоцикл не завёлся. Но он заводится, мама забирается в коляску и они уезжают. И всё, на какое-то время жизнь для меня заканчивается. Может всё специально так в жизни устроено и это подготовка к неизбежной смерти? Вот такое у меня было чувство после «Моего» ухода. Только на этот раз мотоцикл завёлся сразу и время счастливой надежды сократилось до нуля. 2 4. КОНСИЛИУМ. С утра, пока я спал, прошёл дождь. Я слышал его сквозь сон. Дождь сквозь сон — это подарок Бога! Один из немногих, что хранятся в его скудном наградном фонде. Было так хорошо и спокойно и, как бывает в такие минуты, совершенно неважно, сколько тебе лет, весна сейчас или осень и какая у тебя зарплата? Шёл дождь и мне почему-то верилось, что сегодня меня ожидает хороший день! Я лежал на широкой кровати, в приличной комнате — чистой и ухоженной. Здесь было всё для комфортного и беззаботного существования. Это я понял сразу, как только открыл глаза. Открыл и тут же закрыл. Решил сыграть в «угадайку». Представлю себе что-то и проверяю, то ли, там ли и так ли? Такая-то люстра, хоп и — прям такая, какую загадал! Шторы, бабах и — всё сходится: расцветка, материал, длина! Дальше: цвет паркета, узор на обоях, даже запах — весеннего морского бриза: всё, как говориться, в яблочко! Единственное, что не требовало дополнительной проверки, это репродукция, висевшая на том же самом место, что и вчера. Радость пробуждения возросла многократно, стоило мне распахнуть шторы! Даже вечером, в отсутствие солнечного света, я нашёл Очевидное-Невероятное весьма привлекательным и гостеприимным, чего уж говорить о том, какой восторг оно вызывало у меня днём, когда даже самое Невероятное становилось Очевидным! С удовольствием совершив утренние процедуры, (прежде столь нелюбимые мною), я с приятным шуршанием откатил зеркальную створку шкафа и обнаружил внутри несколько костюмов, висящих на плечиках. Это мало походило на содержимое моего чемодана, воспоминания о котором заняли у меня ровно три секунды. Все костюмы были в безупречном состоянии, что-то мне подсказывало, что сегодня я должен надеть что-нибудь строгое и деловое, соответствующее моему новому назначению. И кожанная тужурка, и галифе, и сапоги — всё подошло идеально! Только облачившись в обмундирование полностью, я с удивлением обнаружил, что костюм мой был покроен по старинному образцу и носил явный отпечаток прошлого. И меня это, признаться, здорово порадовало! Часто мне казалось, что лицо у меня какое-то уж совершенно не современное и к нему вполне бы подошло что-нибудь из минувших времён — в самых смелых фантазиях, это, например, могла быть греческая туника или латы римского легионера! И вот теперь я наблюдал нечто подобное, пусть не император в пурпурной мантии, но уж Железный Дровосек, изживший свои девичьи комплексы — точно! В дверь постучали. «Что ж, — подумал я, красуясь перед зеркалом, — как раз вовремя!» В коридоре стоял молодой красивый человек в форме ВВС. Я сразу узнал его — это был Гагарин. Я подумал, немножко необычно видеть его на пороге своего дома в столь ранний час! — Доброе утро, — обратился он ко мне со своею привычной улыбкой. — Я вас не разбудил? — Ну что вы, что вы! — Я засмущался, хоть и понимал, что по рангу мне это вряд ли позволено. — Вы не представляете, как я рад я вас видеть. Именно, вас! Проходите, присаживайтесь. Космонавт принял моё приглашение, мы прошли в комнату и сели за стол. Хотелось достать из бара коньяка, но я, если честно, постеснялся. Кажется, Гагарин раскусил меня. — Зря смущаетесь, — сказал он просто, по-приятельски. — Это хороший коньяк. Вкусный и весьма полезный. Я слушал его и думал, какой же у него приятный голос! — А главное, — продолжал мой гость с тою же доброжелательностью, — в нём нет ни капли алкоголя, о котором так часто пишут в своих утопиях научные фантасты. Начитаешься таких и жить не хочется. А ещё лучше джин. Он делается из можжевельника, известного своими тонизирующими свойствами. Мы часто пьём его перед полётом! Тогда выпили и мы. По вкусу напиток сильно напоминал микстуру Павлова. — Ну как? — поинтересовался Гагарин. Я утвердительно кивнул и показал большой палец. — Не имеет противопоказаний даже при беременности и лактации. — Космонавт украдкой осмотрел мой живот. — Представляете? Ну, хорошо… Теперь о деле. Мы вас тут все очень ждали. Вы не представляете, насколько своевременным оказался ваш визит! Так что, примите наши искренние поздравления: и с прибытием, и с назначением! Мы пожали друг другу руки. — Я видел вчера ракету возле Храма, — мне показалось, что дальнейшее молчание может быть воспринято как неучтивость. — Ваша? — Моя. — Собираетесь лететь? — Ещё бы! Дело всей моей жизни! Мы выпили ещё. Никогда раньше коньяк не казался мне противным до такой степени! — Один летите? — спросил я вообще ни к селу, ни к городу, хотя по-настоящему меня заботило только одно — как всё это проглотить до конца? — Мысленно со мною вся прогрессивная часть человечества! — как «Отче наш» выпалил космонавт. — Это верно! Я прополоскал рот слюной и глубоко вздохнул. При этом мне хотелось как-то поддержать этого чудесного улыбчивого парня! — Через полчаса мы должны быть в офисе ЧК. Там вас будут ждать представители Консилиума, так называется наш высший государственный орган управления. Сразу предупреждаю, сколь бы широки не были их полномочия, члены Консилиума — это простые, душевные люди, только облечённые в белые одежды. На повседневную жизнь страны они непосредственного давления не оказывают — Консилиум решает лишь самые насущные вопросы, вопросы жизни и смерти. Передаточным звеном между верховной властью и гражданским обществом является Верховный Комиссар, иногда его ещё называют Регистратором, а его ведомство Регистратурой. Регистратура — второй по значимости институт ВКП(б). — Гагарин доверительно заглянул мне в глаза, а лучше сказать — в душу. — Алконост предупредила меня о степени вашей компетенции, надеюсь, я ничего не напутал? — Всё точно, — похвалил я космонавта. — Точность — вежливость королей… — И космонавтов, — добавил Гагарин и простодушно рассмеялся. — Почему-то Алконост сочла, что я лучше всех подхожу для роли проводника. Вы не против? — Ну что вы, — признался я абсолютно искренне, — для меня это такая честь! А почему она не позвонила, разве так не проще? — Вы имеете в виду сотовую связь? — Гагарина явно забавляло моё невежество. — Мы отказались от неё в самом начале. При всех очевидных достоинствах подобного типа коммуникаций, у них есть один не менее очевидный недостаток, пользование сотовыми аппаратами вызывает деперсонализацию. Вот скажите, лично вы хотели бы чувствовать себя одновременно Иваном Грозным, дворником Касымом и, к примеру… кухонной табуреткой? — Я — нет! — решительно сказал я. — Вот видите? — Гагарин поднялся, подошёл к стене и долго рассматривал бессмертное творение Малевича. — Жуть какая — ни одной маломальской звезды! Я подумал, что это замечание касалось также и его мундира. — Сколько раз я видел эту картину, столько раз мне хотелось дорисовать хотя бы пару созвездий! А вам? — Вообще — ни разу, — искренне признался я и тут же испугался, а не обидел ли я его? Гагарин тем временем перевёл взгляд с картины на часы. — Хорошо, отложим этот разговор до лучших времён. Вы готовы? — Так точно! — отрапортовал я, чуть не сказав «Ваше благородие». — Тогда на посошок. — !!! Через пять минут мы покинули спальный корпус № 1 и вышли прямо на Площадь Вздохов. А минутою раньше, проходя по коридору мимо соседской двери, которая в тот момент была слегка приоткрыта, я услышал позвякивание стеклянных предметов, укладываемых в коробки, и тут же получилисчерпывающий комментарий на сей счёт. Оказалось, это комната министра культуры с труднопроизносимой фамилиейЖдименяиявернусь. По фамилии её, впрочем, тут никто не называл — себе дороже, звали просто Арина Родионовна, чему она была несказанно рада! На сегодняшний вечер был назначен важный государственный праздник с ёлкой и ёлочными игрушками, так вот Арина Родионовна была его главным куратором. — Поверьте, — сказал Гагарин, — нет в мире человека, который подбирает игрушки лучше неё! Мы пересекли площадь по диагонали и оказались на главной улице страны, а именно так с этого момента я буду называть территорию, где мне предстояло прожить лучшие дни своей жизни! Улица называлась «Коридор» и вызывала только самые положительные чувства, когда хотелось петь! Это был тот самый Коридор, по которому мы с Алконост вчера добрались до лифта. Только вчера это был тёмный тоннель, уводящий в неизвестном направлении, сегодня же это была дорога, ведущая к Храму! На нашем пути встретились несколько точек общепита, офисов и прочих заведений, которые можно без труда найти в любом городе любой страны мира. Правда, тут они назывались несколько иначе, чем мы привыкли. Ну, например, вместо вывески «Чебуречная» здесь вы спокойно могли увидеть что-нибудь, типа «Прачечная», а там, где вы ожидали найти «Консерваторию», вам почему-то попадалась «Лаборатория». Был тут даже свой ПО, то есть, то, что принято расшифровывать, как Парк Отдыха. Являясь тем же самым по сути, местное ПО, тем не менее, «распаковывалось» несколько иначе, а именно, как Патологоанатомическое Отделение. Всюду сновали люди примерно одного возраста, примерно одинаково одетые и примерно с одним и тем же выражением лица, которое мне не очень понравилось. Гагарину вот не доставало звёзд на тёмном небе, а мне так улыбок на их скучных лицах. Или слёз. Не хватало эмоций, люди казались мне отстранёнными или, может быть, отлучёнными от родного города и будто бы слегка стеснялись своего присутствия. А, может быть, они, как и я, просто искали сбежавшего Себя… Транспортные средства попадались не так часто и лица водителей равно, как и у пешеходов, выражали некоторую озабоченность по поводу того, куда и зачем они едут. Вернее, идут. Потому, что в большинстве своём машины не имели возможности передвигаться самостоятельно, и их приходилось толкать, схватившись за специальные поручни, приделанные к ним сзади. — Экономия топливных ресурсов, — сухо пояснил мой спутник. — Всё топливо уходит на ракету! Поскольку Коридор был главной улицей, жилых палат тут не было. Насчёт «палат», кстати, Гагарин сказал, что это весьма показательное название. «Тогда, как жители прочих стран, — сказал он не без гордости, — живут в многоквартирных строениях, напоминающих муравейники, каждый второй житель нашей страны обеспечен, как какой-нибудь боярин или вельможа, собственной каменной палатой! Почему каждый второй? Потому, что палаты, в основном, предусмотрены на двоих!» Из распахнутых дверей одного из кафе с ярким названием «Процедурное» доносились звуки песни «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан», из чего можно было заключить, что кафе арендовано работниками весьма лёгкой промышленности. В целом же, город произвёл на меня хорошее впечатление. Вчера, стоя за оградой, или, правильнее сказать, за границей и изучая внешние контуры Очевидного-Невероятного, я и представить себе не мог, что в его чреве скрываются такие огромные человеческие и инфраструктурные ресурсы! Гагарина узнавали, многие пытались поздороваться с ним за руку и, если бы он её вовремя не одёргивал, это бы у них наверняка получилось. На него не обижались и каждый обязательно спрашивал: — Когда летите? — Скоро, — устало обещал Гагарин и брал «под козырёк». На мой вопрос, почему он не даёт им руку, космонавт не раздумывая отвечал: — Оторвут! Мы были уже у лифта, когда навстречу нам попались два дюжих молодца, размерами своими сильно напоминающих мне Добрыню Никитича. Они сопровождали лысого человека с клинообразной бородкой. На лысого надели рубаху 78-ого размера, рукава которой были стянуты в узел на спине. Пленник «метал молнии» и ругался матом. Увидев меня, он вообще взбеленился: — Революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, — прокричал он мне в самое ухо, — сорвалась! Вот эти суки помешали! — Кто этот рубаха-парень? — спросил я Гагарина, когда матершинника увели. — Ленин, — просто сказал космонавт. — Не обращайте внимания — это он на вид страшный, а так — больной человек. Страшно больной. От одного названия мутит — нейросифилис! — Его хоть вылечат? — с надеждой спросил я. — Говорят, что жил, жив и что, мол, будет жить. Чего и всем желаю. Наверх поднимитесь один, таково распоряжение Консилиума. — Гагарин запустил меня в кабинку. — Желаю вам всего самого хорошего, Зигмунд Фрейдович. Приятно было познакомиться. И мой вам совет — почаще щёлкайте каблуками! — Он нажал на кнопку и крикнул: — Мы ещё увидим небо в алмазах! На этот раз лифт домчал меня до места за три секунды. Выйдя на втором этаже, я без труда нашёл спортивный зал, о котором мне давеча говорил Комиссар-богатырь. На двери висела свежая табличка, указывающая на то, что это «Офис Председателя ЧК Дзержинского З.Ф.» Не знаю почему, но табличка расстрогала меня до слёз, пришлось лезть в карман за носовым платком. И вообще такая странность: оказавшись здесь, я всё время испытывал одно неловкое колючее чувство — мне казалось, что это и есть моя настоящая, подлинная Родина! Зал пока что больше напоминал сам себя, чем, чей бы то ни было офис. Просто на самой его середине, прямо в центральном круге, где судья совершает первый вброс мяча, разместили буквой «Т» два стола: длинный и короткий. Судя по нервным смешкам, исторгаемым членами Консилиума, я слегка припаздывал. Сами они разместились за длинным столом, меня же пригласили за короткий. Было немного страшно. Я ведь, признаться, очень надеялся на поддержку Комиссара, но он почему-то не пришёл. Почему он не пришёл? И почему нету Алконост? Они мне что, приснились оба? Сидят люди в белых одеждах, почти ангелы, их лица светлы и мудры! Их позы выдают благородство и сдержанность, в их глазах вселенская печаль и сострадание! А вот где твоя недавняя бесшабашная богатырская удаль, Добрыня, мать вашу, Никитич, непонятно? Всё-таки, что ни говори, куда приятнее жрать оливье и получать по морде, чем сидеть на райском облаке перед Всевидящим Оком Его! Эх, Родина, Родина, почему сразу, как только начинаешь испытывать к тебе нежность, ты тут же волочёшь в кабинет! В ожидании опоздавшего один играл в мяч, я его не сразу заметил. Такой ловкий и юркий. Всё время кидал мяч мимо корзины! Как только я занял своё место, его окликнули и мазила нехотя вернулся за стол. — Ну что ж, коллеги, начнём, пожалуй, — обратился к соратникам человек с головою льва. Его звали Василий Васильевич и был он тут, судя по всему, главный. — Проговорим ситуацию ещё раз — от начала и до конца! Я думаю, не повредит? — Не повредит! — согласились члены Консилиума вразнобой. — Тогда, погнали, — сказал Василий Васильевич, покрутив головой вправо-влево. Вправо-влево. За ним и я. Разминка такая — всем советую. — Как почивали-с, Зигмунд Фрейдович? — Для человека в моём положении, — сказал я, стараясь держаться, как можно свободнее, — лучше не бывает! Голову вверх-вниз, вверх-вниз! — Отлично, — сказал Василий Васильевич, — а что это за положение такое, позвольте полюбопытствовать? Члены Консилиума одобрительно загудели. — Я ведь говорил уже Важному Специалисту: у меня «Я» убежало! — И что? — встрял в беседу юркий. — Подумаешь, потеря! У моей жены вон молоко вчера убежало и что? Ему сделали знак — мол, ты чё, вообще спятил: говоришь такое! Но юркого это не смутило, он тут же показал жестом: мол, сам знаю, отвяньте! И снова за своё: — Вот вы сидите теперь против нас, отвечаете на наши вопросы, отвечаете внятно, не пыжась! И ведёте себя адекватно. А это что значит? Значит, ничего страшного с вами не произошло. Ну, так ведь? — Логично, — вынужден был согласиться я. Тут мы вместе: я и Василий Васильевич сделали несколько круговых движений головой — до хруста в позвонках. Юркому пришлось подождать, пока мы закончим. — Выходит, всё зашибись, верно? Стало быть, мы всецело можем на вас рассчитывать? — Можете, — сухо пообещал я. — Мне показалось, вы кого-то искали взглядом? — обратилась ко мне женщина с присобаченным к маленькой голове огромным шиньоном. — Я права? — Логично, — снова сказал я. — Собутыльника потеряли? Я кивнул. — Воблина Викентьевна, ну зачем вы так, в самом деле? Человек-лев поменял дислокацию, встал со своего и места и картинно оседлал уголок стола. — Заболел ваш Добрыня Никитич, голубчик! Это я ещё мягко выражаюсь. Выпил вчера литр ментолового спирта и как говорится: не жди меня, мама! Да-да. Именно! Еле откачали его. Хорошо, физические параметры — ё моё, не то бы вынесли вперёд ногами! — Вынесли, — не сдержался любитель мяча. — Такого ещё поди подними! — Ну да… — Василий Васильевич на секунду-другую сбился. — Да… Именно… А ведь мы делали на него ставку! Открытый, общительный — такой, знаете ли, чувашский богатырь. Слегка — недотёпа, чуть-чуть — герой, но всегда готов протянуть руку помощи! Одним словом, свой среди чужих, чужой среди своих! Да-с… В разговор, наконец, вступил четвёртый ангел — самый молодой из них. Молодой, да, видно, ранний. Говорил, будто милостыню протягивал. — Позвольте, Василий Васильевич? — Да-да, Густав Карлович, пожалуйста… «Ну, если Густав Карлович, — подумал я, — то это уж точно добра не жди!» И почему я так подумал? Юркий, меж тем, вытащил откуда-то мяч и давай катать его по столу. Коллеги сначала завороженно наблюдали за манипуляциями коллеги и только после оклика главного сделали вид, что это им вообще неинтересно! — Семён Семёныч! — Василий Васильевич вернулся на место и отобрал у проказника мяч. — Ну, зачем же на столе, голубчик? Если уж совсем невтерпёж, шли бы вон под щит! Мы вас слушаем, Густав Карлович! Мы, главное! Нет, вы слыхали? А я тут что, для мебели? — Значит, смотрите, что у нас получается… Как он выглядел, этот Густав Малер? Малер — это композитор такой, великий! А этот Густав — его полная противоположность! Наверное, если нигде не сгодился, самое лучшее — подать заявку на членство в каком-нибудь Почётном Комитете. Или Ассоциации. Или, что там у нас ещё? Бюро, Синклит, Совет Старейшин! И не то, чтобы он был плох собой — нет, наоборот: позировки, костюм, красноречие! И главное, голос! Голос, который я уже где-то слышал. Слышал вот-вот, совсем недавно! Всё силился вспомнить и никак! Короче, персонаж был тот ещё, с виду не подкопаешься, а слушать — уши отсохнут! Сейчас сами увидите. — Любая наука, это не то, что там… — оратор указал наверх, — а то, что тут. Тут вот, рядом с нами! Если от науки нет никакой практической пользы, то это, простите, пустая болтовня, а не наука! И что ужаснее всего — все всё понимают и всем всё — до лампочки! Но как же психосоциальная терапия, спросите вы? — Вот именно! — возмущённо воскликнул я, но никто этого не заметил. Что-то, кажется, хотела добавить Воблина Викентьевна, но Густав Карлович резко прервал эту попытку красноречивым жестом. — Да, она позволяет уменьшить дозировки препаратов и сократить сроки пребывания на стационаре! Но это и плохо! Поймите, мы не должны давать человеку самой возможности мыслить категориями «Стационар» и «Дом». Наша задача в том и состоит, чтобы Стационар сделать Домом. И не просто домом, где тебя покормят и оберут… в смысле, обогреют, а Отчим домом! Местом постоянного пребывания человека, его единственно возможным жизненным пространством! — Но только не совместимым с алкоголем, — бодро встряла женщина-шиньон. — Долой спиртосодержащие жидкости и препараты! Её, конечно, поддержали, но как-то вяло. — Посмотрите на уважаемых граждан нашей страны! — При этом Густав Карлович ткнул в меня пальцем с таким посылом, будто я до сих пор не записался в добровольцы. Ну, вы помните этого красноармейца со штыком! — Про таких написаны тысячи километров околонаучного бреда и просто всякой туалетной беллетристики, начиная с «Библии» и заканчивая «Манифестом Коммунистической партии»! И что? Что-то изменилось со времён первого сумасшедшего, которого вместо того, чтобы социализировать, отправили на крест? Две тысячи лет прошло, а они всё ерундой занимаются: пишут книги, рисуют каких-то глупых мадонн с младенцами, штурмуют Северный полюс, рвутся на Луну! Симфонии пишут! Вот скажите мне по-честному, понимает кто-то из них на самом деле, что это такое — симфония? Вот вы понимаете? Это он у Семёна Семёновича спросил! Нашёл у кого! И прежде, чем юркий успелчто-то сообразить, продолжал: — Вместо того, чтобы остановиться, сделать глубокий вздох и подумать, а на фига тебе всё это надо, они несутся, сломя голову и просто мечтают свалиться в какую-нибудь очередную пропасть! А ведь есть же в глубинах народного сознания какое-то верное понимание смысла жизни, мы просто его не видим! Не желаем видеть! Понимание это выражается в довольно простых, заезженных и заболтанных, сентенциях, таких, например, как «На фига попу баян»? Вот вы, — обратился он ко мне, — скажите мне, только честно, какое желание вызывает у вас «Троица» Андрея Рублёва? — У меня? — пробубнил я. — У вас, у вас! Какие? — Желание сообразить на троих, — соврал я зачем то. — Ну вот! — воскликнул Густав Карлович. — Вот же! Я именно об этом и говорю! — Слушайте, — взвилась Воблина Викентьевна, — а без бухалова нельзя? — Лично с вами, — прямо ответил на поставленный вопрос юркий Семён Семёныч, — нет! Я б, конечно, поржал, но сами понимаете — не та ситуация! — В общем, я вам так скажу, коллеги, — Тут Густав Карлович зачем-то перешёл на фальцет, — нету прогресса, потому что не та традиция, не с того краю подходим! Стационар так и не стал для них родным и где-то глубоко в душе они, как Штирлиц, продолжают тосковать по далёкой родине, где всё время надо кого-то изображать, что-то придумывать и бесконечно спасать человечество! Наша задача сделать так, чтобы родиной стали для них собственный горшок и грелка и, чтобы родина перестала требовать от них бесконечного самопожертвования во имя несбыточных идеалов, а стала обычной и привычной повседневностью! Иными словами, чем меньше вокруг будет Наполеонов, Петров Первых и Гоголей, тем лучше! Теперь — внимание! Для выработки наиболее эффективного метода воздействия с целью понижения гражданской активности населения Очевидного-Невероятного, нам необходим резидент! Хотите, назовите его новый Мессия. Но с одним условием: подобные эпитеты с нынешнего дня — исключительно для служебного пользования! Пока Густав говорил, я внимательно наблюдал за его коллегами. Меня поразила их болезненная бледность и мешки под глазами. «Ну, точно, ребятам не хватает свежего воздуха, — подумал я. — Они же все в предынсультном состоянии!» Но мыслями своими я делиться не стал, не дурак! Понятно, что объяви я им об этом вслух, все тут же решат, что парень окончательно свихнулся! — Идея использовать в качестве живца русофила Добрыню потерпела фиаско. Слишком близок оказался он к народу, к его нуждам и чаяниям. Народ с аппетитом клюнул и сожрал наживку с крючком. — Не сожрал, а выжрал! — поправила женщина с шиньоном. Голова маленькая, а шиньон большой — я уже говорил? Извините, но это так уморительно, что не грех и повторить! — Воблина Викентьевна, — привычно осадил её Василий Васильевич. — Ну, право же — перед пациентом неудобно! Юркий снова вытащил мяч и принялся его подкидывать, успевая, пока снаряд не вернулся, пару раз хлопнуть в ладоши. — Три сможет кто-нибудь? — не отрываясь от забавы, спросил юркий. Я поднял руку. — Мяч! — грозно потребовал человек-лев. — Ну, Василий Васильевич! — захныкал юркий. — Я сказал — мяч! Пришлось отдать, такой был суровый тон у главврача! — Кстати, Добрыня этот — это ведь ваша креатура, — обратилась к Густаву Воблина Викентьевна, — Даже, когда паренёк явился на оперативку на четырёх конечностях, вы и тогда продолжали настаивать на его исключительной славянской парадигме! — Каюсь, — признался докладчик. — Пошёл на поводу у стереотипов. — Полно, Густав Карлович, — вступился за молодого коллегу Василий Васильевич, — не судите себя так уж строго! Нашли же вы возможность скорректировать программу и отправить в Центр новый запрос. Как говориться, от Густава — Юстасу! Завершив реплику, Василий Васильевич, не целясь, точным броском уложил, отобранный у юркого, мяч прямо в корзину и этим заслужил долгие несмолкающие аплодисменты. — Теперь о вас и о вашей миссии, Зигмунд Фрейдович! По мнению Вия Гоголевича в ситуации полного морального падения, вы единственный из известных нам идиотов, кто вместе со способностью мыслить, сохранил также и критический метод познания действительности! Вы и ваш Чёрный Квадрат призваны лишить всё это общественное безумие цвета, света и запаха и дать нашим людям возможность окончательно восстановить духовный и душевный баланс! Надеемся, форма вам в этом поможет, ибо до сегодняшнего дня наука так и не изобрела более мощных транквилизаторов, чем кожаная тужурка, галифе и сапоги! Пока человек не перестанет искать чёрную кошку в тёмной комнате, он никогда не обретёт ни душевного покоя, ни физического здоровья! Коллеги? Все согласно кивнули. — Плоды просвещения созрели, Зигмунд Фрейдович, пора их снимать с ветки! — подытожил свою песнь четвёртый ангел и вложил меч обратно в ножны! Один — мяч, другой — меч! — Вопросы? — У меня только один вопрос, — обратился я не столько даже к диссертанту-инициатору, сколько ко всему почтенному собранию. — Кем они будут потом? — В смысле? Густав Карлович сильно напрягся. Я заметил, что с самых первых секунд нашего знакомства, он постоянно испытывал некий дискомфорт, словно в глаз его угодила соринка и теперь придётся долго и мучительно моргать, прежде чем ему удастся отделаться от неё. В это время из Коридора донеслась песня, похожая на стон: — Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая сама пойдёт! Подёрнем, подернем! Да ухнем! — Степан Чугунов, — пояснила Воблина Викентьевна. — Слесарь-водопроводчик из Кудымкара. Диссоциатвное расстройство. Как на укол — демарш! Перед каминг-аутом, то есть, перед тем, как объявить себя Шаляпиным, некоторое время представлялся Арнольдом Шварценеггером. Своим любимым занятием считал охоту на скворцов и, когда те вступались за санитаров, каждый раз орал одну и ту же фразу: «I, llbeback, Bennet!» А всё потому, что до переезда к нам товарищ неоднократно посещал нарколога. Тут меня словно озарило: — Я, кажется, понял, в чём тут подоплёка! Вы хотите, чтобы этот великан снова превратился в Степана Чугунова! — Ну что вы, — успокоил меня Густав Карлович, даже руку мне на плечо опустил. — Что вы! Теперь для этого бедолаги даже Степан Чугунов — неподъёмная ноша. Впрочем, всему своё время. И он выразительно осмотрел членов Консилиума. — А кто это — Беннет? — спросил Семён Семёныч. Но его вопрос решили оставить без комментариев. — Ну что, коллеги, обратился к честной кампании Василий Васильевич, — за сим, я полагаю, тема исчерпана. Будем наблюдать за развитием ситуации, каждый на своём месте. По всем оперативным вопросам обращаемся к Густаву Карловичу, у него ко всей этой истории личный интерес. Сам Важный Специалист готов поручиться за нашего коллегу в таком важном деле, как написание Диссертации Тысячелетия! Так сойдёт? — Ну не знаю, — тут диссертант дал такого «петуха», что услышав его, настоящий захрюкал бы свиньёй. — Не слишком пафосно, нет? — Воблина Викентьевна, так и запишем в Протоколе совещания. Вы меня поняли? — Василий Васильевич, обижаете! — Женщина схватилась за шиньон, как за спасательный круг. — Я пока что ещё в трезвом уме! И вот тут я впервые в этом усомнился. — Прекрасно! — Василий Васильевич мысленно примерился к щиту и мысленно же повторил свой успешный бросок. — Теперь же прошу всех покинуть Офис ЧК, я же дам его первому председателю последние наставления. Ангелы стремительно разлетелись по облакам, а я всё сидел и думал: а чего это они, сволочи такие, даже не попрощались? Может, их приговорить к расстрелу на первом же заседании ЧК? А ещё мне, знаете, что было интересно? Заметил ли кто-нибудь, как на выходе из зала юркий дёрнул Воблину (Прости, Господи!) Викентьевну за её спасательный круг и не схватись она за него вовремя, женщина вполне могла лишиться не только шиньона, но той части тела, к которой он был присобачен? Как только мы остались вдвоём, Василий Васильевич рассказал мне о кой-каких деталях в устройстве офиса, пообещав при этом, что свой рабочий график я могу определять сам. — Вообще, даём вам полный карт-бланш, Зигмунд… — Он замялся. — Зигмунд… — Фрейдович, — подсказал я. — Точно! — Главный постучал себя по львиной голове. — Ничего не попишешь — возраст! Годы своё берут! И запел: — А годы летят, наши годы как птицы летят, И некогда нам повернуться назад! Мда-а… Так что действуйте смело и решительно. Связь будем держать через нашу старшую сестру. У вас есть старшая сестра? — Старшей нету, — сказал я. — Ну, вот видите, — почему-то обрадовался главный, — значит будет! Её зовут Алла Константиновна. — Алконост! — теперь уже обрадовался я. — Точно! И мы оба счастливо расхохотались! — Если что, ну там перегорание, потеря жизненного интереса — рекомендую: дыхательная гимнастика и бег на жопе! Потом Василий Васильевич попрощался, ещё раз заверив меня в том, что с моим чутьём и фамилией я смогу найти к делу максимально верный подход. А через минуту после его ухода, в зале появилась Алконост. Только теперь я понял, как же я скучал по ней всё это время! Она кратко ознакомила меня с тем, что нам предстояло сделать в самое ближайшее время. Но для начала девушка предложила мне слегка перекусить. — Сразу предупреждаю, это против правил, — сказала она, по очереди вынимая из пакета контейнеры с едой и термос с кофе, его запах я почувствовал ещё до того, как она вошла сюда. — Трапезу мы принимаем в Пищеблоке, каждому жителю страны предписан свой стол и, не поверите, стул. — Насчёт стола не знаю, — пошутил я, — но стул у меня хороший! — Так все говорят, — мудро заметила девушка, — пока не припрёт! Она аккуратно сложила опустевший пакет вчетверо. — Завтрак на столе. Милости просим. Мы сели, Алконост разлила кофе в пластиковые стаканчики и предложила чокнуться. — Ну, вот, — сказала она вполне серьёзно, — теперь мы с вами оба — чокнутые! Каша решительно не пошла! Масла пожалели! Председателю, мать вашу, ЧК!Ещё меньше понравился омлет, мне показалось, он порошковый. — Я всегда буду кушать здесь? — Этого не могу предвидеть даже я, — призналась Алконост. — И вообще, скажу вам по секрету, мои возможности здесь явно переоценивают. Более или менее точно мне под силу предсказать разве что погоду, её я могу не только предсказать, но и заказать. Во всём же остальном — так себе. Однако, открою вам одну простую истину: неважно, на что ты способен реально, куда важнее, что тебе предписывает молва. Понимаете? Поэтому всё будет зависеть от того, какое положение вы займёте в глазах общества. А то, что члены Консилиума, вместо того, чтобы пригласить вас к себе, пожаловали сюда сами, свидетельствует о том, как сильно они на вас рассчитывают! Пока я ел, она говорила. Я смотрел на неё и каша, сваренная на водопроводной воде, мало-помалу начинала обретать вкус халвы с изюмом, а порошковый омлет превращался в шербет с… Ну не знаю, с чем! С мёдом! Белый халат ладно сидел на девушке, подчёркивая все прелести её фигуры. Особенно рельефно смотрелась высокая круглая грудь. Крыльев было не видно, скорее всего, она спрятала их под халатом. И тут я вспомнил о просьбе Хранителя найти ту, которой он посвятил стихи про грудь усталую, которая «и ноет, и болит». Но кто она такая и где мне её искать? Может, Алконост знает? Но Алконост волновали совсем другие вещи. — Итак, главное на сегодня — это вечерний бал в честь Нового Хода! Вы, надеюсь, не против? Я был только «за»! — Поэтому никакой работы. После завтрака погуляйте немного, осмотритесь. Гагарин сказал мне, вам у нас понравилось. Можете также заглянуть в наш Центральный Изолятор, его в шутку называют у нас «Бутылкой» — с этой организацией в самом скором будущем вас ждут самые тесные связи. За одним навестите бывшего Верховного Комиссара. — Добрыню, мать его, Никитича! — радостно воскликнул я. — Он что же, присел? — Хуже! — Девушка отвела взгляд. — Прилёг! Было видно, что Алконост искренне переживала, вот только непонятно — за кого: то ли за судьбу бывшего коллеги, то ли за горькую участь, брошенного им, деревянного скакуна. Она полезла под халат, отчего я на мгновение уронил челюсть в кашу, и вынула из кармана, сложенный вчетверо, листок. Не знаю, «челюсть в кашу» — не слишком грубо? То был рекомендательный список моих будущих помощников на окладе, мне предстояло утвердить их — каждого персонально. — Не сомневаюсь, что все они достойные сыны отечества, — сказал я честно. — Но я никого из них в глаза не видел! — Что ж, у вас есть прекрасная возможность с ними познакомиться! В вашем распоряжении целый день. Так что дерзайте, Зигмунд Фрейдович, всё в ваших силах! Алконост решительно поднялась со стула. С едой было покончено, я вытер рот кожаным рукавом и отправился её провожать. В ожидании лифта, мне удалось кое-что уточнить у неё. — Вы сказали «Новый Ход», я не ослышался? — У вас отличный слух! — призналась девушка. — Ну да, — сказал я, — а ещё холодный ум и горячее сердце! И всё-таки, почему «Ход»? — Потому, что это куда круче и значительнее, нежели просто «Год». — Алконост по-матерински застегнула верхнюю пуговицу на моей гимнастёрке и резко одёрнула подол тужурки. — Понимаете? Год длится ровно 365 дней, а что такое 365 дней в масштабах истории? Ничего! Чих барана! И тогда мы решили, что, если уж отмечать что-то значительное, то пусть это будет смена не просто календарного цикла, но смена самого Хода истории! Вот я вас и спрашиваю, Зигмунд Фрейдович, готовы ли вы поменять ход исторического развития страны? Мне показалось, что пол поплыл у меня под сапогами! Я вдруг отчётливо почувствовал, что ум мой в этот момент стал ещё холодней, а сердце горячее! Я посмотрел в её повлажневшие глаза и увидел там собственное отражение. И, если б я только задался целью представить себе воплощённый в человеческом обличии, образ дьявола, то ничего более подходящего мне бы не пришло на ум! Вернувшись в офис, я подошёл к окну и увидел, как два парня в униформе несут на своих плечах огромную ёлку, а впереди на небольшом отдалении, шествует пёстро разодетая особа неопределённого пола, указывающая несунам, как нести правильно. «Наверно, это и есть Арина Родионовна», — подумал я и приветливо помахал женщине рукой. 5. ТЕМПЕРАМЕТР МЕНДЕЛЕЕВА. Я, может быть, слишком увлекаюсь деталями, и оно понятно — ничего не хочется упустить. Но в результате, а к этому моменту, наверное, уже можно говорить о каких-то результатах, детали начинают перевешивать содержание, которого всё меньше и меньше потому, что мало оценок, вторых и третьих планов, авторских размышлений и подтекстов. А ведь именно всё это в совокупности и составляет понятие «талант литератора». Значит, будем стараться, исправлять ошибки — ведь уже столько сделано! В зале было тихо и свежо. В одном из окон, закрытых защитной сеткой, сплетённой из капроновых тросиков, слегка приоткрыта фрамуга — кто-то предусмотрительно потянул её за край верёвки, привязанной к ручке рамы. Кто-то, кто пришёл сюда заранее. специально. Создал приятную рабочую атмосферу. Алконост? Она помогает мне, ей всё время хочется, чтобы я побыстрее что-то понял. К чему-то приготовился. Сделал какие-то выводы. Интересно, как она относится к диссертации Густава Карловича? Я сел за длинный стол и осмотрелся. У меня было некоторое количество временидля того, чтобы проанализировать моё теперешнее положение — хотя бы самым поверхностным образом. Моё «Я» сказало мне, что исчезает надолго, значит, то, что я вижу сейчас — это действительно спортивный зал и ничто иное. Но моё изменённое сознание, доставшееся мне в наследство от сбежавшего, должно было бы узреть в окружающих меня деталях хоть какие-то признаки иного, предполагаемого места действия, а именно — офиса организации под названием «Чёрный Квадрат»! Стало быть, во всех событиях, произошедших со мною на протяжении последних часов, существует какая-то несклейка! А в том, что события произошли и произошли они именно со мной, я ни капли не сомневался! Я в этом не сомневался! Разве этого не достаточно для того, чтобы считать данный формат существования единственно возможным для меня? И тут, ну, как только я окончательно убедил себя в том, что мир вокруг меня таков, каков только и может быть в предлагаемых обстоятельствах места и времени, а это я сам начинаю «давать слабину», всё вокруг стало изменяться! Прямо на глазах! Откуда я узнал про спортзал? От пьяного в дым Добрыни Никитича! Верно? Кто-то мне ещё об этом говорил? Тогда почему я решил, что это правда? Он мог сказать это специально, чтобы подставить меня или в глазах руководства, или, что ещё хуже, в моих собственных! Члены Консилиума во время собеседования кидали мяч? А это может доказать ещё кто-нибудь, кроме меня? Я осмотрелся в поисках мяча или какого-то иного инвентаря, но ничего не нашёл! Не нашёл даже корзину, куда человек-лев осуществил свой мастерский бросок! Мастерский бросок — именно! Действие, возникшее по ассоциации с чётко произнесённой фразой! И тогда понятно, откуда спортивный зал! Соревновательный пыл! Место приложения максимальных усилий! А они, похоже, очень старались! Старались убедить меня в том, что моё присутствие здесь предопределено самой судьбой! Ура! Я молодец, в том чтобы убедить себя, будто у тебя под ногами деревянный пол, а не паркет, это надо рехнуться по-настоящему! Вообразить себе букву «Т» в виде составленных столов на пустом месте тоже непросто, какой для этого нужно иметь мощный отпечаток прошлой жизни! Как я мог поставить под сомнение сам факт существования действительности, где живут такие гиганты, как Хранитель, похлопотавший перед Его Сиятельством о предоставлении мне ордена Святого Андрея Первозданного? А Ленин, который так и не успел сотворить того, о чём потом на протяжении сотен лет сожалели миллионы честных людей? А отсутствие сотовой связи, способной превратить человека в табуретку? Хотели бы вы отказаться от такой действительности? Я — нет! Офис Чёрного Квадрата — это храм! Вот, что это такое! Храм Новой Альтернативной Цивилизации! Всё очень просто — осталось только убедить в этом жителей Очевидного-Невероятного! Задача, может, и не простая, но, безусловно, великая! Ве-ли-кая! Мне хотелось танцевать! И я потанцевал к лифту! Впервые за всё время моего нового жития-бытия, я был предоставлен сам себе и мог выбирать, что мне делать и куда идти! Я стал полноценной частью мира, в котором я оказался, а могу стать кем-то большим! День только начался, дайте перевести дыхание и настроить фокус! Я почувствовал, как меняется моя походка, как челюсть выползает вперёд и лицо моё принимает совершенно неприсущее мне выражение — выражение силы и уверенности, чёрт бы вас всех побрал! Фу, дайте перевести дыхание и нас…! Повторяюсь? Почему не вычеркнул избыточную фразу? Не знаю почему, но попробую всё оставить, как есть! На этот раз кабина лифта чем-то неуловимо напоминала мне тюремный мешок, но это меня абсолютно не пугало — уж кого-кого, а меня то вы сюда никогда не засунете! Меня — Зигмунда Фрейдовича Дзержинского! Не было часов посмотреть, сколько теперь времени и это меня здорово позабавило. Я решил, что первым же своим распоряжением отменю в стране все часы! Новый ход истории не должен зависеть от хода часов, он должен зависеть только от доброй воли Творящего эту историю, от его желания и умения построить жизнь такой, какой она задумана изначально! Ну вот, только что пожаловался на отсутствие авторских отступлений и нате вам — понесло! Покинув лифт, я оказался в незнакомом мне месте, не там, где давеча провожал меня в полёт Гагарин. «Коридор длинный настолько, насколько это необходимо в данный момент» вспомнил я слова Алконост. Прямо передо мной находилась дверь с надписью «Лаборатория 119» Я развернул листок с рекомендательным списком будущих членов ЧК и пробежал по нему глазами. Я знал, что ищу! Откуда я это знал? И почему я искал эту фамилию именно сейчас, не понятно. Но я нашёл её почти сразу — Менделеев. Там была приписка: «Человек с огромным бэкграундом, проведший на «химии» почти целую жизнь!» Пока я возился перед дверью, мимо Лаборатории пронеслась группа обывателей: кто — с топором, кто — с вилами, а некоторые даже — с огромными шприцами, наполненными какой-то мутной жидкостью. Обыватели гнались за лохматым худым пареньком с рыжеватой бородкой и орлиным носом. Лохматый крепко прижимал к груди некий прибор, чуть позже я понял, что это микроскоп. Воспользовавшись тем, что один из бежавших в хвосте преследователей, запыхался настолько, что вынужден был произвести пит-стоп, я прямо спросил у него, куда и за каким чёртом они бегут? — Это вы правильно заметили, Зигмунд Фрейдович, — тяжело дыша, сказал отставший. — Чёрт и есть! Распространяет вредные слухи, будто на глобусе Земли отражены не все территории и будто бы он обнаружил на нём дополнительные обитаемые части суши! И там де тоже живут вполне разумные существа! Представляете? — У этого чёрта есть фамилия? — как можно строже спросил я. — Есть, — бегун отдышался и бросился вдогонку за остальными. — Христофор, мать его, Колумб! — Догоните — убьёте? — Да не-е, у нас и топоры то из фанеры, мы ж не дураки! Вколем аминазину и будет с него! «Хорошие ребята, — подумал я, — Неравнодушные!» И сразу вспомнил: «Не побежишь — не проживёшь!» Я толкнул дверь в «Лабораторию» и тут же, с порога, оказался в её эпицентре. Описывать основное рабочее помещение в деталях нет смысла, это не походило ни на что иное, кроме как на лабораторию. Всюду стеклянные шкафы, стеллажи с ёмкостями разных объёмов, на столе пробирки в держателях и весы, весы, весы: большие и маленькие — где попало. Первым желанием, возникшим у меня при посещении сего заведения, было намахнусь из пробирки и взвеситься. Но вот что странно — пахло тут не реактивами, а табаком. За столом сидел человек с могучей седой бородой и набивал папиросу. Другая папироса была у него в зубах и дымила так, что позавидовал бы любой паровоз! Хоть я и понимал, что моя должность в магическом сочетании с моей формой открывают любые двери без стука, я, тем не менее, не торопился и подождал, пока меня заметят. — Добрый день, сударь, — поздоровался со мною Менделеев, а в том, что это был именно он, у меня не оставалось теперь никаких сомнений. — Чем могу служить? — Консилиум рекомендовал вас в члены ЧК. — Я старался быть, как можно учтивее. Один вид знаменитого учёного вызывал у меня оторопь. — Вы хоть в курсе, Дмитрий Иванович? — Курс у меня один, — усмехнулся химик, — интенсивной терапии! А что до всяких там членств, то это, как говориться, проблемы досуга. Но в том то и беда, сударь, что досужего времени остаётся всё меньше и меньше. Он пригласил меня присесть на свободный стул. Я сел, но тут же вскочил — в задницу мне вонзилась огромная ржавая кнопка! Шалун долго смеялся, да так, что поперхнулся папиросным дымом и потом кое-как откашлялся! — Нижайше прошу прощения, — тыльной стороной ладони оттирая слёзы, извинился учёный. — Забавы юности, будь они неладны! Простите старика и садитесь смело, боле ничего не бойтесь! На столе его стоял подсвечник с тремя свежими свечами, он зажёг их, каждую — тщательно и с любовью. Похож был на некоего эпического колдуна! Или волхва, может быть. Свечи вспыхивали, но огонь оставался бесцветным, почти прозрачным! Всё это чертовски смахивало на старинную чёрно-белую гравюру! Ожившую гравюру! Химик поднёс к носу набитую папиросу и с удовольствием втянул носом её аромат. Потом осмотрелся, ища, куда бы её пристроить — было видно, что это не обычная папироса, что набита она каким-то особо ценным содержанием. На стене висел халат, туда-то, в карман, он её и убрал. На мой немой вопрос, коротко ответил: — Особая смесь. Поднебесий. Использование служебного положения в корыстных целях. Теперь бы только не забыть, куда убрал. Менделеев на мгновение задумался о чём-то крайне важном для него — об этом говорила слеза, блеснувшая в краешке его глаза. — Впрочем, вам это малоинтересно. Да вы садитесь поскорее, голубчик, а то говорю же — недосуг! Спорить я не стал, но сел с осторожностью. — На что же время тратите, Дмитрий Иваныч? — На водку, сударь, — ответил химик. — На что ж ещё! Видели номер на вывеске? Так вот это он и есть — Квасийбухалий, сто девятнадцатый элемент моей периодической системы. Между прочим, самый периодический из всех! — Скажите, Дмитрий Иванович, — спросил я осторожно, — а про него уже кто-то знает? Про элемент этот? Кто-то из членов Консилиума? Менделеев, затушив выкуренную папиросу, прикурил новую, после чего несколько минут благостно дегустировал дым. — Только эта… как её… Забываю всё время… Во бля, память! — Воблина Викентьевна, — подсказал я. — С шиньоном? — С шампиньоном, точно! — Учёный протянул мне папиросу. — Будете? Я отказался. — Дамочка, я вам скажу, та ещё! Тут ведь какая мелодрама? Сказывали, будто б у неё чувство к нашему Регистратору, Добрыне Никитичу. А ему будто насрать! Не видит он её в упор, хоть стреляй! Что делать? Варить зелье приворотное, что ж ещё то! Пробовала его на муравьиный спирт подсадить, ничего не вышло! Концентрация не та! Живого весу в нём сколько, видели? Ну, так вот, сударь, она ко мне — помогите получить ответную любовь! Любовь, говорит, не мандавошка, не выкинешь в окошко. Ну, я кое-что для неё придумал, в детали вас погружать не буду — один хрен не поймёте! Раз ей дал, второй, так она в третий пришла. И всё больше просит! Вот так Добрыню и споила, шалава! — И что же, ответил он ей? — спросил я. — Да кого там! Или пить, или любить — сами, небось, знаете! Только тут он, кажется, разглядел на мне форму. — В ЧК это ваше, по доброй воле берут или как? — По доброй, Дмитрий Иваныч, — успокоил я старика. — Никого неволить не собираемся. Взгляд мой в этот момент наткнулся на знакомую лошадку-качалку, незаметно притаившуюся в дальнем углу помещения. — Вижу, знакомая штукенция. — Менделеев улыбнулся и почесал бороду, да так, что та съехала набекрень. — Сегодня утром прискакал, на коленях умоляет: «Дайте, Дмитрий Иванович, на похмелку! Спасу нет, как трубы горят!» Тут у меня его и взяли, сердешного! — Разрешите? — Бога ради! — сказал химик. — Только умоляю — не хлещите коня, ему же больно! Я, пока качался, всё думал о бедняге Добрыне! Стыдно мне как-то стало что ли, что подсидел его! Получалось, что должность чувашского богатыря упразднена была не без моего участия? Был богатырь, да спился! А кто на его место! А я на его место — Председатель ЧК в тужурке и галифе! Стало душновато. Захотелось пройтись по Коридору, пообщаться с народом. — Ладно, Дмитрий Иванович… — Я вернулся к столу. — Пойду, наскакался до усрачки. Хотите, приходите завтра, не хотите — не надо! — Насчёт завтра, боюсь, точно не получится. — В это время химик, не вынимая папиросы, уже возился с какой-то чудной конструкцией, состоящей из ёмкостей и трубок. — Завтра у меня важная встреча в Палате мер и весов. Поговаривают, дует там изо всех углов. Слаб я что-то стал в последнее время — не застудиться бы. Одна из трубок никак не хотела насаживаться на штуцер медного цилиндра, отчего учёный сильно расстраивался и матерился. — Что это у вас? — не выдержал я. — Какое-то эпохальное изобретение? — О, ещё какое эпохальное, — то ли похвалился, то ли повинился химик. — Самогонный аппарат называется. Я решил больше не досаждать ему, похоже, пока он не засунет эту трубку куда следует — не успокоится! А на прощанье попросил: — У меня к вам просьба. Именно просьба — не приказ. Прошу вас исключительно, как частное лицо! Не давайте им рецепта, Дмитрий Иваныч, ни Вобле этой, никому! Есть у меня подозрение, что ничего хорошего эта ваша водка людям не сулит! Да вы и сами всё прекрасно понимаете. Менделеев на какое-то время отложил трубку и задумался. Несколько раз обеспокоенно поправил бороду и парик. Мне в этот момент даже стало жалко старика, вот ведь задал ему задачу! — А, пожалуй, что и не дам, — сказал он, наконец. — Вы правы, сударь, и элемент этот обратно из таблицы удалю — только его и видели! Вам же имею скромную потребность сделать один весьма полезный презент! Извольте… Он открыл настенный шкафчик с какой-то мелочёвкой и осторожно достал оттуда маленький футлярчик наподобие того, в каком хранят медицинские термометры. — А ну угадайте, что там? На вас форма, а значит, у вас должно быть профессиональное чутьё! — Какой-то прибор, — предположил я не смело. — Максимум, что приходит в голову. — Ну что ж, — похвалил меня Менделеев, — и этого не мало! Прибор называется темпераметр и, если припомощи градусника вы можете измерить температуру пациента, то вот это нехитрое приспособление чётко определит его темперамент. Согласитесь, в нашем случае, это куда важнее, чем тупо температура тела. — Он вынул прибор из футляра и, если б я не знал что это, я бы точно подумал, что передо мною обычный ртутный градусник! — Сходство, как видите, не только внешнее, но и функциональное. Та же шкала, те же параметры и даже нормы, вы не поверите, те же самые, что и при измерении температуры. Просто направляете прибор на объект и через пару минут получаете абсолютное значение, соответствующее его характеру, манере поведения и прочее, и прочее. К примеру, сегодня у меня случилась бессонная ночь и я буквально валюсь с ног. Знаете, что показывает прибор? 32, 5. Такого низкого темпераметра у меня не было никогда! Вот вы и подумайте, можно иметь с таким человеком дело или нет? — Он уложил прибор в штатное место и протянул мне футляр. — Берите, вам он нужнее, чем кому бы то ни было. Я охотно принял подарок, не выказав при этом ни тени сомнения в его подлинности. Химик проводил меня до двери и перед тем, как захлопнуть её за моей спиной, взял меня под локоть своею всё ещё сильной рукою и решительно развернул к себе лицом. — Прошу вас, про папиросу никому не говорите. В ней, сударь, моя последняя надежда. Дни мои на этом свете близятся к завершению, но только я сам могу решать, какой из них станет последним. И поможет мне в этом мой «Поднебесий». Вы всё поняли, голубчик? Получив от меня обещание хранить молчание, старый учёный добродушно похлопал меня по плечу. Затем мы попрощались, и я с лёгкой грустью покинул гостеприимного старика. В Коридоре ко мне подошёл человек в рясе священника, правда, ряса почему-то была не чёрного цвета, а белого в синий горошек. Кому как, но моих религиозных чувств этот прикид совершенно не оскорбил — просто потому, что у меня их никогда не было. В отличие от многочисленных знакомых, имевших эти чувства чаще всего из чисто практических соображений, я, как человек малопрактичный, предпочитал не заводить их вовсе. «Зачем надевать на голову тёплую шапку, если на улице итак тепло? — думал я. — Даже, если это шапка Мономаха!» То же отношение я испытывал и к религиозной символике. Возьмём главный визуальный жупел — крест, так вот крест для меня означал совершенную безделицу, что-то вроде пустышки на верёвочке. Стоит ли удивляться тому, что увидев на груди горошкового батюшки резиновую соску, напоминавшую флешку, я счёл это вполне нормальным и справедливым. Священник представился мне отцом Никоном, хотя, если честно, в этом цветовом исполнении он больше походил на мать. Я быстро сверил список — прокси-патриарх Никон значился там в числе первых. Признаться, меня поначалу удивила приставка прокси, но совсем скоро я понял, что без неё священный статус патриарха вообще ничего не стоил! Кстати, она употреблялась также и в отношении Храма. — Понимаю, что наши ведомства имеют мало общего, — сказал батюшка, голос у него был приятный и убаюкивающий, ему бы сказки на ночь читать. — И всёже предлагаю вам как-нибудь забежать в прокси-Храм, не помолиться, так побеседовать о нуждах насущных. По ходу откроем вам личный небесный аккаунт. В конце концов, одно дело делаем. — Вряд ли, батюшка! — Я решил не церемониться, итак много вникаю и соболезную. Одел бы тогда другой костюм, что ли — там ведь разные были. Например, Санта-Клауса. А ещё лучше — Мистера Икса. — Поэтому давайте прямо сейчас решим наши вопросы и бодро разбежимся. Вопросов, собственно, не много. Откровенно говоря — один. Вы вступаете в члены ЧК или нет? — А у меня есть выбор? — С учётом того, что Квадрат — чёрный, там может встретиться, кто угодно. Может, ангел, но, может, и Сатана! Поэтому — смотрите, никто никого не принуждает! Типун мне на язык! Тут, надо признаться честно, священник совершил нечто абсолютно несовместимое с его званием и саном! Сперва (Бог ты мой — это было только начало!) он доверительно взял меня под руку и, приблизившись к уху, насколько это возможно, прошептал: — Они все лицемеры! Я про Консилиум! Вяжут буквально по рукам и ногам! Буквально! Святую веру почитают за снижение энергии и, страшно сказать, фобию! Ну, вот вы умный человек, ну скажите мне, причём здесь фобия? Известно же, что фобия — состояние, вызванное влиянием Фобоса, спутника Юпитера, согласны? — Трудно спорить с истиной, — без тени сомнения сказал я. — Лунатизм вот из той же оперы! — Именно что! — обрадовался батюшка. — А, коли так, это уже, извините меня, астрология в чистом виде! Они что меня, за астролога тут держат? Если же я, паче чаяния, не соглашаюсь, тут же начинаются постыдные уколы в мой адрес! И он, задрав рукав, показал мне руку со множественными следами от инъекций. — А раз так, значит, хрен вам, а не храм! Батюшка поднял подол рясы и принялся расстёгивать ширинку! — Их ошибка в том, сын мой, что они своими скудными мозгами не способны оценить подлинную силу веры! Смотрите же — вот как отвечает на их сраные уколы истинный сын прокси-Храма! Вы, кстати, видели его? — Кого? Хрен? — Храм. — Его видно отовсюду, — сказал я безотносительно. — Ну и как вам? — становясь в боевую стойку, спросил отец Никон. — Богу — Богово, а кесарю — кесарево, — вот единственное, что пришло мне в эту минуту на ум. Прокси- патриарх, меж тем, вдохнул в себя весь имеющийся в Коридоре, воздух, после чего стальная струя презрения мощно ударила в стену, хранившую на себе нестираемую надпись «Попка — дурак!» Сполна удовлетворив акт священной мести, отец Никон привёл себя в надлежащий вид. — Но это, Зигмунд Фрейдович, не главное! С чиновничьим беспределом вера ещё как-то уживалась, но вот, что прикажете делать с паствой? Как вернуть доверие детей божьих к отцу их вседержителю? И вот что я придумал, сын мой! — Батюшка прижал палец к губам, тот же самый палец, что минуту назад бессовестно расстёгивал ширинку! — Я, как руководитель субъекта верховной божественной федерации, решил поменять юрисдикцию! Вы же допускаете инициативу снизу? — Это философский вопрос, — ответил я, ошарашенно озираясь по сторонам. — А можно как-то пояснее, батюшка? Я никак не мог понять, к чему он клонит? Я-то думал, что ряса в горошек — это предел идиотизма и невежества! Признаюсь вам честно, с какого-то момента я начал по-настоящему бояться за свою жизнь! Ещё больше, чем поведение святого отца, меня удивило то, как относились к его чудачествам, проходившие мимо нас, братья и сестры! Многие из них просто отводили взгляд, как делают это все нормальные люди, увидев на обочине неожиданно возникшую кучу дерьма. Некоторые, напротив, проявляли интерес и даже останавливались убедиться в том, что увиденное ими — это не плод их больного воображения, а суровая правда жизни. А были и такие, кто вполне разделял столь экстравагантное поведение клирика, полагая, что подобная манера поведения являет собою высочайший образец нравственности и благочестия и тут есть и чему учиться, и чему следовать! «Значит, — подумал я со страхом, — эти, последние так же относятся и ко мне, воспринимая меня в этой системе координат, как нечто совершенно допустимое и органичное!» Отец Никон понял, что слегка перегнул палку. Он взял в рот соску-флешку, почмокал губами, помолился и сделал небольшую дыхательную гимнастику. — Я решил осуществить тотальный духовный апгрейд или, говоря проще, поменять Бога, — сказал он так, словно собирался сменить обувь. — Старый вышел из доверия и боле совершенно непригоден для употребления. Времена меняются, люди уже не те, что прежде, понятие «Голгофа» стало для них чем-то вроде «Гы-гы-гы», а сами они окончательно опошлились и отупели! — Патриарх выплюнул, наконец, пустышку и посмотрел вдаль. — Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе! — Чьё имя то? — спросил я. — Может, представите нас друг другу? — Он просил не поминать имени Его всуе! — Да бросьте вы дурака то валять, батюшка! — сказал я строго и предупредил, что не назовёт имя, пристрелю! Да ещё каблуками щёлкнул, как учили. Подействовало! — Макинтош, — говорит. Говорит и крестится! Крестится! Я вынул из кармана темпераметр Менделеева и протянул его прокси-патриарху. Отец Никон послушно поместил прибор под мышку. — Сколько? — спросил я минуту спустя. — Сорок один с половиной, — ответил святой отец. — Как у нас шутят — средняя по больнице! Для температуры значение критическое, а вот насколько это опасно для темперамента, мне предстояло выяснить в самое ближайшее время. — Ну, так как, — патриарх вернул мне прибор. — Зайдёте в прокси-Храм? Давайте сегодня? Вот после полуденной трапезы и заходите. Будет аутсорс-обедня в честь и во славу нового нашего Вседержителя, повелителя Неба и Земли — Бога Макинтоша! Уверяю вас, Зигмунд Фрейдович, этот Бог понравится вам больше прежнего, ибо духовные дивиденды от содружества с ним или, как мы их называем, бенефиты, куда ощутимее, чем заплесневелые просфиры и палёный кагор! Аминь! К нам подошла бледная девушка в платке и валенках. Сказала, что её зовут Великая княжна Анастасия Николаевна и, что она хотела бы получить от Всевышнего защиту для неё и всей её семьи. Будто б явился к ней во сне антихрист на железном коне и зачитал страшный приговор! — На броневике что ли? — спросил отец Никон и выбросил вперёд руку. — Вот так он стоял? — Вроде того. — сказала княжна. Несмотря на столь высокую сословную принадлежность, девушка вела себя довольно скромно и всё время прикрывала правой рукою свежий синяк под глазом. — Не только за себя прошу, батюшка, но за всю мою родню! Родня стояла чуть поодаль. Это были три девушки примерно одного возраста, все скромные и каждая со своим персональным синяком. Я подумал, что, может быть, это и есть классические русские «синявки», место обитания которых, ошибочно приписывают пивнушкам и вокзалам? Пока отец Никон благословлял Анастасию, скрывшись с ней в соседнем заведении под название «Бройлерная», где, наверное, вкусно готовили блюда из кур, я решил задать скромницам пару вопросов. Впрочем, стоп! Я, кажется, снова увлёкся деталями и моя хроника, а это, учитывая место действия, хроника и есть, снова стала напоминать статистический отчёт, а не живое человеческое повествование, наполненное глубокими авторскими переживаниями! Поэтому, извольте: именно в этот самый момент, пока я беседовал с девушками, моё сознание озарила неожиданная, я бы даже сказал, глобальная мысль! То, что в Очевидном-Невероятном не было часов, скорее говорило не об отсутствии времени, как координаты бытия, а о его способности то растягиваться, как резина, то скукоживаться до размеров шагреневой кожи! Столь смелая и маловероятная на первый взгляд гипотеза, весьма органично укладывалась в теорию Алконост о «Коридоре и этажах», когда окружающий мир воспринимается, как бюро добрых услуг, где размер и количество чего бы то ни было, определяются исключительно необходимостью потребителя. И, если это действительно так, то в случае со временем подобный взгляд на вещи рано или поздно выявляет корневой принцип «абсолютного счастья»! Подумайте сами, разве такие выражения, как «У меня своё понятие о времени», «Внутренне я абсолютно молод» и особенно «Влюблённые часов не наблюдают» могут принадлежать несчастному человеку? «Значит, — подытожил я свои радостные размышления, — этот день может длиться для меня столько, сколько я пожелаю!» — Вы ей кто? — спросил я родственниц. Мне показалось, что моя форма у этих, и без того забитых существ, вызвала панический ужас! — Сёстры, — стуча зубами, сказала одна из них, я даже не понял — какая именно. Так они потом со мною и говорили: все и никто! — Вам тоже приснился броневик? Рядом была скамейка и я почти силою усадил на неё сестёр. — Нет, — промямлили бедняжки. — Наш сон ещё страшнее! — Вот как? — Честное слово, я не мог смотреть на них без слёз! — И кто же вам приснился, дамы? — Вы! Так я и думал! Думал и боялся этого признания. Из их уст оно звучало для меня куда страшнее, чем, если бы это произнёс какой-нибудь военный трибунал! Про Высший суд я не упоминаю только исключительно исходя из моего глубинного девственного атеизма. — Постойте, но как же так! — возмутился я и моё возмущение окончательно убедило девушек в том, кто в действительности сидел рядом с ними на одной скамейке. — Мы же с вами никогда не встречались! Я понимал, что они вряд ли могут дать мне вразумительный ответ и всё же… — Вот тут, в правой руке… — набравшись мужества, сказали сёстры, — вы держали пистолет… Вы направили его нам прямо в сердце и чёрный глазок вмиг накалился докрасна! Это последнее, что мы видели… — Что вы видели во сне, — договорил я. — Ну да, во сне, — сказали девушки. — Разве такое может случиться на самом деле? Собственно, говорить больше было не о чём — слава Богу, в это самое время из «Бройлерной» вышли прокси-патриарх и его подопечная. Вид у Великой княжны был ещё хуже, чем прежде и это вполне красноречиво свидетельствовало о том, что новый Бог отца Никона щедро унаследовал вредные привычки своего предшественника. Девушка явно не годилась в программисты, отчего всё её дальнейшее существование выглядело весьма туманно! Мне показалось, княжна сознательно не смотрит в мою сторону и моё присутствие тяготит её не меньше, чем её сестёр. Царственные особы, меж тем, наскоро попрощавшись с батюшкой, продолжили свой скорбный путь по направлению к Пищеблоку, ставшему для них подлинным местом силы, Храмом Веры и Стойкости! — Темперамент на нуле, — с горечью резюмировал патриарх, — как религиозный, так и сексуальный! Нужно срочно менять браузер! Как же он хорошо знал людскую природу! Потому, что не исчезни отец Никон вовремя, он получил бы от сына своего такого «наущения», что синяки великих княжён показались бы ему невинным девчоночьим макияжем! 6. ЧАСОСЛОВ. Я находился где-то посередине Коридора, в равной удалённости от Храма — за моей спиной и Площади Вздохов — передо мною. Если утром, во время прогулки с Гагариным, внимание обращали в основном на моего знаменитого спутника (а ведь это он ещё не летал!), то сейчас многие здоровались уже со мной, может, оттого, что у них просто не было выбора. Эйфория, которую испытал я сразу же после пробуждения, прошла, я начал потихоньку привыкать к моей новой действительности и многое из того, что ещё несколько часов назад вызывало у меня восторженные чувства, со временем становилось рутиной, словно я видел всё это уже миллион раз! Например, информационная тумба — в ней не было ничего особенного, при том, что подобные приспособления, кажется, уже давным-давно остались в истории! Моё внимание привлекла афиша концерта Владимира Высоцкого, в ней сообщалось, что великий артист выступает сегодня в Мьюзик-Холле третьего этажа! И знаете, что меня удивило? А вот и не угадали! Меня поразила не столько персона артиста, сколько то, что концерт должен состояться на третьем этаже, ведь со двора отчётливо просматривались лишь два уровня, стало быть, исходя из всё той же теории о «Коридоре и этажах» этому выступлению, не смотря ни на что, настал-таки свой час и я не удивлюсь, если — звёздный! Но посетить знаменитую концертную площадку можно было уже и сейчас. Другая, менее примечательная афиша Мюзик-Холла третьего этажа информировала о том, что в данную минуту там стартует традиционное занятие музыкотерапией, которое проводит известный музыкальный терапевт и ментальный педагог Модест Мусоргский. Тема сегодняшнего сеанса — «Ночь на Лысой горе». — Пойдёте? — обратился ко мне красивый статный господин с вьющимися волосами, острой бородкой и в туфлях «на косую ногу», что красноречиво свидетельствовало о его гениальности. Равно, как и вонючие носки, от которых разило за версту. А чего стоило это великолепное скуластое лицо со следами краски, что, в свою очередь, прямо указывало на то, что передо мною натуральный живописец. Я вспомнил недавнюю надпись на стене Лаборатории, столь обозлившую отца Никона — мне показалось, что краска на стене и краска на лице господина — из одной бочки. — Вряд ли, — ответил я. — Честно говоря, нет нужды! — В данном случае, это неважно, — сказал господин. — Потому, что нужда есть у него! — Болеет? — спросил я. Господин согласно кивнул. — Сильно? — Судите сами… Он вынул из кармана помятую до крайней степени, репродукцию знаменитого портрета Мусоргского в больничном халате. Тогда я, в свою очередь, достал заветный список и, наскоро пробежав его глазами, воскликнул: — Ба! Да ведь вы, никто иной, как Репин! — Илья Ефимович, — сухо представился господин. — Собственной персоной. И мы троекратно облобызались! Он — формально, я — со слюной! Я сделал это, не подумав! Он-то ладно, попробовал бы продемонстрировать искреннее чувство, живо залетел бы на нары! Но я! А, может, и хорошо, что не подумал, чтобы так вот с самим Репиным — это ж какая благодать! — В последний раз их видели с Добрыней Никитичем возле Лаборатории Менделеева в ужасающем состоянии. У Модеста Петровича много заслуг перед родиной, поэтому в «Бутылку» его засовывать не рискнули. Решили, коль музыка имеет уникальные целительные свойства, пусть сам себя и исцеляет. У него столько всего неоконченного, столько новых задумок, ведь ему только сорок два! — Не волнуйтесь, Илья Ефимович, — от непрошенной гордости к самому себе я готов был взлететь до солнца, почему-то в этот момент сильно напомнившего мне люстру! — Обещаю за него похлопотать! А там — кто его знает, может, ещё и закончит незаконченное и напишет ненаписанное. Чёрный Квадрат на то и чёрный, что ничего нельзя утверждать наверняка. Живописец поблагодарил меня и мы, обнявшись уже куда теплее, расстались до завтра. Он пообещал, что явится на первое заседание ЧК и, может, по ходу даже нарисует картину. — А пока, — поделился он со мною по секрету, — работаю над иллюстрациями к «Запискам сумасшедшего» Гоголя. Вы не представляете, каков писатель! Худо, что отказался от пищи, но, может, мои скромные работы вернут ему хоть какой-то аппетит! Уходя, он несколько раз обернулся, словно пытаясь убедить себя в том, что кожаная тужурка, галифе и сапоги ему только привиделись! Последнее, что привлекло моё внимание — это анонс поэтического вечера с участием Сергея Есенина, который назывался «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Не знаю, по какой причине, но именно сейчас прощание поэта я воспринял особенно остро! К тумбе подошёл расклейщик с огромным рулоном под мышкой и банкой клея. Это был высокий молодой парень с длинными руками и сосредоточенным лицом. Раз сойдясь на переносице, глаза его, казалось, навеки замерли в этой позиции, как единственно возможной и, главное, продуктивной! Как он вообще что-то видел вокруг, непонятно! На парне была резиновая шапочка для плавания и футболка с шелкографией «Клею всё и всех!» Он лихо развернул рулон и, обильно смазав край листа клеем, аккуратно приложил его к поверхности тумбы, прямо на сеанс музыкотерапии, лишив, таким образом, потенциальных участников шабаша уникальной возможности отправиться на Лысую гору. Затем расклейшик расправил рулон по всей его длине и запеленал в него тумбу, не оставив прежним рекламодателям никаких шансов. Совершая круговое движение, парнишка сильно наступил мне на ногу, отчего тут же словил увесистого пендаля, которого он, кажется, совсем не почувствовал. «Наверное, как раз потому, — подумал я, — что глаза — в кучу! Всё, что на периферии зрения не имеет для него никакого значения!» Стоит ли говорить, что единственной афишей, занимающей с этой минуты всю рекламную площадь, была афиша «Рождественского бала в честь национального праздника Нового Хода»! Рискуя быть намертво склеенным, я, тем не менее, решил, проявиться и несколько раз символически кашлянул. Однако, этого оказалось недостаточно — расклейщик решительно не хотел меня замечать! Вернее, это я так думал, что он меня не замечает! За дурака принял! Но в действительно, всё оказалось куда хуже! Парень вытащил из-за пазухи пачку объявлений размером с открытку. Отобрав несколько экземпляров, он, повернувшись ко мне, схватил мою руку и согнув её в локте, вложил пачку мне в ладонь — просто, чтобы я подержал, пока он не закончит. То есть, он меня прекрасно видел, но воспринимал меня исключительно, как нечто, что может быть использовано им в чисто практических, утилитарных целях! По его мнению, выходило, что никакой иной функцией, кроме, как послужить держателем для бумаги, грозный Председатель ЧК, обладать не может в принципе! Так оно и вышло, наклеив несколько объявлений в области так называемых «мёртвых зон», парень спокойно забрал у меня невостребованные постеры и преспокойно удалился. Точнее, уплыл, совершая размашистые движения руками. Видно, резиновой шапочки пловца было для этого вполне достаточно! Баттерфляй его был столь впечатляющим, что я с трудом удержался от соблазна броситься за ним вдогонку, чтобы доплыть до финиша первым. И ещё — право, не знаю, как точно описать то чудовищное душевное состояние, которое возникло у меня в результате этой странной встречи! Если совсем просто, я почувствовал себя так, словно мною подтёрли задницу! Перед тем, как отправиться дальше, я ещё раз окинул взглядом афишу и то, что было подклеено к ней на полях. Читать, что там написано я не собирался, однако внимание моё привлёк портрет мальчика в пионерском галстуке. Уже при первом знакомстве пионер этот мне здорово кого-то напоминал! Под портретом, кстати, довольно плохого качества, было написано следующее: «Внимание! Разыскивается опасный преступник Павлик Морозов 1918 года рождения. Место рождения — село Герасимовка. Из особых примет обращает на себя внимание фуражка. Точные данные о весе, росте и цвете волос отсутствуют. Обладает врождённым чувством долга, известным в социологии, как «комплекс Фауста». Склонен к мимикрии и спонтанному патриотизму. Может втереться в доверие и управлять мыслями и поступками жертвы. Существуют неопровержимые данные о том, что в настоящее время злоумышленник находится на грани нервного срыва и готов к активным действиям, подрывающим устои нашего общества! Всем, кому что-либо известно о месте пребывания преступника, просьба довести до сведения Консилиума! Всмотритесь в это лицо!» Как и всякий порядочный член общества я, конечно, внял призыву, но, честно говоря, лучше б я этого не делал, ибо, присмотревшись к Павлику Морозову тщательнее и мысленно удалив с его головы фуражку, я с ужасом обнаружил знакомый плешивый череп, возникший вследствие неудачно проведённого эксперимента по смене… Нет, нет, это не то, что вы подумали, пока что — только по смене цвета волос. Тут же перед моим мысленным взором пронёсся этот незамысловатый сюжет, когда весь наш класс в знак солидарности с уволенным физруком по кличке «Ржавый», единогласно решил превратиться в «Тайное общество рыжих»! Официально физрука турнули за пьянку, но на самом деле причиной увольнения как раз послужила его кличка. Скупив в ближайшей аптеке все запасы гидропирита, мы в составе тридцати человек совершили акт массового обесцвечивания! Кто-то узнал, что если процесс действия препарата сократить примерно в два раза, то волосы как раз примут медный оттенок, то есть именно то, что нам нужно. И, как не старались мы соблюсти все правила и инструкции, результат оказался куда печальнее, чем мы ожидали! Я-то думаю, мы просто нарушили пропорцию при приготовлении состава, усилив, таким образом, его «выжигающий эффект». То, что мы представляли из себя, придя на следующий день в школу, можно было смело назвать «зомби-апокалипсисом», хотя и слова то тогда такого не существовало! Понятно, был грандиозный кипеж и закончилось это всё тем, что весь класс, включая его прекрасную половину, был жестко острижен наголо! Остаётся только добавить, что директор школы, уволивший нашего любимого учителя, был лыс, как биллиардный шар! Да, как это ни печально, на фотографии был «Я»! Значит, Павлик Морозов? Ну, это всёже лучше, чем какой-нибудь Петя Фантиков! Впрочем, сейчас-то какое это имело значение? Павлик Морозов сбежал и как всякого беглеца его, естественно, объявили в розыск. И первый, кто об этом, узнал, был, разумеется, Зигмунд Фрейдович Дзержинский! Как говориться, ничего личного. Что ж, оставалось надеяться, что кто-нибудь не схватит его раньше меня! Идём дальше? Вот витрина издательства, в ней моё мужественное отражение. Сначала разглядываю себя любимого и только потом, выставленный на всеобщее обозрение, свежий номер газеты. Беру под козырёк, чётко приставляю ногу, щёлкнув каблуком. Вид вполне боевой, не знаю, как можно такого не бояться? В чём-то, видимо, не дорабатываю, продолжаю находиться в плену предрассудков — типа, как одену портупею, всё тупею и тупею! Стесняюсь чего-то. Вспоминаю, как смотрел на меня Густав Карлович, судя по разговорам, мой крёстный отец! Почему он так на меня смотрел? Может, сомневается в правильности выбора кандидатуры? Если дело дойдёт до массовых репрессий, я, пожалуй, с него и начну! Газета называется «АБВГдейка». Читаю крупным шрифтом, первое, что попадается на глаза. Статья под заголовком «Древо Жизни» Автор Ждименяиявернусь А.Р. «Друзья! Соседи по Палате! Соплеменники! Совсем скоро заканчивается Старый и начинается новый Ход Истории! В чём состоит наша с вами основная задача? В смене социальной ориентации, всё наше внимание с этих пор должно быть сосредоточенно на одном объекте, имя которому — человек! Индивидуум! Личность! От всех — каждому и каждый — для всех, так бы я сформулировала основной посыл новейшей общественной морали! Публичные запросы должны уступить место интересам конкретных людей и тогда каждый гражданин способен будет реализовать свои персональные возможности в максимальной степени, что, в свою очередь, создаст благоприятной фон для бурного развития нашего общего бытия в диапазоне от физиотерапевтических процедур до аюрведы и эротического массажа! Приведу простой, но весьма наглядный, пример! Всем вам хорошо известен такой общедоступный феномен, как «новогодняя ёлка»! Конечно, это дерево замечательно уже в своей первозданной красоте, но стоит нам повесить на него игрушки, украсить гирляндами и мишурой, как обычное хвойное растение превращается в нечто сказочное, приводящее в восторг любого, кто б на него не посмотрел, неважно, ходит он в Пищеблок своими ногами или ему приносят! Так вот, ёлка будет, тем чудеснее и тем больший наплыв чувств мы испытаем, чем большую фантазию мы проявим, украшая её, особенно, если все игрушки на ней будут разные — у каждой свой цвет, размер и форма! Давайте придём сегодня вечером к символической Ёлке Нашего Бытия и воздадим ей дары — каждый в соответствии со своим диагнозом и представлениями о личном духовном и физическом здравии! И тогда уже совсем скоро все мы вернёмся в Новый Прекрасный мир Гармонии и Аккордеонии!» В конце приводился отрывок из известного стихотворения. Жди меня и я вернусь, Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Жёлтые дожди. Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера! Метеорологические подробности стихотворения заставили меня обратиться к «Прогнозу погоды», где сообщалось о том, что сегодня, как и полагается по четвергам, в Оче «Игрушки все готовы? Вешаем только сертифицированные. Завтра после дождичка!» Разговор в коридоре вчера ночью! Так вот откуда мне знаком голос Густава Карловича! Только я хотел перейти к развороту, из дверей издательства вышел длинноволосый широкоплечий мужчина с венчиком на голове. — Ба, какие люди! Он обрадованно развёл руки. — Позвольте представиться: Иван Фёдоров. Первопечатник и издатель. О вас всё утро передают по радио! Кстати, радио, равно, как и письменность, моё изобретение. — Ну да! — меня слегка обескуражила столь неприкрытая наглость. — А куда же прикажете девать Генриха Герца и Гульермо Маркони? — Самозванцы, — твёрдо сказал Первопечатник. — Тут таких — хоть пруд пруди! Заглянете к нам или мимо пройдёте? Прошёл бы, но Иван Фёдоров тоже был в списке. В тесном вестибюле издательства, сильно зажатые в узком промежутке меж столом и стеной, сидели рыцари пера и бумаги. «Рыцарям Круглого стола было всёже полегче, — с сожалением подумал я. — Их хотя бы ничего не стесняло!» — Трудно быть боком, — словно прочитав мои мысли, пожаловался один из членов редколлегии и громко хрюкнул. На некруглом столе располагался избыточно огромный макет книги, а на стене висел не менее сильно увеличенный портрет Председателя ЧК, то есть, мой. — А это члены нашей редколлегии, — пояснил Первопечатник. — Издательство активно готовит к выходу книгу под названием «Часослов». Наступают жаркие деньки — мы буквально на этапе выпуска. Сразу кого-то узнать не получилось, но по мере того, как рыцари вынимали из ножен таланта свои острые слова-мечи, становилось понятно — с кем мы имеем дело. — Поучаствуете? — спросил Иван Фёдоров. Он придвинул ко мне стул и я сел. Раз портрет висит, что же я — сам себе враг? — Спасибо. — Первопечатник отвесил русский поклон в пол. — Поверьте, Зигмунд Фрейдович, это для нас огромная честь! А тема такая. И он вкратце поведал, о чём книга. Пока издатель рассказывал, я обратил внимание на кудрявого юношу с взглядом горящим. Ему не терпелось вставить слово и он с трудом удерживался от комментария. Нервно теребил себя за волосы и в нетерпении крутил головой. В какой-то момент, когда его коллеги слушали начальника раскрыв рот, кудрявый вынул откуда-то бумажную трубку, скатал во рту кусочек бумаги и «выстрелил» в соседа! Сосед мужественно снёс обиду, но по всему было понятно, что следующий выстрел за ним! — Пушкин, — обратился к хулигану Иван Фёдоров, — ведите себя скромнее! Вам, кажется, слова не давали! Но вернёмся к книге. «Часослов» — это свод слов и выражений, которые рекомендовалось употреблять в строго отведённое для этого время, буквально выходило, что каждому слову — свой час. Каждому — подчёркивал издатель. Собственно, в этом нет ничего нового, какой здравомыслящий человек, к примеру, станет говорить «Доброе утро» в пять часов вечера? Или поздравлять с Новым годом 8 марта? Но это лишь вершина айсберга, определяющая общую логику употребления слов — где их нужно произносить, когда и нужно ли вообще? — Вначале было слово, и слово было Бог! — сказал кто-то из редколлегии. — Не просто слово, а вовремя сказанное, слово, — с готовностью подхватил издатель. — Всё дело именно в этом! — А, если, допустим, не вовремя? — спросил кто-то. — Значит, не Бог! — просто объяснил Иван Федоров. — И нечего было произносить. Это, знаете ли, как плюнуть в космос! Я думаю, неуместность употребления многих десятков и сотен слов в современном обществе, вполне очевидна! Все почему-то посмотрели на меня. Потом на портрет. Потом снова на меня. Пушкин со всеми. — А можно пример из книги? — попросил я. — Из моей, — уточнил кто-то. По-моему, это тот, который вспомнил про бога. Может, Достоевский? — Нет, из моей, — поспорили с ним. — Из моей лучше! — Из вашей? Я вас умоляю! — Думаю, моя книга, — вступил в полемику стыдливый молодой человек с ангельской внешностью, — в качестве примера подходит лучше всего! Давайте из моей! — Нет-нет, — решительно сказал Иван Фёдоров. — Только не из вашей, Иван Семёныч! Пощадите наши души! Мне стало жаль Ивана Семёныча и я за него вступился. — А почему, собственно, нет? Мне кажется, любой из вас достоин того, чтобы его цитировали! Или вы попали сюда по протекции? — Вот именно! — воскликнул Пушкин. — Пииты и временщики! Пускай читает, его слова актуальны в любое время суток! Читайте, господин Барков, глаголом жгите сердца людей! — Ну вот, — недовольно хмыкнул Достоевский, — начинается! Иван Семёныч прочитал, не вставая, без подготовки: Бузник не равен Геркулесу, Вступив в размашку, начал пхать, И самому так ввек Зевесу Отнюдь мудом не раскачать. Кулак его везде летает, Крушит он зубы внутрь десён. Как гром он уши поражает, Далече слышен в жопе звон. Трепещет сердце, печень бьётся, Тут он сделал паузу и выразительно посмотрел на Пушкина. — В портках с потылиц отдаётся! — закончил Пушкин. И рукою на автора указывает, театрально так — вот он, мол, гений русской изящной словесности! Прошу любить и жаловать! — Ну и? — Первопечатник прикрыл ладонью глаза. — Есть, по-вашему во всём этом словоблудстве хоть что-нибудь к месту и ко времени? За столом — ни слова, все в размышлениях. — И что теперь, — обратился ко мне Достоевский. — Заберёте богохульника? — Зачем же забирать? Куда? Я посмотрел на Ивана Семёныча — тот плакал. А Пушкин его по голове гладил. — Известно, куда, — ворчал Достоевский. — К себе, в Чёрный Квадрат! Разве не там ему место? — Иван Фёдорович, — попросил я издателя, — хватит рукою закрываться. Ведите собрание! Потом ещё сколько-то времени говорили об актуальности книги, о её значении для каждого, кто говорит по-русски. Мнения, в целом, были положительные — книга нужная, более того — прикладная. Можно даже использовать её в качестве учебного пособия и сдавать по ней экзамен. Например: Вопрос 1: Допустимо ли в ситуации, когдамедработник вместо капельницы сделал вам клизму, напоминать ему о его родственниках? Ответ: Ни при каких обстоятельствах. Звуки «б», «х» и, в особенности «ё», только усилят создавшуюся напряжённость. Пострадавшей стороне во избежании конфликта рекомендуется исключить любой вербальный контакт, особенно, если дело к вечеру, когда организм успевает накопить физическую и психическую усталость.* * Прим. До обеда можно и послать! Вопрос 2: Нейтральные слова, такие, как «корова», «ворона», «квашня», «селёдка», «задница» и пр., употребляемые в период с 9.00. до 13.00, как привило, имеют негативную коннотацию и представляют из себя типичные образцы экспрессивной лексики. Особенно, если речь идёт об общественном транспорте, кассово-расчётной зоне гастронома, либо о прямом контакте с представителями государственных органов. Назовите время и место, где значение этих слов приобретает противоположную эмоциональную окраску? Ответ: Время вечернее, лучше после 18.00. Опыт показывает, что шутливый характер подобных обращений особенно ярко проявляется во время семейного ужина, свидания в парке или на катке, у кровати смертельно больного родственника и, наконец, во время любовных игр на супружеском ложе.* * Прим. Только в случае, если срок совместного проживания не более 1 года. Я специально привёл здесь выдержки из «Часослова», чтобы вы могли составить о книге более или менее ясное представление. Когда обсуждение закончилось и новому изданию был вынесен положительный вердикт, я поблагодарил уважаемых писателей за их бесценный вклад в сокровищницу мировой культуры и пожелал им лёгкого пера и доброго здравия! Реакция на мои слова была неоднозначной, поэтому Иван Фёдоров постарался поскорее избавить меня от неприятной кампании. Пушкин, например, на прощание плюнул в меня из своей трубки, Достоевский тихо, но довольно отчётливо обозвал меня «Идиотом», а сочинитель «срамных од» Барков пообещал, что напишет про меня поэму «Чекист-онанист». Первопечатник сделал вид, что всё происходящее, а, главное, звучащее, и есть наглядная демонстрация того, о чём мы только что говорили! Я слышал краем уха, как он, перед тем, как выйти из зала, покрутив пальцем у виска, обратился к коллегам с Шекспировским вопросом: — На Колыму захотели? Мы прошли с ним немного и сели на лавочку под пальмой. «Замечательно как всё здесь устроено, — подумал я. — Почти на каждом шагу можно обнаружить такое вот дерево или его имитацию, какая разница!» Просто закрадётся в сердце сомнение, отравит душу какая-нибудь, мать её, неописуемая мерзость, а такое случается даже в системе «всё включено» и нате вам — лавочка и пальма! Чья-то забота, будто кто-то заранее знал, что тебе станет худо и вот побеспокоился, «подстелил соломки». Мелочь, а приятно! Я достал список. — Иван Фёдорович, вы значитесь в списке рекомендуемых членов ЧК. Завтра утром вам предстоит явиться на первое заседание. Вы готовы? — Завтра, это, когда пройдёт ночь? — уточнил издатель. — Точно, — похвалил я его. — Фраза, которую вы только что произнесли, абсолютно уместна. Скажу вам больше: она выдаёт в вас философский склад ума и мы рады, что не ошиблись в своём выборе! — Что с «Часословом»? — Видно было, как тяжело даются ему слова, при том, что не было никаких сомнений по поводу своевременности их произнесения. — Закроете, суки? — Посмотрим… — сказал я неопределённо, как если бы вообще ни сказал ничего. — Со словами всегда столько проблем… Я ещё раз внимательно посмотрел на первопечатника. Маялся человек, чувствовалась в нём какая-то недоговорённость! — Даю вам минуту, — сказал я, невольно отодвинувшись от собеседника. На расстоянии борец за чистоту родной речи казался мне Робинзоном, отрезанным от привычной языковой среды обитания бурным океаном ненависти и презрения! — Минута — это одна шестидесятая часть часа? — робко сверился издатель. — Точнее не скажешь! — восхитился я. — Отец Никон… У него в Консилиуме мощное лобби. Всякую попытку книгоиздания он считает бесовщиной. Истинная же причина кроется в том, что я отбираю работу у монахов, привыкших распечатывать рукописи на принтере, а значит лишаю их руководителя непосредственной возможности влиять на литературный процесс. — Я вас понял! Пришлось оборвать его на полуслове, потому, что уж от кого, от кого, а от первопечатника то полуслов я никак не ожидал! Наверное, именно к этому и стремился Густав Карлович, чтобы вверенный ему народ произносил не слова: уместные или сказанные не к месту, но от души, слова любви и ненависти, радости и отчаяния, гордости и покаяния, а их половинки! А лучше — четвертинки! В идеале — междометия, сильно смахивающие на лаянье, хрюканье и мычание! — Давайте! — Что? — опешил Иван Фёдоров. — Бумагу вашу давайте или что там у вас! Вам же подпись нужна? Не знаю, поручительство… Гарантии… Давайте, я подпишу. — Правда? Он не поверил своим ушам! Быстро полез в карман и вытащил оттуда сложенный пополам, рецептурный бланк, где в верхнем левом углу значился штамп с надписью «Очевидное-Невероятное». Документ был выписан на имя Ивана Фёдоровича Москвитина, 1583 года рождения, коему с целью нейтрализации обессивно-компульсивного состояния предложено систематическое основание Печатного двора. Три раза в день, за полчаса до приёма пищи. Подпись: Иван! V. Прочитав это, я даже немного удивился. — А что, этой подписи недостаточно? — Сказали, ваша теперь важнее! — сказал первопечатник. Я, конечно, подписал и он ушёл счастливый, вручив мне на прощанье свежий номер всё той же «АБВГдейки». — А за Пушкина извините, — крикнул Иван Фёдоров перед тем, как скрыться за дверью. — Конечно, допускает лишнего, сукин сын, но гений! Да и Фёдор Михайлович тоже — не со зла! Поживите в подполе хотя бы день, а ведь он уже месяц, как под кроватью хоронится! Чтобы заполучить его на сегодняшнее заседание, мне пришлось ему кое-что пообещать! И первопечатник, борясь со смехом, продемонстрировал мне обыкновенную строительную рулетку. Я не мог подняться со скамьи, понимая, что, не додумав до конца какую-то очень важную для себя мысль, не смогу идти дальше! Во-первых, меня напугал сам факт существования мысли как таковой. События последних дней заставили меня относиться ко всему проще, ведь, исчезнув, моё истинное «Я» лишило меня возможности принимать какие-либо решения относительно не только чужой, но и моей собственной жизни. Но то ли что-то случилось со временем, ход которого я совершенно перестал контролировать, то ли во мне, вопреки установленному течению заболевания, начали возникать какие-то малоизученные неуправляемые процессы, но только я стал всё больше и больше проникать во внутренние состояния людей, встречавшихся мне на пути! И это было очень странно, ведь всех их я видел в первый раз в жизни, а кого-то, вполне вероятно, не увижу больше никогда! Собственно говоря, всех и не увижу. Ведь все они уже давным-давно существуют в иной реальности, а я всё никак не могу с этим согласиться! Да-да, всё дело именно в этом — Я НЕ МОГУ СМРИТЬСЯ, ЧТО ИХ НЕТ РЯДОМ! — Как это нет? — услышал я голос, который желал услышать менее всего. — Вы сегодня утром принимали таблетки? Густав Карлович стоял напротив, скрестив руки на груди. Мне потребовалось несколько минут, прежде, чем я пришёл в себя! Его появление здесь казалось мне настолько неестественным, что я сначала подумал, будто передо мною привидение! — Сгинь, нечистая! На всякий случай я даже перекрестился, хотя в другое время не сделал бы этого и под пыткой. — Разве Алла Константиновна не приносила вам завтрак? Привидение не исчезало, напротив, оно становилось всё более отчётливым и явным! У него даже появилось своё дыхание — дыхание отчаяния и смерти! — Да, мы с ней славно почавкали, — вынужден был ответить я. Чем скорее он получит нужные ему ответы, тем скорее испарится! Не уйдёт по коридору походкой победителя, бодро пощёлкивая каблуками своих модных штиблет! Не поинтересуется высокомерно у встречных деятелей культуры и науки, как там дела — в области высоких технологий? Ничего подобного! Он просто раствориться, как и положено всякому привидению! А всё остальное ему только мнится! И уж что точно существует в области его скудного воображения, так это его диссертация! — Мне кажется, вы слегка расклеились, Зигмунд Фрейдович. — Ангел протянул мне довольно изящную, чуть приоткрытую, коробочку. — Впрочем, для первого знакомства с Очевидным-Невероятным это вполне естественно. Я открыл крышку, в коробке оказался орден в виде восьмиконечной звезды с косым крестом посередине, массивная цепь и сложенная аккуратно, синяя лента. — Это вам! За верную службу Отечеству от Его сиятельства! — Орден Святого апостола Андрея Первозванного? — удивился я. — Так точно! — Густав Карлович протянул мне руку — Поздравляю! — Чет-нечет! — сказал я и отдал честь! 7. «БУТЫЛКА» Орден я, разумеется, надевать не стал, хотя, признаюсь, он бы сильно добавил авторитета. При случае поблагодарю Хранителя, закажу для него у канцлера Коля целый мешок этикеток на любой вкус и на все случаи жизни! Пускай выбирает, что ему больше нравится! Я вдруг ясно представил себе кривоногого старика с барабаном, полуразрушенную будку на берегу, одиноко торчащий флагшток и вросшее в землю, отшлифованное задницами проходимцев, бревно. А потом я вспомнил про предательство Алконост, и настроение моё ухудшилось окончательно! Поскорее бы увидеть её, чтобы всё высказать прямо в глаза! Накормить меня лекарствами, как какое-то неразумное существо! Они что, не понимают, что рубят сук, на котором сидят? «Не лезь в Бутылку!» прочитал я надпись над массивной железной дверью и тут же нарушил призыв, решительно постучавшись в дверь. Удары кулаком по железу гулко отозвались в окрестностях центрального изолятора и вызвали ответный звон колоколов в противоположном конце Коридора. Дверь открыл один из тех малых, что давеча сопровождал вождя мирового пролетариата к месту его нового проживания. Потом, когда мы разговорились, парень, его фамилия Косоротов, рассказал мне, что знаменитый арестант был сильно ошарашен, когда вместо «Мавзолея» прочитал «Бутылка»! — Проходите, — пригласил меня Косоротов с радушием служителя морга. — Мы вас ждали. — Нет, какая же всё-таки сука, эта Алконост! — То есть? — не понял охранник. — Ладно, — успокоил я его. — Это мы сами как-нибудь решим! — Хорошо, — согласился охранник. — Нашим легче! Изолятор состоял из двух помещений: комната свиданий, она же пункт охраны и собственно узилище, представлявшее из себя вытянутую узкую кишку, похожую на бутылочное горло. Каким-то непостижимым образом туда умудрились впихнуть две кровати вдоль стен и ещё одну — поперёк. Про занимающего эту, последнюю шконку, так и говорили: «Он нам поперёк горла!». Камера была отгорожена занавеской, которая меня буквально потрясла! — Что это? — Шторка, — сказал второй охранник, которого звали Куроедов. Он сидел за столом под моим портретом и действительно ел куриную грудку. Судя по тому, с какой завистью следил за ним напарник, с фамилией последнего тоже всё было понятно. — А они не сбегут? — спросил я строго. — Ну, щас… — сказал Косоротов, провожая взглядом последний кусок курицы. — Кто ж им шторку просто так-то откроет! Ответ мне показался весьма убедительным и окончательным. Куроедов смахнул со стола остатки трапезы, поднялся со стула и пригласил меня занять его место, сказав, что сделал бы это и раньше, не окажись у него в руке этой дурацкой грудки! Утвердившись на руководящем месте, я тут же попросил привести арестованного Добрыню Никитича, но, как оказалось, он ещё спит. И представляете, как раз «поперёк горла»! На просьбу разбудить его, Куроедов и Косоротов ответили в один голос: — Невозможно, товарищ Председатель ЧК. Пока сам не проснётся, лучше вообще не соваться! — А поподробнее? — попросил я. — Только давайте по одному. — Сквозь сон сильно толкается, — пояснил Косоротов. — Может и зашибить! — Легко, — подтвердил Куроедов. — Со спящего — какой спрос! — Тогда Ленина ведите! — Владимир Ильич на процедурах, — сказал Косоротов и кивнул на сослуживца. — А вот этот гад, в то время, как вождю клизму делают, его курицу сожрал! — Какую курицу, — завопил Куроедов. — Ты чё наговариваешь! Его уже давно на диете № 1а держат, там вообще, кроме отвара шиповника ничего нельзя! — Да, а курица тогда откуда? — У фараона взял, — сказал Куроедов. — Он с хоздвора таскает, а съесть не может! — Почему это? — не унимался Косоротов. — Ты чё, Косоротов, вообще дебил, он же мумия! Куроедов для убедительности втянул щёки. Мне это сильно не понравилось! Говорю им: — Слушайте, Рамсеса то вы зачем сюда притащили? Кто вам приказал? — Дак профилактика, — сказал Куроедов. — Он по четвергам всё время здесь ночует. Я попросил предоставить мне сначала бумаги фараона, а потом и его самого. Из документов была только справка из заготконторы, в которой упоминалось, что фараон принадлежит к Х!Х Династии и, что он сын Сети 1 и царицы Туйи. Справка была напечатана на машинке, а в имени царицы кто-то накрест перечеркнул первую букву, отчего вышла буква «Х». Рамсеса усадили с другой стороны стола, напротив меня. Как оказалось, он не только хорошо матерился, но и весьма убедительно просил закурить. — Не велено, — сказал Косоротов. — Дайте сейчас же, — приказал я. — Под мою личную ответственность. Дайте сигарету и оставьте нас, мне надо потолковать с парнем один на один! — С парнем! — рассмеялись охранники, так им понравилось моё обращение. — С парнем! Они вышли, приказ есть приказ. А я всё не решался начать разговор, согласитесь, не каждый день встречаешься с мумией фараона, да ещё — лицом к лицу! — Мы вчера с вами виделись, — начал я с самого простого, а дальше — поглядим. — Помните? Вечером на площади? Рамсес пускал кольца к потолку, сигарета совершенно не вязалось с его внешним видом! — Почему вы не живёте в своём доме? Говорят, вам построили пирамиду — это разве не то, что нужно фараону? — Если фараону что-то и нужно, — неожиданно произнесла мумия, — то только не эта конура! Собак пусть в ней держат! — Значит, так! — Я принял максимально строгий вид. — Вы мне чётко говорите — кто вы на самом деле, откуда и с какой целью? В противном случае я немедленно прикажу вас разбинтовать! Слова мои оказались куда, как уместны, они подействовали на Рамсеса, как овод на кобылу! Особенно, про бинты! Фараон спешно затушил сигарету прямо о столешницу, бешено «стрельнул» глазами по сторонам и, прижав руки к груди, захныкал: — Я вас умоляю, товарищ маршал, только не это! — Хорошо, рассказывайте. Из Коридора донеслось дружное ржание охранников. «Вот бы кого забинтовать с головой, — подумал я. — А ещё лучше наложить на них гипс, дать в руки горн и расставить в парке по тумбам, как нетленный символ минувших эпох! Сразу скажу, история жизни Рамсеса Второго произвела на меня сильнейшее впечатление! Передаю её близко к тексту. Начал он свой рассказ с того, что зовут его не Рамсес, а Рамиль, в смысле, звали так когда-то, потому, что от собственно Рамиля на сегодняшний день буквально ничего не осталось. Убывание его началось с того, что однажды вечером во время очередного скандала, жена упрекнула его, тогда ещё Рамиля, в том, что он совершенно не способен к проявлениям своего собственного «я», поэтому в модельном агентстве, где он несколько лет демонстрировал чужие костюмы и мысли, все давно уже используют его в качестве «портновского окорока»! «Ты окончательно потерял своё лицо, парень, — упрекнула она его, — а вместе с ним и мою любовь!» «Когда-то, — сказала она вдобавок, — когда ты пил водку, матерился и поднимал меня на руках на двадцатый этаж, почти не роняя, ты был мне куда ближе и желаннее!» Упрёк жены показался Рамилю несправедливым! Ей и в голову не могло придти, что отсутствие своего лица — это основное требование, предъявляемое будущей модели при её (его) устройстве на работу! Наверное, ему здорово повезло с женой — мало какая женщина откажется от соблазна продать любимого мужа по сходной цене! Тут я, помнится, перебил его: — Вы сказали «убывание началось тра-та-та…» А было чему убывать? Как он обиделся! — Да вы что, — заорал, — Как не было? Вы бы посмотрели на Равиля в его лучшие времена! Да я, когда во Флоренции к Давиду подошёл, бедняга от зависти убежал и утопился в тихих водах реки Арно! Вы что! — Понятно, — я показал ему знаком, чтоб сел на место и успокоился. — А, когда с лестницы её роняли, где работали? — Там же, в Агентстве. Правда, в то время я только мусор убирал. Вы б знали, из какого сора… — Боже, вот это карьера! — восхитился я. — Значит, сначала лицо… А дальше, чем круче была коллекция, чем дороже и изысканнее костюмы… Короче, так — чем ярче становилась форма, тем меньше оставалось содержания. Всё больше и настойчивее люди восхищались тем, что он демонстрировал и никто — им лично! Но Рамиль стерпел бы, жена была права насчёт «портновского окорока», стерпел бы и жил, как жил, ведь работа давала ему главное, а именно — возможность быть на виду! Каждую минуту чувствовать себя в центре внимания! И вот однажды, когда наступает практически пик его карьеры, — Рамиль получает редкую возможность представить на очередном прет-а-порте коллекцию марки «люкс» от модного дома Shanel, — он сталкивается с чем-то совершенно необъяснимым! Показ успешно завершён, последний твидовый костюм цвета «бордо» (эта ткань по нынешним временам — самый писк!) отправлен на плечики, любимец публики весело выбегает на улицу, где его наверняка ожидает толпа поклонников и о, ужас, никто из стоящих у служебного входа, модников и модниц не обращает на него никакого внимания! Рамиль в смятении бросается к одному поклоннику, к другому — та же реакция, точнее, полное её отсутствие! И тут к нему приходит страшное осознание того, что его просто никто не видит! Вместе с твидовой парой он только что снял с себя то, что и делало его самим собой! Без этого костюма он — никто! Человек-невидимка! Это подтвердила витрина ближайшего магазина, в которой он не увидел ничего, кроме бродячего пса, штурмующего мусорный контейнер! Эй, Шекспир, проснись: мог ли ты себе представить, о, несравненный король трагедии, подобный сюжет, когда великий щёголь всех времён и народов, кумир толпы и собиратель миллионов восторженных взглядов дикой, всепожирающей завистью взирает на полудохлого шелудивого пса, роющегося в помойке! Дойдя до этого места, Рамиль, простите, Рамсес, здорово расчувствовался! Я вдруг вспомнил про темпераметр Менделеева, интересно было бы измерить эмоциональную составляющую этого проникновенного монолога! Но в кармане его не было! Под столом тоже. Выходило, что прибор кто-то спёр! Я извинился перед фараоном и поставил его рассказ на «стоп». — Косоротов! — позвал я охранника. Они откликнулись оба, вбежали, вытянулись до потолка. — Косоротов, у меня украли очень дорогую вещь. Для меня дорогую. Надо срочно найти вора и вернуть вещь обратно! — Так точно! — сказал Косоротов. — Фамилию вора назвать можете? — Фамилию — нет. Есть внешние данные и род занятий! Куроедов сделал шаг вперёд. — Разрешите проверить дедуктивный талант, основанный на социальном чутье, товарищ Председатель ЧК? — Валяйте, — сказал я без особого энтузиазма, а сам подумал: ну конечно, расклейщик, сука, больше некому!» — Злоумышленник носит лысую голову и пионерский галстук, — выделяя каждое слово, — доложил Куроедов. — Известен в криминальной среде своим талантом, словно лиса в избушку петуха, забираться в чужое сознание и творить там всякие мерзости! В качестве примера часто приводится случай, когда преступник вероломно проник в голову семинариста Джугашвили и тот в течение длительного исторического периода искренне полагал, что он Главный Поп всея Церквей! Фараон снова попросил закурить, но время сгустилось до состояния чёрной дыры (чёрного квадрата) и, признаться, всем было не до него! — Поздравляю, с социальным чутьём у вас всё в порядке. Но мой воришка куда мельче и пакостнее. Даю наводку — чувак расклеивает афиши и профессионально плавает в обезвоженном пространстве! Причём, баттерфляем! — Так? — показал Куроедов. — Я же говорю — баттерфляем, а не курицей! Разговор начинал принимать идиотский характер и я с трудом сдерживался, чтобы не заорать! — Тогда понятно, — сказал Косоротов. — Понятно, что бесполезно. Расклейщик — креатура Консилиума. Всё, что приклеивается к его рукам, рано или поздно попадает на их стол! Я принял эту информацию спокойно, ибо она заключала в себе непоколебимую, железобетонную логику пребывания в любом социуме, особенно таком, где существует Густав Карлович и его диссертация! Косоротов и Куроедов сказали, это даже хорошо, что Расклейщик неподсуден, ведь им всё равно пора за Лениным. Вчера, к примеру, они слегка запоздали и вождь за время их отсутствия, едва не успел совершить повторный переворот. Сказал, что его подбил к этому призрак Коммунизма, который бродит тут повсюду и никому, кроме Ленина, нет до него никакого дела! По моей просьбе Косоротов оставил несколько сигарет и зажигалку. При этом он настоятельно порекомендовал мне быть с мумией поосторожнее, потому, что «никто не знает, что там у неё забинтовано на самом деле!» — Часто он это делает? — спросил я фараона, как только охранники удалились. — Делает что? — Отбирает курицу? — Часто, — сказал Рамсес-Рамиль без особого сожаления. — И не только он… — За обедом я велю дать вам телячью ногу, — пообещал я. — С хреном и горчицей! — Меня в Пищеблок не пускают… Фараон вожделенно посмотрел на курево. — Со мной пустят, — я протянул ему сигарету и чиркнул зажигалкой. — А теперь рассказывайте. Я чувствую, осталось немного. Оставалось, и правда, чуть-чуть. После того, как вернувшись домой и убедившись в непогрешимости диагноза при помощи всех имеющихся в квартире зеркал, Рамиль впал в многодневный ступор. Он не брал телефон и не открывал дверь. Разве, что один раз откликнулся на тройной короткий, так сообщала о своём прибытии его соседка, десятилетняя девочка Сима, которой Рамиль помогал делать уроки. Забыв о недуге, он машинально отворил дверь и по привычке приветствовал фею с ранцем галантным поклоном. — Мадам, я к вашим услугам! С мадам, понятно дело, случилась истерика, вследствие которой девочку несколько дней не выпускали из дома. Тут же последовала целая череда чиновничьих визитов, один бесполезнее другого. Затем пожаловали охотники за привидениями и экзорцисты, после чего квартиру опечатали, а её пропавшего хозяина объявили в розыск. Вот, собственно, и всё. Кто был никем, тот никем и остался. Единственное, на что можно было хоть как-то рассчитывать, это ум. Он-то точно существует. Если всё остальное требует физического подтверждения, то ум по определению невидим. Ум подсказывает, что у Рамиля есть только одна возможность заново обрести свои физические кондиции, а именно — обмотать себя по примеру уэлсовского Гриффина, бинтами, да так, чтобы родная мама не узнала! — Бинтами? — не сразу сообразил я. — Можно было, конечно, обвалять себя в говне, — слегка поразмыслив сказал Рамиль-Рамсес, — но бинтами мне почему-то понравилось больше! Ему ничего не стоило сгонять в аптеку, откуда он беспрепятственно вынес необходимое количество перевязочного материала. С замирание сердца, Рамиль совершил процедуру мумифицирования и, обнаружив в зеркале желанный результат, долго скакал по квартире, как ребёнок! А устав, возвращался к зеркалу, и в который раз хватал себя то за голову, то за все четыре конечности, дабы убедиться, что всё это не плод его помутнённого сознания, а вполне реальные части вновь обретённого, сто раз оплаканного тела! — Вы не представляете, как это было круто! Я словно восстал из пепла! Пусть это было не совсем то, на что он рассчитывал в прежние времена, но, согласитесь, это было всёже гораздо лучше, чем пустое место! Он и теперь, во время нашего общения, то и дело цепко хватал меня за руку, тыча ею во все места, включая причинное! — Ну, — допытывался Рамиль-Рамзес, — вы чувствуете? — Ещё бы, — успокаивал я его. — Ваша любовь к жизни достойна всяческих похвал! Тогда же, не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, Рамиль позвонил в соседнюю квартиру и, когда ему открыли, он радостно сообщил о своём возвращении. — А это, для тех, кто не верит! И он сделал несколько танцевальных па особенной сложности. Правда, в бинтах это было не просто, но в тот момент он совершенно не думал о своём внешнем виде! — Зовите вашу дочь, с сегодняшнего дня мы возобновляем наши занятия! То был танец жизни! Родители девочки остались под сильным впечатлением! Они клятвенно заверили репетитора в том, что как только Сима вернётся из школы, её немедленно поставят к нему в пару! Но в пару к Рамилю поставили не Симу, а представителя Ведомства Важного Специалиста, который посетил его вскоре после разговора с соседями. — Как вы себя чувствуете? — прямо с порога обратился к нему важный гость. — Отлично! — воскликнул Рамиль. — Впервые за три тысячи лет! И вежливо пригласил представителя в свою пирамиду. Представитель имел довольно внушительный вес и отчётливую одышку и Равиль решил, что парень просто обожает хорошо поесть. В смысле, пожрать. Значит, Жрец, подумал Равиль и уже никак, кроме, как к Жрецу, он к представителю не обращался. — А вам известно, что ваша пирамида принадлежит сотруднику Модельного Агентства Рамилю Бикмансурову? — спросил Жрец, оттирая платком пот с лица. — Рамиля Бикмнсурова больше не существует, — промолвил Рамиль из-под бинтов, которые гостя сильно раздражали. — Он принесён в жертву во славу сына Солнца и Небес Рамсеса Второго, тронное имя которого Усер-маат-Ра! Что так озадачило представителя, до сих пор остаётся для Рамсеса загадкой. Может, его тронное имя? Но, как бы там не было, на утро фараона подвергли высочайшей процедуре диспансеризации, а ещё через пару дней сын Солнца и Небес был с почестями препровождён в чудесную страну Очевидное-Невероятное, где, по мнению сопровождавших его писцов, этого солнца и небес было хоть завались! — Послушайте, — удивился я, выслушав его рассказ. — Как вы можете жить такой жизнью? Ведь вы всё прекрасно понимаете? — Увы, — Рамсес-Равиль закурил в третий раз подряд. — У меня нет выбора! Если для того, чтобы чувствовать себя живым человеком, я должен превратиться в мумию, то, что мне мешает это сделать? — Постойте, постойте, а как же Рамиль? — Ну, с этим то как раз всё просто, — сказал фараон. — Разве не посещают каждого из нас видения нашей прошлой жизни? Я вижу, у вас остались кое-какие вопросы? Что ж, смотрите… И он начал медленно разматывать бинт. Он размотал его до локтя и по мере того, как бинт высвобождал руку, она таяла прямо на моих глазах! За дверью послышались голоса, фараон торопливо замотал руку обратно и, зажав в ладони оставшиеся сигареты, вскочил со стула. В комнату, смеясь и размахивая руками, вошёл Ленин. Он смеялся в независимости от того, насколько то, что он рассказывает, было смешно ещё кому-то. Охранники слегка отставали, вид их красноречиво свидетельствовал о том, что вся эта возня с вождём потихоньку начинала их доставать! Воспользовавшись ситуацией, мумия выскочила из комнаты, охрана ей в этом не препятствовала. Что касается Ленина, то он с удовольствием занял освободившееся место. — Послушайте, — вождь легко, я бы даже сказал, играючи, поменял объект внимания. — Вот вы в кожанке и с ремнём! Скажите, пожалуйста, этим меньшевикам, что сопровождать человека в моём положении, в высшей степени, безнравственно! И потом, они мне элементарно мешают. Посмотрите на их стиль поведения! Шаг вперёд — два шага назад! Я с ними не успеваю сделать и сотой доли того, что запланировал! «И слава Богу! — подумал я. — Вот, если бы Бог лишил меня возможности общаться с этим парнем дальше, я бы в него поверил! В Бога!» В рекомендательном списке, кстати, Ленин не значился. Для меня-то это было хорошо, но вот логики Консилиума я понять не мог. При всей неадекватности поведения и высоком общественном темпераменте, столь волшебным образом аккумулированном в одном человеке (сука, Расклейщик!), вождь обладал безусловным содержательным бэкграундом и мог бы послужить отличным проводником стратегии оздоровления общества, о которой с таким жаром говорил Густав Карлович! Вывод напрашивался один: человек этот утомил своим присутствием всё живое и неживое тоже! Для этого, кстати, немного надо — просто взять и переставить местами день и ночь! Я вынул из кармана листок, взял со стола куриную лапку и пользуясь своим служебным положением, решительно внёс лысого в список. Входную дверь прикрыли не полностью, впустив в комнату ароматы приближающегося обеда. Ленин, на секунду замерев, громко сглотнул слюну. Охранники устроились на скрипучей кушетке в дальнем углу помещения и сдали на «дурака». — Вы только что сказали про планы, — напомнил я вождю, успевшему за это время переосмыслить не только свои слова, но и роль пролетариата в мировом революционном движении. — Простите, но какие у вас могут быть планы в подобной ситуации? — Планов — громадьё! — сходу заверил меня вождь, и ему хотелось верить. Вот хотелось и всё! — Речь, прежде всего, идёт о всеобщей стачке работников Диспансерного подполья! — Это, где Достоевский? Я спросил и тут же ударил себя по губам! Не хочешь, чтобы припекало, зачем тогда подбрасывать полешки в огонь? — Фёдор Михайлович единственный, у кого свои взгляды на революцию и они абсолютно не совпадают с моими! Вот Лев Толстой другое дело, всё время смотрюсь в него, как в зеркало! Полагаю, Достоевского следует расстрелять, как бешенную собаку! — Больше то некого? — съехидничал я. — Как это некого! — Ленина мои слова так возмутили, что он буквально подпрыгнул и начал мерить комнату шагами. — Как это некого? Да полно! Серьёзные люди, а ведут себя ну, совершенно, как дети! Почитайте мою работу «Детская болезнь «левизны» в идиотизме», там всё сказано! Вы, кстати, записались в библиотеку? — А на фига? — с удовольствием подыграл я. — Я и читать то не умею! — Так научитесь, ёлы-палы! — Ну вот ещё! — Я посмотрел на охранников, те, отложив карты, с открытым ртом наблюдали за развернувшейся полемикой. — Мне это ни к чему! — Да? — удивился вождь. — И почему же? — Потому, что я в кожанке и с ремнём, — лихо парировал я. — Ну что, съели, Владимир Ильич? — А вот это, батенька, совершенно справедливо! — Ленин подскочил ко мне словно козёл в брачную пору и пожал руку. — Простите, я вас откуда-то знаю! Вы в очереди за хлорпромазином, случайно, не под пятым номером? — Увы, — я развёл руки. — У нас с вами разные очереди! — Странно, — Собственная ошибка вызвала у Ленина мощнейший лицевой спазм и припадание на левую ногу. — Я редко ошибаюсь! А, если быть точным — никогда! Странно… Но вернёмся к вопросу о планах! Скоро апрель, самая пора приступать к тезисам! Игроки, тем временем, свыклись с происходящим и продолжили партию. Хождение вождя по мукам начало вызывать у них раздражение. — Сядьте на место! — окликнул его Куроедов. — Ни одного козыря за всю игру! Из бутылочного горла донеслось хрюканье и мычание. — Добрыня проснулся, — прокомментировал событие Косоротов. — Ходи уже или сдавайся! Услышав про Добрыню Никитича, вождь заметно приуныл и, как только неприятные звуки повторились, он на цыпочках удалился в противоположный от игроков угол и скромно сел там прямо на пол. — Сейчас вы увидите, что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов! Последняя реплика Ленина буквально предварила явление Христа народу. Молва врала — богатырь выглядел прекрасно! Отсутствие повседневных забот и долгий оздоровительный сон «поперёк горла» сделали своё дело! — Ба, — искренне обрадовался Добрыня Никитич, махнув невидимой палицей. — Какие люди в Голливуде! Я показал жестом, что обниматься не буду и в противном случае велю охранниками применить к арестанту самые строгие ограничительные меры! — Садитесь, Добрыня Никитич. Богатырь с осторожностью опустился на стул и несколько секунд сидел не шевелясь, будто испытывал сиденье на прочность. Одет он был всё в ту же, залитую вином рубашку и те же тёмно-синие брюки. Пиджака на бывшем Комиссаре не было. — Значит, Чёрный Квадрат? — Он самый, Добрыня Никитич, — ответил я с добрым чувством, даже слезу пустил. — Он самый. Вашими молитвами! — Поздравляю, — сказал богатырь просто, без всякой зависти. — Вот бы сейчас по ведру водки и по тазу оливье, за успех предприятия! А, Зигмунд Фрейдович, разве это не в наших силах? — Эй ты, болтай, да не очень! Куроедов отбросил карты и встал с кушетки. — Через десять минут обед, товарищ Председатель ЧК. Прикажете выдвигаться? — А они? — спросил я про арестантов. — Этим не положено. В смысле, у них диета. Слизистый суп и кисель им сюда принесут. Я распорядился, чтобы охранники шли прямо сейчас, а с их подопечными я разберусь сам. В случае, если сочту нужным, обедать они будут на общих основаниях. — Но у нас приказ! — возразил Косоротов. — Приказы тут даю я, не поняли? — Для пущей убедительности я ударил ладонью об стол. — А будете спорить, запишу в библиотеку! — Ладно, пошли, Куроедов, — сказал Косоротов. — В Пищеблоке доиграем! — Кого доиграем! — горячо возразил Куроедов, — ты мне уже итак два бёдрышка проиграл! — Каких два? Второй раз не считово! У тебя лишняя карта была! — Это у тебя лишняя, я чё, слепой? — А я тогда тебе рожу намылю! — А я тебе! Так, споря и толкаясь, ребята вышли вон! — Ну, так как вам моё предложение, Зигмунд Фрейдович? И этого позовём, который в углу прячется. На троих то оно правильнее будет! Иди к нам, Ильич, не хер дуться! — А морду бить не будете? — спросил Ленин, показавшись из тени. — Сам виноват, — сказал богатырь. — Нечего было меня легавым сдавать! — Это не я! Вождь хоть и осмелел настолько, чтобы подойти к столу, но на всякий случай укрылся за моей спиной. — Как же нет, когда ты! — настаивал на своём Добрыня. — Кто письмо к съезду написал? С жалобой? А кто ренегатом Каутским обзывался? Не я, главное! Ты, больше некому! — Богатырь тяжело перевёл дыхание и полез в карман. — Ладно, кто старое помянет, тому в глаз лимон! Вот, Ильич, это тебе! От наших соседей из Усолья-Сибирского! Добрыня Никитич попросил меня передать вождю расплющенную крышку из-под кефира на ниточке. — Что это? — удивился я. — Орден Труда Хорезмской народной советский республики, — пояснил бывший Комиссар. — Там написано. Отметим? Я надел орден Ленину на шею и горячо поздравил товарища с заслуженной наградой. — Не сейчас, пацаны. Вот завтра на заседании утвердим новый Устав ЧК, тогда и посидим по-человечески. А сейчас идём в Пищеблок. — А пустят? — засомневался вождь. — С такой то наградой! Да пусть только попробуют! Я поднялся и направился к выходу. — Пошли, пошли, за одним дорогу покажете! 8. ОБЩИЙ СТОЛ. Пищеблок представлял из себя отдельно стоящее строение в форме куба с центральным входом со стороны Площади Вздохов, прямо напротив Западного Скворечника, где я вчера вечером проходил таможню. Что можно было сказать об архитектурных особенностях здания? Скажу вам удивительную вещь — всё зависело от вашего настроения и положения солнца! Как и во многих иных местах Очевидного-Невероятного, «Принцип Коридора и Этажей», провозглашённый Алконост, как единственно возможный метод постижения действительности, безукоризненно срабатывал и тут! Солнце в этот момент располагалось прямо за моей спиной, мозаичные витражи в стреловидных оконных проёмах радостно приветствовали его лучи, покрывая окружающее пространство миллионами разноцветных бликов! Порывы ветра скручивали эти блики в спирали и создавали бешенные беспорядочные вихри, захватившие площадь в свой весёлый сумасшедший плен, отчего та начинала издавать вздохи восхищения и наслаждения, как если бы она вступила с солнцем в продолжительный половой акт! — Давно не были с женщиной? — заметив моё замешательство, обратился ко мне пожилой джентльмен с аккуратной седой бородкой. — Давненько… — ответил я с готовностью. Была в нём какая-то неподдельная искренность, толкающая собеседника на самые неожиданные признания. Может, всё дело в цилиндре, так ладно сидящем на его благородной голове! — Признаться, было совсем не до того! — Ерунда, — сказал джентльмен с сильным немецким акцентом. — Человеку всегда до того. Скажу вам больше, ему вообще нет дела ни до чего, кроме этого. Алконост — славная женщина. Проблема лишь в том, что она слишком увлечена работой. Откройте ей своё сердце и вы спасёте не только себя, но и её. — Кто это был? — спросил я у своих спутников, как только джентльмен в цилиндре скрылся из виду. — А-а, — безнадёжно махнул рукою Ленин. — Один австрийский еврей! Однажды мы встретились с ним в Вене, так вот этот господин предупредил меня, что если я не перестану дрочить на Революцию, то вскоре стану политическим импотентом! Представляете? Я уже заметил, как только ты попадаешь в Вену, ничем хорошим это не заканчивается! Со всех сторон сюда подтягивались люди, из которых кое с кем я успел познакомиться лично. Мне было приятно увидеть их снова, однако, не могу утверждать наверняка, что радость встречи была взаимной. Как я уже успел заметить, лица жителей Очевидного-Невероятного не выражали ничего определённого, просто так была устроена их жизнь, когда ровно в такое-то время в соответствии с их биологическими часами, им нужно было отправляться в Пищеблок и что-то съедать, даже неважно, что именно. Например, перловую кашу. Это блюдо почиталось здесь не меньше, чем фуа-гра, ведь о существовании последней этот мир пока ещё ничего не знал! Кроме перловой, в рацион питания входили также такие замечательные каши, как пшеничная и ячневая. Забегая вперёд, скажу, что и та, и другая ни в чём не уступали перловке и лишь подтверждали ту нехитрую мысль, что всё самое вкусное — самое простое! Пейте воду, ешьте каши — продлевайте жизни ваши! — гласил призыв над окошком раздачи. Могу также привести пример и чисто морального свойства. Чуть позже, совершая нехитрую трапезу, я спросил своего соседа по столу, знает ли он, что такое красная икра? — Ну что вы такое говорите! — возмущённо ответил иконописец Андрей Рублёв, а это, оказывается, был именно он! Нет, правда, кто бы мог подумать, ведь надо мною всё время витал его кинематографический образ, исключающий любое иное воплощение мастера, кроме, как в монашеской рясе! — В нашей стране категорически запрещена рыбная ловля! Равно, как и охота. Поэтому, Боже вас упаси, спрашивать меня про говяжьи котлеты! Пара рабочих, вооружённых молотком и лестницей-стремянкой, возились с каким-то плакатом, который никак не хотел разворачиваться и всё время норовил принять первоначальный вид, то есть — скрутиться обратно ив рулон. Рабочие были одеты в одинаковые комбинезоны и форменные куртки с надписью «Зеленхоз». Я уже готов был зайти внутрь, — мои спутники сделали это куда проворнее, — но в последний момент меня окликнул всё тот же вездесущий голос. Может, это единственный голос, претендующий на то, чтобы называться голосом разума? Да-да, вы правильно подумали, это был Густав Карлович. Я не сразу его узнал, так как голову его украшала синяя фуражка с краповым околышем и малиновым кантом, которая вообще не вязалась ни с его ослепительно белым халатом, ни с его ангельской улыбкой. Густав Карлович сидел прямо на Лобном месте и манил меня рукой. Отвлекаясь на секунду, скажу, что о предназначении этого странного сооружения, я узнал из той же «АБВГдейки», помните, я рассказывал вам об этом достойном издании? Так вот, я успел ознакомиться с последним номером более подробно, когда сидел на скамейке у входа в издательство (ну да, под пальмой!) и предавался размышлениям о странностях тутошнего бытия. Кстати, дочитать газету до конца тогда мне помешал всё тот же голос. Всё тот же, мать его, голос! А заметка была такая. «Вчера в предрассветный час на Лобном месте состоялась очередная, юбилейная по счёту, казнь Степана Тимофеевича Разина. Памятное мероприятие прошло успешно, угроза массовой потери головы вновь была устранена при помощи утраты одной единственной. Такова наша традиция, которая существует в коллективном бессознательном уже многие и многие годы, являясь основой стабильности и процветания! Следующее мероприятие состоится там же через неделю. Просьба всем, кому не безразлична собственная голова, явиться в добром расположении духа и без опозданий!» Вполне рядовое событие и я вряд ли удостоил его вниманием, если б не одно чрезвычайно любопытное обстоятельство, а именно подпись, стоявшая под объявлением: Председатель ЧК Дзержинский З.Ф. — Присаживайтесь, — сказал Четвёртый Ангел и похлопал ладошкой по холодному каменному основанию. Давайте, для краткости, станем называть его Ангелом 4. — У меня к вам небольшая просьба. Знаете ли, оперативная обстановка всё время меняется… Утром она одна, в обед ругая, вечером — третья…Так что… — Что? — уцепился я за его фразу. — Будем составлять все столы в один общий. В торжественной обстановке. Оркестр уже в пути. Кстати, а где ваш орден? — Где и положено, — сказал я. — В кармане. — Надо надеть, это ваше первое явление народу! — Он оценивающе оглядел меня с головы до ног. — Мы все надеемся на вашу поддержку. Теперь внимание — (не понимаю, зачем было щёлкать пальцами перед моим носом?) — только здесь вы что-то значите, вам ясно? — Так дураку ясно! — горячо заверил я собеседника, присутствие которого начало вызывать во мне странное желание — засунуть два пальца в рот и по-бычьи вращать головой! Может, он на это и рассчитывал? — Поэтому следуйте нашим советам, господин чекист, и всё у вас будет о, кей. В противном случае вернётесь обратно к своим трупакам, жрать на даче водку! Думаю, они вас не очень-то ждут, так что протяните вы там недолго, Зигмунд Фрейдович! У меня всё! И да, совсем забыл! — Ангел 4 снял фуражку и водрузил её на мою голову. — Ну вот, теперь совсем другое дело! До встречи за общим столом! Мало ему, так он ещё вдогонку: — А орденок то вы всёже наденьте, Зигмунд Фрейдович! Наденьте, наденьте — там одна цепочка чего стоит! Рабочие к тому времени как раз закончили с плакатом и, матерясь, пытались сложить стремянку, которая почему-то никак не желала складываться! Надпись на плакате приглашала всех жителей и гостей Очевидного- Невероятного за Общий Стол. И снова мне показалось, что краска та же, из того же универсального источника! Я даже обиделся тогда — им что, красок жалко? В зале было полно народу. За столы, пока ещё не тронутые, никого не пускали, поэтому все стояли вдоль стен. Правильную расстановку народа осуществляли всё те же Косоротов и Куроедов, а также, присоединившаяся к ним, Воблина Викентьевна. Один из столов находился в некотором отдалении от прочих и был накрыт скатертью. Туда-то и прошли Густав Карлович, Воблина Викентьевна и Алконост, вскоре после того, как я присоединился к основной массе гражданского населения. Я слышал, как стоящий неподалёку от меня, Ленин, громко предупредил Степана Разина, что: — Мы пойдём другим путём, и ни одна, сука, политическая проститутка нам не помешает! О том, что собеседником вождя был великий наказной атаман Войска Донского, я догадался по необъятным шароварам и красным сапогам из конской кожи. Присутствие буйной головы на его широких плечах вселяло уверенность, что следующая казнь атамана пройдёт в полном соответствии с регламентом — по взаимному согласию и без кровопотери! — Дорогие соотечественники! — обратился к присутствующим Ангел 4. — Мы, а именно: я, главный анестезиолог Воблина Викентьевна Сухово-Кобылина и наша старшая сестра Алла Константиновна, которую вы, видимо, из особого уважения называете Алконост, что значит «райская птица, угадывающая погоду», сердечно приветствуем вас и с радостью сообщаем, что с сегодняшнего дня в нашей стране вступают в силу новые, более совершенные, правила общественного поведения. Звучит, может быть, и занудно, но уверяю вас — это абсолютно вынужденная мера, направленная на всеобщее процветание! Для начала я хочу представить вам нашего нового шефа безопасности, Председателя вновь учреждённого органа под названием Чёрный Квадрат, сокращённо — ЧК, Дзержинского Зигмунда Фрейдовича! — Звучит, может быть, и занудно, — зачем-то слово в слово повторила его слова Воблина Викентьевна — но уверяю вас — это абсолютно вынужденная мера, направленная на искоренение дурных привычек и порочащих связей! Интересно, заметил ли ещё кто-нибудь, как во время своего короткого спича гражданка Сухово-Кобылина несколько раз выразительно подмигнула атаману? Густав Карлович позвал меня за стол. Кто-то крикнул «Грачи прилетели», что означало «Вход перекрыт, жизнь прекрасна!» У дверей, и правда, возникли две мрачные фигуры привратников. Скоморошьи колпаки, надетые на их клювастые головы, делали присутствие этих странных соглядатаев ещё более нелепым и неуместным. На улице грянул оркестр но, как только я добрался до своего места, музыка прекратилась. Причём, также внезапно, как и началась! Почему музыканты играли марш Мендельсона, для меня так и осталось загадкой! С кухни внесли поднос с мерными градуированными стаканчиками, наполненными липкой ароматной жидкостью, по цвету и консистенции сильно напомнившей мне утренний коньяк, который мы пили с Гагариным. Алконост обошла с подносом всех присутствующих, затем сделала это ещё раз, уже с новым подносом, на котором, в результате, оставалась последняя мензурка и я быстро сообразил — для кого. — Просто профилактика простудных заболеваний, — успокоила она меня, протягивая стаканчик. — К вечеру ожидаются повторные осадки и высокое атмосферное давление! Никто не пил, все терпеливо ожидали команды. Даже Добрыня Никитич! Может, сказывалось присутствие скворцов, стоявших от него в непосредственной близости. Я так же заметил, что Достоевский получил двойную дозу. — Перед тем, как начать торжественную церемонию сдвижения столов, — начал свою речь Густав Карлович. — Предлагаю выпить за ваше здоровье! Разве может быть у человека что-то дороже этого? — Нет, — дружно откликнулся зал. — Не может! — Подвинем бокалы, — донеслось из толпы, — содвинем их разом! Да здравствуют, музы! Да здравствует разум! — Ай да Пушкин, — крикнул золотоволосый парень с синяком во всё лицо, — Ай да сукин сын! И все дружно выпили, а потом по очереди поставили стаканчики на те же подносы, оставленные на подоконнике. Кто-то пожаловался, что одного не хватает, тогда грачи подошли к Расклейщику и буквально вырвали стаканчик из его цепких рук, чему я мысленно поаплодировал! Снова заиграл оркестр, солирующая труба на этот раз дала такую откровенную и беспардонную фальшь, что беднягу Мусоргского вопреки протоколу были вынуждены усадить на стул! Мне дали слово. Я неторопливо вынул из кармана орден и надел на шею цепь. Оставалось только вышибить из-под ног табурет! Я ещё раз окинул зал пытливым взором, солнце заметно сместилось вправо и там, где раньше красовались витражи, я обнаружил обычный стеклопакет эконом-класса. Правда, порадовали огромная хрустальная люстра и особенно кирпичная кладка стен, та самая, под которую принято стилизовать помещения изысканных сетевых кормозон, типа «Вилка-Ложка». Я подумал, что, наверное, слишком хочу есть! Всё это время Алконост не сводила с меня глаз и мысленно умоляла выбирать слова и «не лезть в Бутылку!» — Друзья… — сказал я таким тоном, что дальше надо было говорить что-нибудь, вроде «сегодня мы пришли проводить в последний путь…». Найти правильную интонацию помог Ленин. «Ну вот, — подумал я, немного погодя, — хоть какая-то польза!» Что он сделал? Быстро оценив моё бедственное положение, вождь сорвал чёрну шапку с буйной головы атамана и крепко сжав её в руке, привычном жестом выставил руку перед собою. Простояв так секунду-другую, Ленин понял, что этого недостаточно! Тогда свободой рукой он сдёрнул с джентльмена цилиндр и водрузил его на свою лысину. Где-то в глубине толпы раздался хохоток. Соседи вождя, лишившись знаковых головных уборов, выразили явное недовольство. Началась потасовка. Этого времени оказалось достаточно, чтобы я окончательно пришёл в себя. Когда драчунов успокоили, я с благодарностью отправил вождю «воздушный поцелуй»! — Друзья, — на этот раз весело, почти смеясь, сказал я. — Признаюсь честно, я думал, что между вами нет никаких различий, но я ошибался! Они есть и это очень плохо. Это буквально губительно для каждого из вас! Ангел 4 одобрительно кивнул головой. — Руководимое мною ведомство поможет вам решить эту проблему! Все мы дети одного времени и, если мы будем исповедовать разные ценности, не думая о ближних своих, само время накажет нас, наслав страшные разрушения — на наш дом и неизлечимые болезни — на наши головы, болезни, связанные не с нашим телом, но, что куда ужаснее, с нашей душой! Настала пора стать единым организмом — сильным и неразрушимым, способным совместными усилиями решить любые задачи, которые ставит перед нами жизнь! Я говорил ещё что-то, и ещё, и ещё! И сколько бы я ни говорил, я всё время получал молчаливое одобрение моих соседей по столу! Я говорил и не мог остановиться! Как тот пресловутый кролик, я неизбежно и неотвратимо стремился в пасть удава, испытывая при этом чувство, больше похожее на восторг, чем на страх! Если вы скажете, что вам незнакомо это сладостное чувство грехопадения, я вам не поверю! Речь моя была столь яркой и продолжительной, что живописец Репин успел набросать эскиз будущей картины под названием «Не ждали», а Гоголь дописал так и не начатый третий том «Мёртвых душ»! Наконец, я утомил даже своих работодателей! Густав Карлович буквально ладонью закрыл мне рот и велел оркестру трубить сбор, после чего начали составлять столы. Предыстория такая. До сего дня столы в Пищеблоке расставлены были по обычной схеме, за каждым из них свободно умещалось четыре человека. Рассаживались, в основном, по корпоративному принципу. Были столы музыкантов, поэтов, изобретателей атомной бомбы, общественных и политических деятелей, учёных и даже слесарей- водопроводчиков. За трапезой люди делились своими профессиональными секретами и, разумеется, то, что было интересно солистам балета, мало интересовало сапожников или вязальщиков лыка. Последних, впрочем, в Очевидном-Невероятном насчитывались единицы, да и то со временем ребята эти меняли профориентацию и шли в космонавты. Вне Пищеблока, как-то так сложилось со временем, жители мало контактировали друг с другом, даже цеховики. Всё какие-то дела, заботы, ненужная суета. Можно было, конечно, пообщаться во время празднования государственных праздников, самыми популярными среди которых, считались казни, но и там, в основном, говорили те, кто отвечал за организацию и проведение мероприятий. Поэтому у народа оставалась последняя возможность послать друг друга подальше, это — совместные завтраки, обеды и особенно, ужины, где они сполна могли дать волю эмоциям, накопившимся за целый день! Состав и количество участников стола неукоснительно соблюдались. Так возникла аббревиатура СС, что означало «Статус Стола» или «Служебное Сообщество». И, если там, за стенами Пищеблока, ты смело мог позволить себе вступать в беспорядочные связи, невзирая на обшественный статус и цеховые различия партнёра, то здесь каждый знал своё место! Известен случай, когда за стол к водопроводчикам случайно подсел, находящийся на Великом посту и оттого плохо соображающий, иеромонах Феодосий, так те силою напичкали божьего посланника хлебом с маслом, сметаной и гусиной печёнкой! Несмотря на то, что все перечисленные деликатесы на поверку оказались обыкновенной отварной ботвой, трагический финал был предопределён. Вскоре святой отец застрелился из кочерги, той самой, что стреляет раз в год. И вот столы сдвигались, что означало конец всякому социальному и профессиональному межеванию! Можете себе представить, какую глубокую травму могло оставить подобное событие в сердцах и душах жителей свободной страны, где даже казнённый, в очередной раз лишившись головы, не переставал чувствовать себя полноценным человеком и гражданином! Многими патриотами наличие головы вообще считалось пережитком, о чём неоднократно напоминал на заседаниях редколлегии газеты «АБВГдейка» её внештатный спецкор в туманном Альбионе писатель Майн Рид. Работали, конечно, вяло. Столы буквально вросли в штатные места и никак не хотели менять место дислокации. Сильно помогли скворцы. Они отрывали непослушные столы от пола — какие-то отдельно, какие-то вместе с ним и приставляли их друг к другу так, что сверху это выглядело как буква «П». — А знаете, что обозначает сей незамысловатый иероглиф? — прошептал на ухо Достоевскому Иван Семёныч Барков. — «Пиздец»! Процесс подогревал оркестр! Музыканты так старались, что создавалось впечатление, будто нот не семь, а семьдесят и, если совсем уж абстрагироваться, игра их больше напоминала авианалёт, чем исполнение музыкального произведения! Господин в цилиндре заметил кстати, что Венский симфонический оркестр в сравнении с этими бомбометателями, просто обыкновенная мышиная возня! Только, когда последний стол был установлен на положенное место, присутствующим разрешили сесть. Многие пытались устроиться по старинке, то есть, поближе к тем, с кем привыкли, но получалось это далеко не у всех. Выходила странная вещь: при том, что в идеологической основе мероприятия лежала идея соборности, на деле вышло нечто совершенно противоположное. Сидя за отдельными столами, люди держали себя в энергетических объятиях, теперь же, когда пространство стало разомкнутым, разомкнулись и сами субъекты этого пространства, когда сидящий за одним концом стола понятия не имел, кто находится за другим и есть ли там вообще хоть кто-то! Сколько пройдёт времени до того момента, когда растерянное выражение их лиц сменит привычная уверенность в том, что каждый занимает своё законное место, ведь именно это ощущение даёт моральное право носить имя, предназначенное им судьбой? Вынесли подносы с едой. Члены Консилиума, ещё раз поздравили всех с праздником, напомнили о вечернем хороводе вокруг ёлки и в сопровождении скворцов удалились по своим важным делам. Их стол сдвигать не стали, там сели я, Алконост и Куроедов с Криворотовым. Последние вели себя так, словно их только-только вывезли из блокадного Ленинграда. Да, забыл сказать, Воблина Викентьевна на прощание умудрилась перенюхать почти все стаканы с киселём! Не знаю, как прочих, но меня это сильно покоробило! Было такое ощущение, будто заглянули тебе в трусы! Являясь чуть ли не единственным представителем власти, я вынужден был извиниться за столь неадекватное поведение госпожи Сухово, мать её, Кобылиной! — Возможно, — попытался заверить я почтенную публику, — бедняжка просто забыла принять утреннюю дозу тетурама! Все меня прекрасно поняли! Такое объяснение вмиг сняло всякую напряжённость и даже Мусоргский, преодолев тотальное отвращение ко всякой пище, «пропустил» пару ложек овсянки. Эта каша считалась блюдом аристократов и составляла основу сегодняшнего праздничного меню. Добрыня Никитич садиться не стал, получив свою порцию «сухим пайком», он отправился восвояси. — Куда именно он пошёл? — спросил я Алконост. — В «Бутылку» разумеется, — ответила она. — Теперь у него одна дорога! Надо отдать им должное, охранники почувствовали неловкость, возникшую за столом с той минуты, как они за ним оказались и попытались сократить своё пребывание до минимума. Тем более, еда совсем скоро закончилась. По пути парни забрали с собою Ленина. Понятно, что так просто вождь уйти не мог! — Запомните, товарищи, — взобравшись с ногами на стул, обратился он к обедающим пролетариям и кое-кому в цилиндре, — В половой жизни проявляется не только данное природой, но и привнесённое культурой! Оставшись вдвоём, мы некоторое время молчали, поражённые мыслью, как быстро Общий Стол формирует Общий Вкус и теперь-то уж точно не стоит заморачиваться по поводу всяких там кухонных изысков, был бы, как говориться, аппетит! — Это, по-вашему, правильно? — не сдержался я, совершенно уверенный в схожести наших мыслей. — Не сомневаюсь, — сказала Алконост, как мне показалось — вполне искренне. — Смотрите — вчера Феликс Эдмундович Фрейд попросил у меня нож и вилку! Вы представляете, до чего дошло? Или вот, к примеру, Степан Разин. В совершенно непозволительной манере потребовал расписной чёлн! Это, с какого такого бодуна, простите? Уже в который раз ему уже образцово-наказательно, под корень, отрубают голову, а он всё туда же! Не кошмар? Нет, что бы вы там не говорили, Общий Стол назрел реально! Я поискал глазами атамана, он сидел рядом с сёстрами-синявками и, как ни в чём не бывало, травил анекдоты один за другим. Предстоящая казнь, казалось, волновала его куда меньше, чем экзистенциальное одиночество великих княжон. Неподалёку от девушек я заметил грустного лохматого паренька, мечтательно смотрящего не в тарелку, а в потолок. Слегка поднапрягшись, я вспомнил, с какой прытью убегал он от вил и топоров! А ещё я вспомнил про завтрак, во время которого она подсунула мне таблетку. Но странно — говорить об этом совершенно расхотелось и даже более того, я подумал, а может это и хорошо, что она обо мне так заботится? — А что это за история с Христоформ Колумбом? Они его догнали? — Вот, кстати, тоже… — Алконост ничего не ела и не пила, для меня загадка, почему она вообще осталась за столом. — Жил себе человек, вёл на радио по субботам «Туристический вестник». Семён Дежнёв, может, слыхали? — Ещё бы, — сказал я. — Не думал, что он такой молодой! — Да какая разница, — возразила Алконост на полном серьёзе. — По радио всё равно ничего не видно! Короче, мало ему Очевидного-Невероятного, стал придумывать какие-то иные земли! Сначала Ликино-Дулёво, потом Курово-Александровское, а потом и вовсе какие-то неведомые острова Ратманова и Крузенштерна! Но это ладно, это бы ещё куда ни шло! Но ведь он дальше пошёл — я, говорит, Христофор Колумб, призываю всех под мои паруса, завтра же отправляемся в Новый Свет! Дальше, вполне естественно, первопроходец перешёл на иностранную речь! — Так вот вы откуда знаете португальский! — восхищённо сказал я. — А что делать? Пришлось выучить. Вместе с испанским и итальянским! Я же всё-таки Алконост, а не попугай! — Она придвинулась ко мне поближе. — Да не волнуйтесь вы так, укол, который ему поставили совершенно безвредный. Как и тот препарат, за который вы на меня обиделись. Обиделись ведь? — Да ну ладно… — отмахнулся я. — Вы лучше скажите, с ним то что? — С Колумбом? А ничего. На какое-то время ему придётся забыть об этих красивых сказках для взрослых! Поверьте, это в его же интересах! Она поднялась и, как-то неловко, боком, выбралась из-за стола. — Вечер ожидается тёплый, но дождливый, — сообщила Алла Константиновна присутствующим. — Поэтому всем будут предложены непромокаемые слюнявчики, да ещё и с кармашком, так что не волнуйтесь, жизнь прекрасна и удивительна! — А подарки будут? — спросил Есенин. — А то пишешь, пишешь, а вся слава Роберту Рождественскому! — Правильно говорите, Сергей Александрович, — поддержал его Степан Разин. — Вот ведь родина, сука, печёшься о ней, плаваешь из-за острова на стрежень: туда-сода, туда-сюда, а она тебе за это — топором по башке! Атаману ответили дружным гулом и аплодисментами. Пламенным сердцем поэта почувствовав всеобщее возбуждение, Есенин в присущей ему манере, высказался по существу: Я люблю родину, я очень люблю родину! Хоть есть в ней ивовая ржавь. Приятны мне свиней испачканные морды И в тишине ночной звенящий голос жаб. Я нежно болен вспоминанием детства, Апрельских вечеров мне сниться хмарь и сырь. Как будто бы на корточки погреться Присел наш клён перед костром зари. И снова гул одобрения и свист! — Подарки будут, — запоздало ответила Алконост, — это я вам обещаю! Обед заканчивался, люди покидали свои места и, не торопясь, выходили на крыльцо, откуда им на смену спешили голодные музыканты, с радостью готовые поменять трубы и смычки на ложки и вилки. Оказавшись на улице, я сразу же обратил внимание на звенящую тишину, столь нехарактерную для обеденного часа. С другой стороны, я прекрасно видел, как люди, находящиеся от меня на расстояние вытянутой руки, о чём-то переговариваются, хлопоча лицом и активно жестикулируя! Такое впечатление, будто слова, вылетающие из уст говорящих, тут же попадают в некий фильтр, где и остаются до лучших времён! Это касалось всего, что я видел, всего того, что обычно рычит, жужжит, чирикает и мяукает! Оставалось лишь понять, кто именно установил этот фильтр? И только, столкнувшись носом с бравым дирижёром, по мановению волшебной палочки которого обедающая братия погрузилась в мир божественной гармонии, я, наконец, понял — откуда эта тишина! Можно было сказать просто — что мир оглох! Он обескураженно замолчал и разинул рот — настолько сильным оказалось его впечатление от улётных трелей и форшлагов! Употребляя выражение «божественная гармония» мы, вероятнее всего, имеем ввиду, как раз нечто подобное: эталон звука, явленный миру посредством Великого Искусства, на какое-то время лишает любой пшик, пук или хрюк самой возможности его существования! И вот, что интересно: только что я начинал ко всему этому привыкать и даже получать некоторое удовольствие, как чей-то скрипучий, словно несмазанная дверь, голос, быстро вернул меня в суровую неразборчивую реальность! — Сыграем? Это был Семён Семёныч, помните того юркого малого из Консилиума, что так привязался к мячу? Он и теперь был с мячом. Юркий бросал его то вверх, то вниз. То влево, то вправо. Получалось довольно лихо! Настолько лихо, что хотелось плюнуть на все эти парады, награды и казни и немедленно в чём был: в галифе, тужурке и скрипящих сапогах, пойти играть с юрким в мяч! Вы не поверите — я так и сделал! Семён Семёныч, чётко и чутко уловив мой настрой, опустил мяч на землю и послал мне точный пас! После моего приёма, он быстро отбежал назад и характерным знаком попросил меня сделать то же самое! И пошла игра по закоулочкам! Передавая друг другу мяч, мы обежали вокруг Лобного места несколько раз. Палач, стоявший над нами и точащий свой огромный топор, отложив его в сторону и не снимая капирота, лихо свистнул в знак солидарности и восхищения перед игрой мастеров! Представляете, он сунул пальцы в рот прямо с тканью своего колпака, при том, что на качестве свиста это никак не отразилось! Сколько бы продолжалось это дурачество, сказать трудно, но то ли по зову сердца, то ли по чьей-то подсказке, на площади возник пышногривый главврач и, сняв мяч прямо с ноги Семён Семёныча, пригрозил ему увольнением! Судя по тому, как ловко юркий вынул из кармана скакалку, грозное предупреждение босса не произвело на него ровно никакого впечатления и теперь единственное, что оставалось — это поставить шалуну успокоительный укол, коих в арсенале Василия Васильевича было огромное количество! Так они и покинули Площадь Вздохов — один, пиная мяч, а другой — прыгая на скакалке. Добавьте сюда присоединившегося к крестно-спортивному ходу, отца Никона с хоругвью и кадилом и вы получите полную картину переживаний, которые я испытывал в ту памятную минуту, стоя под топором, готовым опуститься на мою голову в любую минуту. Только процессия скрылась из виду, как я тут же получил бумажным шариком в шею. Прямо на плахе, скинув с головы колпак палача, сидел Пушкин с плевательной трубкой в руке. — А вы хорошо валяете дурака, — крикнул мне поэт. — В России это исключительно прерогатива царей! Жалко, не успел поделиться с вами своим новым замыслом! — Может, завтра? — предложил я. — Не, — ребячливо, как он это любил, ответил Пушкин. — Завтра точно не получится. Завтра еду на Чёрную речку преподать урок вежливости одному заезжему мудаку! — Перенести нельзя? — Можно, — улыбнулся поэт и, плюнув в меня бумажной пулькой, снова напялил колпак. — Конечно, можно! Но я не буду! Я же Пушкин, мать вашу, а не Павлик Морозов! «А он шалун, — подумал я. — Да ещё какой! А, впрочем, так ли уж это смешно? Может, единственный шанс не быть жертвой — быть палачом?» А совсем рядом, всего лишь в нескольких метрах от плахи, под чутким руководством чиновницы с труднопроизносимым именем, всё те же славные парни из зеленхоза уже вовсю устанавливали новогоднюю ёлку и первые капли дождя, как и требовалось по четвергам, весело ударили в Большой барабан, в спешке оставленный музыкантами у крыльца Пищеблока. 3 ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «ОН, ОНА, ОНИ» 1. ОДНОРУКИЙ БАНДИТ. Рукопись моя достигла экватора и, если представить развитие событий в виде графика, то пока кривая шла только по восходящей. Основной вывод из всего этого я бы сформулировал так: «Теряя, приобретаю!» Тоже мне, скажите вы, открыл Америку! А Америка, знаете, в чём? Она ведь не в противопоставлении этих двух понятий, а в их соизмеримости. То есть, сколько там одного, и сколько другого. Если теряешь больше, чем приобретаешь, то в чём тогда смысл? А, если приобретаешь без усилий и по дешёвке, каков тогда удельный вес этих приобретений? Думаю, что мне повезло — мера одного и другого в моём случае примерно одинаковая. (Интересно было б услышать ваше мнение!). А раз так, меня вполне можно считать счастливым человеком. Я — счастливый человек и, если это не становится понятно из моего повествования, значит, я не достиг своей цели! Впрочем, рассказ мой ещё не завершён и я, по своему обыкновению, слегка забегаю вперёд. А, если с этого самого момента кривая резко поменяет направление, что тогда? Тогда это уже похоже на логику самоубийцы. Человек ведь лезет в петлю именно потому, что считает этот выход лучшим для себя! Теряя всё, он же на что-то всё равно рассчитывает? И пусть расчёт этот сумасброден и иррационален, он, может быть, даже не вполне осмыслен, но он всегда есть! Отправляясь в места моего нового обитания, я вряд ли мог отдавать себе отчёт в том, насколько это хорошо для меня. Или насколько плохо. Но, если попытаться найти во всём этом какой-то расчёт, то вот он: Меня постигла самая большая потеря из всех возможных! Я лишился той основы бытия, без которой невозможно хоть сколько-нибудь осмысленное существование, где есть цель, средства и мотивы. Где есть жизненные ценности. Правда и ложь. Добро и зло. Любовь и ненависть. Но, пака я ещё способен отличать белое от чёрного, тёплое от холодного и круглое от квадратного, и пока дружат межу собою моя мысль и моя рука, в результате чего и рождаются эти строки, у меня остаётся выбор — окончательно превратиться в скотину или остаться человеком? Во время сна мы кое-что забываем. Пусть ненадолго, всего лишь на миг, но мы сбиваемся с привычного пути и требуется какое-то время для того, чтобы прийти в норму и окончательно стряхнуть с себя эти прилипчивые пёрышки ворона-небытия, накрывшего нас только самым краешком своего чёрного крыла! В моём нынешнем положении сон и пробуждение стали органичными составляющими одного и того же явления и только в самый последний миг, оказавшись на пороге бесконечности, я понимаю, какое это благо! Ну вот — понесло! Бумага всё стерпит! Честь, Слава и наше бесконечное заверение в любви её величеству, Бумаге! А сейчас снова ёлка, дождь и барабанная дробь! Сам бы я не подошёл к ней, но завидев заветную цель издалека, Арина Родионовна, уже не выпускала её из прицела и первым же выстрелом поразила меня в самое сердце! — Зигмунд Фрейдович! — Она невинно сложила ладони «шалашиком», коснувшись ноготками кончика носа. — Боже мой, я вас так и представляла! Я вас так и представляла! Вы — мой рыцарь! — Ну, это слишком, — смутился я, пытаясь сохранять безопасное расстояние. — Я ваш сосед, это правда. — Арина Родионовна… — начала она длительную презентацию, так и не успев её закончить. Потому, что самую тяжёлую часть знакомства я решил взять на себя: — Ждименяиявернусь! — Всё верно, — с благодарностью сказала она и страдальчески заломила руки. — Только очень жди! Вы к себе? Прислониться небритой щекою к матери-подушке? Мать-подушка — это что-то новенькое! Нет, я просто обязан представить вам её портрет, пусть и в скупом карандашном наброске! Поскольку я в первый раз видел министра культуры так близко, смело могу сказать: культура в надёжных руках! Во-первых, то был человек в спортивном костюме, именно — человек, ибо на первой стадии знакомства, понять, кто именно перед вами — мужчина или женщина, вообще не представлялось возможным! Ни кеды сорок третьего размера, ни могучие плечи, ни (и это поражало более всего!) скульптурные груди, ясности не добавляли! Немного странными и неуместными, будто взятыми в прокат, казались накрашенные глаза и стыдливая родинка. Глаза были печальные, а родинка чеховская, тогда как сама Арина Родионовна являла собою натуру целенаправленную и Чехова не читавшую ни случайно, не, Боже упаси, сознательно! Добавьте сюда бычью шею, вытянутое грушевидное лицо, а, главное, незакрывающийся рот, лишённый половины зубов! Мало? Тогда представите себе на всём этом колпак Санта-Клауса, медаль «За заслуги перед Отечеством» и, наконец, вишенка на торте — юбку-пачку из фиолетового тюля, надетую поверх спортивных штанов с выдающимися на полметра вперёд, коленями! Теперь соберите пазл и вы поймёте, из какого сора растёт культура, не ведая стыда! — Ну, хорошо, — видя моё смятение, сказала Арина Родионовна. — Не стану вас задерживать. Если бы не эти хлопоты с ёлкой, я и сама бы прилегла на часок. Не даром ведь, местные философы называют этот час «мёртвым». Я подумал, как было бы хорошо, если б лично по отношению к ней местные философы оказались правы! — А это вам, в знак нашей всеобщей любви и содрогания! Арина Родионовна отломила от дерева веточку и я, во избежание лишних «разборок», незамедлительно принял подарок. Этот шаг потребовал от меня некоторого мужества, так как от ветки на сто вёрст разило использованной подстилочной клеёнкой и корвалолом! Я без сожаления расстался с министром и отправился туда, откуда несколькими часами ранее, начался мой «крестный» путь. — Красивый у вас кулончик! — услышал я вослед — Не подарите, Ваше Сиятельство? «Сиятельство — это хорошо! — подумал я с остервенением, — Это обнадёживает! Но не в вашем случае, мадам! Можете ждать меня сколько угодно, но я не вернусь!». А ведь сверху, когда я смотрел на него из окна спортзала, это чучело показалось мне таким милым и безобидным! Мне требовался отдых. Моя палата! Моя колыбель! Моя Отчизна! Иль ты приснилась мне? Уже оказавшись в вестибюле корпуса, я всё ещё сомневался, а существует ли комната с занавесками и репродукцией Малевича на самом деле или это очередная подстава от Павлика Морозова? Однако, уже через несколько секунд я сидел на той же самой кровати с теми же самыми мыслями, что и утром, и любовался шторами моей любимой расцветки! Что ж, в качестве камеры для пожизненного пребывания это идеальный вариант! Слегка недостаёт телевизора, но в нём давно уже поселился дьявол и может даже хорошо, что мне не придётся против своей воли тупо пялиться на его отъевшуюся рожу! Его место достойно займёт «Чёрный квадрат», в конце концов, таково было изначальное условие моего пребывания в Очевидном-Невероятном. Остаётся только принять это условие окончательно и бесповоротно, принять как самое желанное и безусловное благо на свете! Я налил себе коньяку, от которого меня уже почти не тошнило, вернулся на кровать и, вынув список, провёл окончательную сверку номеров. Мне удалось встретиться почти со всеми фигурантами, оставалось лишь несколько человек: Высоцкий, Андрей Иванов сын Рублёв и последний, фамилия которого была неразборчива — то ли Варламов, то ли Харитонов. Встреча с Высоцким и этим, последним, впереди. С Рублёвым же я хоть и пообщался накоротке, но разговор об икре и говяжьих котлетах вряд ли являлся тем откровением, на которое я мог рассчитывать при встрече с великим духовным авторитетом земли Русской! Ну что ж, у меня целых полдня в запасе, постараемся перейти к контактам первого уровня. Тем более время в Очевидном-Невероятном, о чём я уже упоминал не раз, обладало приятной способностью замедляться по вашему желанию. В приоткрытое окно влетели неясные голоса, я увидел, как знакомые мне по вчерашней поездке, эмиссары — Козлобородый и Одноглазый о чём-то мирно чирикают с дежурным грачом. Я уже немного касался темы грачей, говоря о том, как и при каких неблаговидных обстоятельствах они оказались в скворечниках, но вот о том, кем эти существа являются по сути, мне весьма доходчиво поведал Косоротов или, как называли его промеж собою сами грачи — Косоклювов. Оказывается «грачи» — это бывшие «врачи», перемещённые в должностном алфавите на одну позицию вниз. То есть, чем хуже из тебя получался врач, тем больше у тебя было шансов, что ты станешь хорошим грачом. А так как зарплата у грачей была слегка повыше, чем у врачей, а ответственности никакой, то мало кто из разжалованных ангелов, принимал своё «падение» как-то уж слишком близко к сердцу! Тем более, при желании ты спокойно мог поврачевать где-нибудь на стороне, всё в том же Усолье-Сибирском, например. Единственное, что нужно было сделать обязательно — так это сменить белый халат на чёрный комбинезон. Вот и бывший анестезиолог Пётр Николаевич Косоротов опустился на букву «г» без особых угрызений совести, правда, его случай был особенным. В новом профессиональном сообществе его не приняли с той же решительностью, что и в старом — слишком много говорил и всё не о том! Таким образом, у него оставалась последняя возможность не стать в родном Отечестве изгоем, это буквально «полезть в Бутылку», пока охранником, дальнейшее зависело исключительно от его умения «фильтровать базар». Но внимание моё привлекли не столько сами проводники, сколько сопровождаемый ими, персонаж. Это был молодой, плохо одетый мужичок, почти парень, с многодневной щетиной и стрижкой «под горшок». Мужичок имел единственную руку, да и то левую, пустой рукав был подоткнут под солдатский ремень, накрепко стянувший его худую талию, скрытую под старинным кафтаном, каких не шьют уже лет двести. Однорукий стоял поодаль от сопровождающих с ничего не выражающим лицом, то и дело, подтирая единственной рукой у себя под носом. Мне показалось, этот скучающий взгляд мало поменялся бы, окажись мужичок в Преисподней, где вокруг одни только пионерские костры да скворчащие сковороды, ибо дураку понятно, что попал он сюда по вопиющему недоразумению и совсем скоро его отправят обратно! То есть, в рай. Мужичок-новичок был налегке — ни чемодана, ни сумки, ни даже какой-нибудь завалящей котомки с парой сменного белья. Каково же было моё изумление, когда однорукого поселили в моём корпусе, да ещё совсем рядышком — через палату! Его доставила туда старшая сестра и тут же быстренько улетела. В принципе, для Алконост подобный метод преодоления пространства был не нов, но вот как она это сделала, не снимая халата, для меня так и осталось загадкой! В планах пунктом № 1 у меня вообще-то значился подъём на третий этаж, так как — во-первых, так высоко в новых условиях я ещё не поднимался, и во-вторых, я во что бы то ни стало, хотел попасть на концерт своего кумира! Уже одна только возможность сделать это приводила меня в восторг макаки, обнаружившей банан на берёзе! Но сначала я всёже решил заглянуть к моему новому соседу, мне почему-то казалось, нам есть, о чём поговорить. «А что, если он не станет общаться с человеком в форме? — подумал я. — Ну, то есть, станет, но формально. «Да» — «нет». «Да» — «нет». А мне это зачем? Я же рассчитываю хоть на какую-то искренность! Нет, контактировать с людьми подобного типа нужно исключительно на равных!» Я откатил створку шкафа, к моей несказанной радости все костюмы были на своих местах! Я подобрал себе пиджак приятного стального цвета, отдельно — белые льняные брюки свободного покроя и белую же сорочку с круглой горловиной — по старинке. Быстро нашлась и соответствующая обувь в виде пары остроносых, как мне нравилось, кожаных штиблет. Мысленно я уже не воспринимал себя никак иначе, кроме как, во всём этом великолепии, но на деле всё было куда сложнее. А сказать прямо — дело и вовсе не сдвинулось с мёртвой точки! Началось с того, что я не смог сдёрнуть с себя сапоги! Я пытался и так, и эдак: наступал себе на носок, совал ногу в проём шкафа и зажимал её створкой, стучал задней частью каблука об пол — всё было бесполезно, голенища сапог словно срослись с ногами, и отделаться от них можно было только вместе с конечностями! И тут я, разумеется, загрустил. Было понятно, что поменять гардероб, не сменив обувь, я не смогу. Сапоги перечёркивали самые благие намерения, и надень я теперь на себя что-нибудь, кроме тужурки и галифе, я немедленно превратился бы в некое подобие Арины Родионовны, а это значит, что никто и никогда не будет меня ждать, особенно — всем смертям назло! Смирившись с неизбежным, я повесил одежду моей мечты на место, и, «усугубив на посошок», покинул «родное гнездо». Я слышал, как Алконост называла номер палаты и смело постучал в нужную дверь. Никто не ответил. Не ответили мне и на повторный стук — уже более настойчивый. Значит, не откроют и на двадцать пятый, решил я и толкнул дверь ногой в сапоге. Комната была куда скромнее моей — и по составу мебели, и по убранству. И что особенно бросалось в глаза, это количество инвентарных номеров, стоявших всюду — от простого вафельного полотенца до эмалированной утки под кроватью. Вернее, двух уток, поскольку кроватей было две, одна из них пустовала, а вот на другой поверх одеяла лежал новый жилец. Он неотрывно смотрел в потолок, моё вероломное вторжение на него никак не подействовало. Первым делом я внимательно осмотрел его ботинки с засохшей глиной на подошвах, которые, он, разумеется, не снял. «Вот интересно, — подумал я, — а смог бы, если б захотел?» — Председатель ЧК Джержинский! — что было силы, крикнул я. — Встать, собака, когда с тобою говорит непревзойдённый символ морального очищения и вопиющей духовности! — Это то и плохо, — пожаловался однорукий, садясь на кровати и со скрежетом почёсывая щетину. — Я рассчитывал на Папу Римского, как минимум! Мы какое-то время с ненавистью осматривали друг друга, после чего последовало вымученное приглашение присесть. — Кто ты такой? — я по-хозяйски оседлал табурет, намертво привинченный к полу. — Как звать? — Ну и вопросы у вас, товарищ Председатель ЧК, вы ещё спросите, сколько мне лет? Спокойствие, с каким однорукий «выплёвывал» слова, было достойно человека, в один день побывавшего на Эвересте и спустившегося на дно Марианской впадины! — Послушайте, даже у собаки есть кличка… Голос мой потерял былую мощь, отчего-то мне стало стыдно за то, что пристаю к человеку с такими пустяками! — Вот именно, кличка, — вздохнул однорукий. Он вообще дышал осторожно, словно тестируя воздух на чистоту. — Как назвали в роддоме, и чья это была инициатива, я не помню. Дальше прозвища менялись в зависимости от погодных условий. Последняя — Левша. Мне нравится. Бывают имена и похуже! Вот вас, к примеру, как зовут? — Зигмунд, — стыдливо признался я, будто напроказничал. — Фрейдович… — Ну, вот видите, — сочувственно сказал Левша и участливо похлопал меня по плечу. — Наша встреча начертана на небесах. Но я в пассиве. Сказали, сиди и жди — сам зайдёт. Мне стало совсем нехорошо! Рановато, видно, я посчитал себя демиургом, распоряжающимся чужими жизнями! Ох, рано! Орать начал на людей! Фуражку с красной звездой напялил! — Это Важный Специалист вас сюда отправил? — Ну да, — сказал Левша. — Кому ж ещё! За одним, говорит, поможете ему, а то он там один, без замов… Одному, мол, тяжело. Да и звание обязывает. Теперь сам вижу — фуражка какая! О себе что ль рассказать? Вы ведь за этим зашли? Он поднялся с кровати, был в палате крошечный закуток с раковиной и унитазом. Левша включил воду, попробовал. Потом проверил унитаз. Всё работало. — А пойдём ко мне? — предложил я. — У меня коньяк есть. Вспрыснем за встречу. Пошли ко мне. Я выпил, Левша не стал. Почему, поймёте из рассказа. С самого раннего детства он воспитывался в детдоме. Пил. Курил. Дрался. Воровал. Всё как у всех. При этом школу закончил с красным дипломом! И вот парадокс — дальше учиться не пошёл, решил, что сидя за партой, пропустит самое главное! Что именно, точно выразиться не мог. В результате появился БОМЖ не только с красной рожей, но и с красным дипломом. Примечательно также, что этот БОМЖ, в отличие от своих многочисленных собратьев, не сидел на помойке, мирно посасывая банановую кожуру. Работал всюду, где требовались руки. Лучше, конечно, две. При полном отсутствии воспитания и прочих радостей, связанных с полноценным становлением личности, имел Левша одну удивительную способность, присущюю ему органически: умение не просто работать, но любую работу делать без понуканий, максимально качественно и в срок! — Так уж и любую? — усомнился я. — Теперь нет, — сказал Левша. — Теперь приходиться делить на два, рука то одна! — Сапоги с меня снять сумеешь? — Это как памятник разуть! — Значит, пас? — Пас. — Он и смотреть не стал на мои сапоги. — И дело не в том, что памятник, а указание такое: чтобы вы всегда имели надлежащую форму. А я её поддерживал всесторонне. — Значит, сапоги снять не сможешь! — не унимался я. — Сказал же, указание… — Левша вытянул из кармана своего кафтана Святого Андрея Первозванного вместе с цепью и протянул его мне. — Орден — другое дело! Я машинально пошарил руками на груди — пусто! Вот только что был, три секунды назад — я по весу чувствовал! И что? И как? Цепь вон — целая, не разорванная, как такое может быть! — Пустяки, — Получается, он и мысли мои читал. — Азы профессии! Дальше я старался не перебивать. А чтоб вам понятнее было, постараюсь воспроизвести его особый повествовательный стиль, выражавшийся, как и его работа, в какой-то непостижимой простоте и добротности! В общем, мотался парень по подённым работам на радость всем работодателям. Делать что-то одно было ему скучно и противно, каждый раз даже не голова, а руки требовали чего-то нового. Не знакомого. Замысловатого. Только тогда и брался за дело. Однажды, путешествуя из пункта А. в пункт Б., увидел Левша машину на дороге. Красивую такую. То ли «Мазератти», то ли «Ламборджини». А, может, и вообще «Роллс-Ройс»! Точно не запомнил, потому, что для него это никакого значения не имело. Просто машина — и всё! Был бы вертолёт, отремонтировал бы вертолёт. Да хоть андронный коллайдер! Ну, разве что времени бы потребовалось малость побольше — всё же ионы тяжёлых металлов так просто не разгонишь! Автовладелец сидит расстроенный такой, всех матом кроет. Ну, очень крутой! А Левша ему, давай, типа, помогу. Тот хотел его пристрелить за наглость, пушку уже вытащил. Левша говорит, судя по характерному звуку, у пистолета расшатался шарнир барабана, что вызвало нарушение соосности камор и ствола, и пистолет де, поэтому стрелять не будет! В результате так и оказалось! Крутой дар речи потерял, он же думал, что круче его уже некуда! А Левша рукою капот приподнял, хотя тот вообще-то из салона открывался, поковырялся там чего-то пару минут и всё — машина сама по себе завелась! Без стартёра, мать её! И вот в этом пункте Б. тут же установилась его безусловная монополия, стал Левша главным авторитетом практически по всем направлениям полезной деятельности. Очереди к нему не иссякали ни днём, ни ночью. А с этим Платовым, которому он машину отремонтировал, начались у мастера-универсала самые приятельские и доброжелательные отношения. Платова все «Платоном» звали, одно имя его страх и уважение наводило — такой был Человечный Человек! Правда, дружба эта, как и «Роллс-Ройс», имела свою цену, сопоставимую со стоимостью машины, но Левше это по фиг, он эти восемьдесят процентов, которые отдавал, вообще не замечал — такие у него были высокие доходы! Вот тогда, кстати, эта кличка у него и появилась, ну, то есть, не кличка даже, а эксклюзивное уважительное обращение. Типа «Ваше Величество!» А повод какой, знаете? У заказчиков одна присказка: а сможешь, типа, то-то или то-то? Он им: — Одной левой! Заказчики знают, что он так ответит, и всё равно спрашивают, потому что это у них уже что-то вроде ритуала! И вот вам — Левша! Так и жил бы себе Левша, посвистывая, лет сто, но вот как-то на одном важном банкете друг его и покровитель Платон, возьми и брякни по пьянке, что его виз-а-ви любого ювелира уделает. Это любимая тема у Платона — брюлики и их огранка! Ему местная власть даже специальный документ выдала, «Огранная грамота» называется. — Не верите? — Нет! — кричат гости и требуют безотлагательных доказательств! Тогда звонит Платон самому крутому местному ювелиру по прозвищу «Стокарат», а проще «Сократ». И как только тот является на вызов, хозяин выкладывает перед Сократом алмаз такой-то, а перед Левшой — такой-то. Даёт им определённое время и просит гостей делать ставки. И все почему-то на Левшу ставят. Только что кричали, что не верят, а сами ставят! Ну, Платону, это, конечно, не нравится! И что он тогда делает? Снимает со стены самурайский меч и — вжи-ик, отрубает Левше правую руку! Ту, которую Левша считал основной, а что до фразы «Одной левой!», так он её больше для куражу говорил — для чего она и придумана была! — Ну? — спрашивает Платон, — А теперь на кого ставите? — Теперь на Сократа, — отвечают гости. — Когда шансы в два раза больше — тут и делать нечего! — Ну что, ударим силой духа по невежеству и косности, — обращается к Левше Платон, — сможешь, брат? — Одной левой, — говорит Левша, потому, что уже ничего другого ему не остаётся! Буквально. Велел тогда Платон сделать парню местную анестезию и дал команду начинать. А как время закончилось, камни тут же и сравнили. Никакой для этого аппаратуры не понадобилось, потому, что и на глаз сразу видно, что тот бриллиант, который одной рукой гранили, в сто раз лучше двуручного! Такая вот история! Такая вот виктория! Все, конечно, заахали, да заохали, лезут наперебой победителя поздравлять! Нет-нет, не Левшу, вы неправильно поняли. Платона! За тот прекрасный маркетинговый ход, который позволил ему так изящно и так эффектно пополнить свои капиталы! В этом месте Левша замолчал, видно, переживал что-то вроде фантомных болей. И я — вместе с ним, хотя мне лично никто ничего не отрубал! — Я представляю, какими словами вы его кроете! — так я прочитал его молчание. — А зря! — То есть? — Я не понял, шутит он или всерьёз так думает! — Ты его оправдываешь что ли? — Во-первых, — вынужден был отвечать на вопрос Левша, — Платон мне друг, но истина дороже! Я тогда за истину пострадал. Доказал, что если у человека есть цель, ничто и никто его не остановит! А про Платона так скажу — хорошим он человеком оказался. Бриллиант то этот он же потом моим именем назвал! А это много значит! Это значит, хотя бы, что я войду в историю пусть не в образе человека, так хоть в образе камня! Вы только послушайте их имена: Санси, Кохинур, Куллинан, Звезда Тысячелетия… — Ну, с этим понятно, — прервал я его. — В моём списке эти имена не значатся. Скажи лучше, потом-то что было? — Когда понял, что мои потребности с этого времени будут, как минимум в два раза, превышать мои возможности, я сильно загрустил. — В смысле, запил? — Мягко говоря, да. — Левша осмотрел мой номер. — Красивая у вас камера… Аллнатта, Акбар-шах, Аврора, Голубая звезда Жозефины… Я, отодвинув занавеску, посмотрел в окно. Работа по установке праздничного древа закончилась, Арина Родионовна помогала рабочим собрать стремянку, но и на этот раз лестница стояла насмерть! Парни из зеленхоза сильно ругались, и Повелительница Ели была вынуждена всё время напоминать им, что, если ребята не прекратят называть её Сабриной Абортовной, она откажет им в свидании! При этом медаль на её высокой груди светилась в лучах полуденного солнца, будто маяк в штормящем море! — Я иду на концерт Высоцкого. Вы со мной? Мне следовало поторопиться, чтобы не столкнуться с нею в коридоре. — Возьмёте, так пойду. — Сказал Левша. — Это моя давняя мечта. — Он тоже посмотрел в окно. — Скажите, вы сегодня ничего не теряли? — Ты про совесть? — Я серьёзно. Будешь тут серьёзным, когда у тебя одна рука и твоя блоха так и бегает неподкованная! — Нет, а что? — Точно? Может, это? — Он протянул мне темпераметр. — Завалился в штанину! У вас в кармане галифе огромная дыра! — Вот чёрт! — не удержался я, принимая прибор, который уже и не намеревался увидеть! — А я всячески поносил беднягу Расклейщика! — Поносить, это, видно, ваше любимое занятие! Коридор мы прошли чисто, а вот на выходе нам не повезло. Проводив рабочих, Арина Родионовна, возвращалась к себе с видом матери Терезы, вынесшей из ближайшего притона последние стратегические запасы презервативов! Она даже что-то напевала себе под нос и я подумал, как же это справедливо, когда Бог, лишив человека слуха, за одним лишает его и голоса тоже! Увидев незнакомца, Арина Родионовна справилась о его имени-отчестве и напомнила о вечернем торжестве. Меня она, слава Макинтошу, на этот раз игнорировала совершенно! Проходя мимо Лобного места, я рассказал Левше о проводимых здесь мероприятиях и спросил, каково его мнение на сей счёт. Он сказал, что совершенно не приветствует отсечение у человека любых конечностей — будь то рука, нога или голова. — И многих казнили? Голос Левши дрогнул, привычное выражение лица поменялось с равнодушного на сочувствующее. Похоже, его здорово напрягло это место! — Одного, — успокоил я своего нового друга. — Его фамилия Разин. — Тот самый? — удивился Левша. — Надо же, не думал, что у него такой долгосрочный контракт! «И всё-таки славный малый, этот Левша, — подумал я, наблюдая, с какой поразительной быстротой сменяются его чувства — от бесшабашного веселья до тупой непроницаемой мрачности. — Пожалуй, из него получится неплохой заместитель!» — Ты сказал, что загрустил — и что? — Мы шли не торопясь, пока нам никто не помешал, надо было довести разговор до логического конца. — Что было потом? — Пошёл на большую дорогу, — сказал Левша. — Грабить, резать, убивать! Между прочим, получалось не хуже, чем алмазы гранить. Окрестные фермеры даже прозвали меня «Однорукий бандит». А когда меня полонили, полицмейстер в знак моих былых заслуг дал мне возможность отыграться! Заключили пари — кто кого перепьёт! Они там накануне бомбанули какой-то подпольный цех по изготовлению палева, так что расходного материала хватило бы и на дивизию! Дивизия — это сколько? — Это много, — заверил я его со знанием дела. — Скажу вам честно, — Было видно, что воспоминания при всей своей трагичности, не приносят ему ни сожаления, ни боли! — Спарринг проходил при гробовом молчании, без весёлого улюлюканья и фейерверков! Платон для затравки, наверняка бы отрезал мне голову, не то, что этот урядник — обычный тупой служака, напрочь лишённый коммерческой жилки. Кто выиграл — не знаю, очнулся в путах — на столе Важного Специалиста. Может, не подыхай я от похмелья, он не показался бы мне настолько Важным! Ну вот, продержал он меня сколько-то на «колёсах» и сюда спровадил. С наказом. Дальше вы знаете. Я замерил Левше темперамент, он был близок к нулю. — Как ты себя чувствуешь? На секунду мне показалось, что парень близок к обмороку. — Никак. Моё обычное состояние. Хочу предупредить, что честь вам отдавать не буду — правой руки у меня нет, а левой не принято. Я согласился. И вдруг меня словно змея ужалила! — Послушай, а откуда ты всё это помнишь? Про Платона, полицмейстера и вообще? И, если ты это так хорошо помнишь, тогда почему ты здесь? — Ответ очевидный и невероятный, — улыбнулся Левша. — Началось с того, что Важный специалист, при всей своей важности, показался мне слегка диковатым! Нет, внешне он, конечно, соответствовал своему званию и предназначению, но вот только откуда у него взялись рога и хвост, я понять не мог! Потом то же самое я обнаружил у соседей по кровати, медсестёр и даже у нянечки, мывшей в палате полы. — И у меня? — Рука моя невольно потянулась к затылку. — И у вас. — поспешил успокоить меня Левша. — Только у вас ещё и копыта. Я вспомнил, как недавно скакал по комнате, безуспеншно пытаясь сорвать с себя сапоги! — Как-то, находясь у Важняка на приёме, — продолжал Левша окрепшим голосом, — я прямо высказал ему своё удивление, после чего тот тепло поздравил меня с выходом на солнечную сторону жизни и познакомил с одноглазым, у которого, в отличие от прочих, был не только один глаз, но и один рог! Со временем я нашёл хороший выход — мысленно отпиливать от людей их звериные конечности с тою же лёгкостью, с какою они отпилили мою, и вот, когда я полностью овладел этим нехитрым мастерством, всё, более или менее, наладилось. — Похоже, вид мой, сильно попортился и Левша вынужден был взять шефство над «больным». -Вы бы не волновались так, товарищ Председатель ЧК — ваши адские побрякушки слетели с вас ещё, когда вы шли по коридору. А шли вы, признаюсь, красиво. Как Штирлиц! Подружились мы или нет, я на тот момент не понимал, было только ясно, что прежний холодок между нами исчез и Левша начал относиться ко мне если не дружелюбно, то по крайности, терпимо. По пути к лифту, я рассказал ему почти всё из того, что мне удалось узнать за этот день. Был «мёртвый час», поэтому в Коридоре мы не обнаружили ни одной живой души. Зато встретилась неживая. У «Бутылки» нас догнал Рамсес Второй в сопровождении двух грачей. Доведя пленника до дверей Изолятора, один из них тут же вернулся на место, не дай Бог увидят, что скворечник пуст! Второй дождался, пока в дверях не покажется один из охранников, а именно — Куроедов. Мынаходились от них метрах в трёх, а по местным меркам — это очень далеко, по крайней мере, далеко настолько, чтобы принимать нас всерьёз. Страна маленькая, поэтому расстояния здесь меряются своими «метрами с кепкой». — Вот, отловили на хоздворе. Берёте? — Почём? — дежурно осведомился охранник. — Тариф прежний, — Грач вытащил из кармана засаленный свёрток и протянул его Куроедову. — Бедро, крылышко и маленько грудки! — А соус? — В следующий раз, — пообещал грач. — У нас проверка на клюве: пожарники, электрики, похоронные менеджеры… А тут нате вам — целый фараон! И всё — гуляй, Вася, у нас же по отчётам с сегодняшнего дня социальное равенство! Как только Куроедов принял в одну руку — курицу, а в другую — мумию, грач исчез. Но забрать фараона охраннику так и не удалось! 81. Я помешал. А именно сделал то же самое: схватился одной рукой — за курицу, другой — за мумию. — Выбирай, Куроедов — курица или куча грязных бинтов! Считаю до трёх! Раз… Угадаете с трёх раз, что он выбрал? — Пойдете с нами, господин фараон. Так будет лучше для всех! Я повернулся к охраннику. — И для вас тоже, Куроедов! — Так точно, товарищ Председатель ЧК! — прокудахтал Куроедов. — Вы только напарнику моему ничего не говорите, сами знаете, какой он нервный! Мы шли по Коридору, а я всё думал, что мало-помалу начал привыкать к окружающему меня миру. Ещё утром всё здесь казалось мне слегка непривычным: вывески, организации, люди, которые их представляли и даже воздух, которым они дышали! Всё было и так, и не так. Но определить, что именно не так, не по внешним различиям, а по сути, мне казалось абсолютно невозможным. Моя форма открывала любые двери и любые уста, но что-то меня смущало и не давало возможности пользоваться этими преимуществами в полной мере! И вот теперь, по прошествии какого-то времени, когда всё вокруг становится не просто привычным, но и близким, я, может быть, смогу, наконец, реализовать ту функцию, которая определена мне самою судьбой и Левша… — Что Левша? — И ты, — повторил я свою мысль внятно и настойчиво, — будешь мне в этом хорошим подспорьем! — Подспорьем — это хорошо, — Левша попридержал меня за руку — Это требуется отметить! Мы как раз к лифту приближались, а там вывеска: «Социальный лифт». Раньше не было. Вроде пустяк, а так просто в лифт уже не сядешь! Теперь пассажир должен иметь чёткое намерение о том, чего бы ему хотелось дальше, а не гонять бесцельно туда-сюда. Уведомление било, как высоковольтный ток, поэтому желающих подняться на соответствующий социальный, уровень были единицы. Собственно, пока что только мы и были. — Жрать охота, господа, — пояснил свою просьбу Левша. — Давайте сядем на кушетку, я угощаю! Как только мы устроились рядком, по-воробьиному, он вытащил из кармана кафтана знакомый свёрток с курицей. — Куроедов? — удивился я. — Был Куроедов, — рассудительно сказал Левша, — стал Недоедов! Коррупцию будем пресекать на корню! Вам отломить, Ваше Величество? — Подобное обращение в адрес сына Бога на земле непозволительно, — обиделся фараон. — В наше время к Владыкам Земли и Неба, кроме как Ваше Убожество не обращались! — Он принял бёдрышко и всё никак не решался попробовать его на вкус. — Объяснить, почему? — Типа, Богу — Богово? — предположил Левша. — Именно что! — Рамсес, наконец, откусил кусочек и сосредоточенно жевал его будто жвачку до самого конца трапезы. — Не поверите, в первый раз прошло по пищеводу. — А так что же, — с набитым ртом спросил Левша, — всё время отбирают? — Всё время! — прожевал фараон грустно. Пока мы ели, я попытался объяснить ребятам, в чём суть подъёма на социальном лифте и какой надо при этом иметь волевой настрой. — Раз так, — резонно заметил Левша, — то концерт Высоцкого — ничто иное, как подъём на высокий социальный уровень! Смекаете, Ваше Убожество? — Он заботливо поправил бинт, мешающий фараону совершать полноценный акт потребления пищи. — Это вам не в золочённом саркофаге кочумать! В лифте на этот раз мне показалось как-то темновато и душновато. И стены задрапированы чёрной материей, так что не видно ни одного зеркала. Мне тут же припомнился Гагарин с его небесными алмазами. — Небо в алмазах это, конечно, хорошо, — констатировал я с такой убеждённостью, что все сразу представили себе это зрелище воочию! — Но это всего лишь фигура речи, Юрий Алексеевич! Бах — и мираж рассыпался! — Кто это — Юрий Алексеевич? — спросил Левша. — Гагарин. — А-а… — Левша сочувственно вздохнул. — Тоже, значит, здесь? Я согласно кивнул. — Кстати, забыл спросить, а что стало с твоим бриллиантом, Левша? — Молчит наука, — попытался отшутиться мастер. — Нет, серьёзно, — настаивал я. — Лувр? Прадо? Грановитая Палата? — Ну уж нет! — бойко ответил чемпион мира по огранке, — Лучший гарант соблюдения авторских прав, это сам автор! А посему, други, прошу зажмуриться! И он торжественно извлёк из недр кафтана нечто круглое, завёрнутое в носовой платок. — Алле, ап! Не знаю, что уж там увидел фараон Рамсес Второй, ведь у фараонов, как известно, свои отношения с камнем, но лично мне показалось, что бриллиант, явленный нам автором во всём своём божественном величии, сильно напоминает обычную речную гальку! 2. ДЕРЕВЯННЫЕ ОБЕРТОНА. Найти «Мюзикл-холл» оказалось несложно. Лифт доставил нас на нужный этаж за несколько минут. Или лет? Перед тем, как двери кабины закрылись, я успел заметить, как ткани внутри лифта скользнули вниз, и в открывшихся зеркалах отразилась огромная очередь людей с цветами и венками. Голова этой многолюдной пёстрой змеи исчезала где-то там, вдали, в распахнутых дверях парадного входа театра. Кто-то, скорее всего, звукорежиссёр, настраивал микрофон. — Боже мой! — воскликнула румяная женщина приятной матрёшечной наружности. — Кому мы доверяем наших кумиров! Этот парень просто пень — пнём, вы слышали, как он считает? Он что, в школе не учился? — А как он считает? — спросил Левша. Тётка ему понравилась, и он был не прочь слегка позубоскалить! — Раз — два, раз — два! Вы что, сами не слышите? Она сидела на скамейке у стены и ждала, когда начнут впускать. — Это безобразие, товарищ Председатель ЧК, — обратилась она ко мне, после небольшой паузы. — Концерт итак в неурочный час, а ещё заставляют ждать на сквозняке! А мы простымши! — Вы? — снова встрял Левша. — Ну да, мы. — Тётка поправила кофточку, пригладила ладонями волосы, затянутые на затылке в тугой узел. — Разрешите представиться: мы — Матрёшки. Я старшая, они помладше. — Прелесть какая! — Воскликнул Левша и даже рядом присел. — Я — то думал, куда все зрители подевались! А они, оказывается, вон где! И сколько же вас, если не секрет? — Не секрет, — сказала старшая Матрёшка. — Насколько мне известно — пять. Но, я не уверенна. Было ещё пару ложных беременностей, так что, возможно, и семь… — И, подумав, добавила. — А то и восемь. Какой же секрет? В этот момент мы все одновременно подумали, что будет лучше, если мы станем обращаться к ней — Матрёшка-мать. — Чтобы два в одном или вот один без двух, как в моём случае, это я слыхал, — не скрывая восторга и умиления, сказал Левша, — Но вот, чтобы — восемь в одной! Тут раздался третий звонок и мы вместе со всеми Матрёшками потянулись к холлу. В смысле, Мюзик-Холлу. Там друг за другом стояло несколько кушеток, мы заняли места и стали ждать начала концерта. Разумеется, все мы очень волновались и когда артист появился на сцене, никто из нас даже не понял, что здесь происходит и вообще, не сон ли это? С другой стороны, сидящая в зале мумия фараона была куда менее объяснима, чем все тайны мира вместе взятые! Рамсес, кстати, волновался не меньше любого из нас! Высоцкий обратился к нам с приветствием и его голос развеял последние сомнения, тогда как сам исполнитель показался нам слегка грустным и утомлённым. Полагаю, это ощущение во многом было результатом давления на общественное сознание многочисленными СМИ, преследующими свои корыстные узкокорпоративные цели, а именно — придавать товару тот вид, который способствует наибольшему спросу. Мне лично, всё время хотелось его как-то приободрить! Возможно не только мне. Я видел, как все Матрёшки, включая последнюю, крепко, до боли в ладонях, приветствуют своего кумира. — Вы, конечно же, пришли послушать мои песни, — сказал артист, поправляя ремешок гитары. — Однако, не станем преувеличивать волшебную силу искусства, сколько б ты не сочинял и как бы ты часто не выступал перед зрителями, что-то да остаётся втуне! Поэтому, песни песнями, но хотелось бы и поболтать. А начнём мы давайте непосредственно с фактического материала. Как говориться, что вижу, о том и пою. Вот вы, товарищ… — Он указал на фараона, на что тот растерянно развёл руками. — Вы, вы… Всем известно, что вы являетесь представителем цивилизации, где в общественное сознание активно внедрялась идеи бессмертия, будто бы в грядущем умершему могло пригодиться многое из того, к чему он привязался в этой жизни. Это могло быть всё, что угодно — посох, подвязная борода, любимая пепельница и даже, извините, туалетная бумага! Да что бумага! Известны, например, случаи, когда вслед за умершим в качестве дополнительного бонуса, отправляли его тёщу. — Рамсес Второй заёрзал на кушетке, всем своим видом выражая сильную растерянность. — Но что-то мне подсказывает, — поспешил успокоить фараона артист, — что тещ, скорее всего не бинтовали, отчего те благополучно канули в Лету. Впрочем, Лета — это уже совсем другая история… Я хочу сказать, что вам… — Мне? — ещё раз уточнил фараон. — Вам-вам, кому же ещё! Блин, сбиваете… Так вот я говорю, вам, наверное, будет интересна противоположная точка зрения и поэтому, прежде всего именно вам хочу я адресовать эту песню. Он явно поскромничал, потому, что песенка про переселение душ касалась не столько Рамсеса Второго, безукоризненно сохранившего своё лицо, сколько всех нас, периодически его теряющих. Песня прозвучала идеально и представлялась злободневной, как никогда. Единственное — слегка подводило качество звучания инструмента, звук гитары местами имел довольно характерные деревянные обертона, свойственные больше для широкосовковой снегоуборочной лопаты, чем для щипкового инструмента. Впрочем, струны вполне моги и подрезать, но разве кого-то из слушателей это напрягло? Да нет, конечно! Паганини вон на одной струне играл и ничего! Важно, что ты хочешь сказать людям! А Высоцкий, судя по всему, хотел сказать очень много, мне иногда даже кажется, что — чересчур! В самый неподходящий момент меня ткнули палкой. — Извините, у вас свободно? В нос ударил резкий запах лука и чеснока! Нет, вы только подумайте — заехать главному чекисту палкой и тут же спрашивать, можно ли сесть! Я повернулся — рядом, шатаясь, стоял высокий человек с клюшкой. А высокий и шатаясь, потому, что на коньках! «Похоже, это он и есть, — подумал я, — последний из моего списка. И, кажется, я знаю, как его зовут!» — Присаживайтесь, товарищ Харламов, — я пододвинулся. — Мест, правда, полно, но я рад посидеть с вами на одной скамейке. — Штрафников, — видимо, пошутил нападающий. — Концерт в неурочное время, — спросил я, как только Харламов сел рядом. — Как вам удалось попасть сюда? — Семён Семёныч разрешил, — Хоккеист не знал, куда ему пристроить клюшку и ещё раз заехал мне в бок. — Я ему шайбу подарил, квадратную. Это чтоб не сомневался, что она настоящая. Высоцкий, тем временем, отвечал на вопросы. — На спор я мог выпить хоть ведро, — обратился к артисту Левша. — А у вас какой личный рекорд? — Давайте-ка я на ваш вопрос песню спою! — Предложил артист и запел «Ой, где был я вчера, не найду — хоть убей!» А, как закончил, спрашивает: — Ну, устроил вас мой ответ? — Сойдёт, — благодушно сказал Левша. — Но только я теперь с этим покончил! — Он выразительно посмотрел на Матрёшку-мать. — Да-да, руку даю на отсечение! А то столько рубах порвал и благородного хрусталя перекрошил — вы не представляете! Высоцкий Левшу похвалил и предложил приступить к «Утренней гимнастике». Зрители поднялись со своих мест и пока артист пел, каждый из нас, не жалея себя, прыгал, отжимался и приседал! Харламов делал всё то же самое, но только, не выпуская клюшку. Мне, как его соседу, соответственно, хорошенько досталось. Пришлось поменять дислокацию. Но хоккеисту этот «приём» показался запрещённым и он тут же последовал за мной. — Когда я был маленьким и жил в Чебаркуле, — сказал Харламов вполголоса, — меня боднул бык. Вот сюда. — Он задрал свитер, но ничего особенного я там не заметил. — Так я что сделал? Установил на ровное место шайбу и мощным кистевым броском отправил её точно быку в лоб! Вот сюда! — Он показал — куда. — Для быка это явилось тяжёлым испытанием! С тех пор я ненавижу, когда вокруг меня быкуют! Почему-то я ему сразу безоговорочно поверил. — Начальство рекомендовало вас в члены ЧК. Пойдёте? — Скорее всего, нет, — мягко отказался нападающий. — Календарь игр слишком жёсткий. Должен же кто-то забивать! Я не стал с ним спорить, сочтя, что момент для этого не слишком подходящий. — А можно нам? — попросила Матрёшка- мать. — Что, всем сразу? — удивился артист. — Восемь невоплощённых жизней вопиют к вам, товарищ Высоцкий! Мы знаем, вы видите людей насквозь! — Нет-нет, ну что вы, — тут же возразил певец. — Это вам на рентген надо, кабинет 123. — Были! — заверила его женщина. — Были и не раз! Они ругаются! Шлюхой обзывают! — Как так? Певец сел на авансцену, опустив ноги в зал. — Говорят, все ваши воплощения от разных отцов! Упрекают меня в аморальном облике. А какой же он у меня аморальный? Вы посмотрите! — Все, конечно, на неё ещё раз внимательно посмотрели — типичная расписная деревянная кукла. — Я ж генофонд народа сберегаю, разве можно со мною в таком тоне? — Ну что вы, — возмутился артист. — Вы наш многодетный символ! У меня про вас даже песенка есть. Вот послушайте! И он напел: «Зачем вам складень, пассажир? — Купили бы за трёшку В «Берёзке» русский сувенир — Гармонь или матрёшку!» Давайте, я отвечу! Вопрос-то у вас какой? — Все мои пять мужей… — Восемь, — поправил я. — Ну да, — вынуждена была согласиться Матрёшка-мать. — Все они были людьми не простыми. Ну, вот, первый, к примеру… — Что-то её неожиданно смутило, и Матрёшка-мать замолчала. — Говорите же, — попросил певец, — Время концерта ограниченно, а я не спел и половины программы. — Вот именно, — сказала Матрёшка-мать, — это ваш концерт, а не наш. И нечего лезть со своими вопросами, особенно, если они такие длинные! Высоцкий жестом попросил тишины и стал прислушиваться к звуку, напоминающему тяжёлое лошадиное дыхание. И мы тогда прислушались вместе с ним. Помимо этого в воздухе ощутимо запахло потом и дерьмом, а где-то там — в дальнем конце Коридора тревожно заржали кони. — Хорошо, что это лошади, — успокоил присутствующих хоккеист, — потому, что, если бы это, не дай Бог, были быки, я бы до смерти забросал их шайбами! Как только всё стихло, Высоцкий продолжил разговор. — Дело не в длине вопроса, — сказал он Матрёшке-матери, — а в его сути! — Например? — спросил Харламов, испытывающий лёгкое разочарование, свойственное бомбардиру, вышедшему один на один и не попавшему в ворота. — Например, быть или не быть? — Артист осмотрел присутствующих. — Закурить не найдётся, товарищи? — Одну минутку… — Левша аккуратно оторвал от висящей на стене концертной афиши, самый её краешек и скрутил самокрутку. — Вот, «Мальборо». То, что вы любите. — Круто! Высоцкий взял сигарету в рот, тем самым окончательно утвердившись в своём изначальном образе, столь близком и дорогом каждому из нас! — Жалко, спичек нет, — сказал Левша, дежурно похлопав себя по карманам. — Новичок? — Певец выразительно посмотрел на меня. Я кивнул. — Тогда ясно. Потреблять канцерогены — неоспоримая привилегия охранников и грачей. — Это он говорил специально для Левши. Правда, я тоже этого не знал, но кто ж подумает, если ты в тужурке и в ремне? — Наше положение менее завидно, ибо всем нам по кругу прописана антиникотиновая диета. Он сделал глубокую затяжку, да такую аппетитную и соблазнительную, что вместе с артистом затянулись и все его зрители, включая Матрёшку-мать со всем её неосуществлённым наследием! У нас у всех приятно закружилась голова! А я подумал тогда, как же это хорошо, что певец на диете! Если всё будет продолжаться в том же духе, может, он и проживёт подольше! — Так в чём суть? — вернулся к Матрёшкиному вопросу Высоцкий. Но женщина только глупо улыбалась, видно, всё ещё пребывая в состоянии приятного головокружения! — Аллё, гараж! — Левша похлопал перед её носом, как это у него получилось при отсутствии второй руки, я так и не понял! — Очередь волнуется! Вы сказали — мой первый тра-та-та… Дальше неразборчиво. — Ну-да, ну-да… — согласилась Матрёшка-мать, — это верно — неразборчивости нам не занимать. Я назову их имена, а дальше думайте сами! — Она встряхнула головой и, если б не вездесущая рука Левшы, вся её верхняя половина, свалилась бы на пол. — Спасибо, молодой человек! — обратилась он к спасителю. — У вас лёгкая рука! Значиться, смотрите… Долгорукий Юра, сколько жили — с коня не слазил, потом этот, как его… тьфу ты, Ломоносов — во, Михайло Васильевич, как мужчина — вообще ни о чём — с утра до ночи в Академии, дальше — тоже Васильевич, только Александр, Суровов, нет, погоди… Суворов — вот, этого я и не видела толком, всё время в походах, после него целый граф был…Толстой, но с этим у нас внебрачная связь, так что на ребёнка я особо и не рассчитывала… — А от тех, значит, рассчитывали? — усмехнулся Левша. — А как же, — всплеснула руками Матрёшка-мать. — Вы что! Только этими мыслями и жила! Только эту идею и вынашивала! Вы что, товарищи! И главное у всех одни и те же отговорки: служение, поприще, долг! Для мужчины, я считаю, один долг свят — супружеский! Правильно? Последний вопрос она адресовала мумии, видно, живые окончательно утратили её доверие. Рамсес согласно кивнул, за что тут же был вознаграждён пламенным поцелуем на зависть всем нам — бесстыдникам и раздолбаям! — Теперь, пятый… — Матрёшка-мать, достав откуда-то помаду и зеркало, принялась приводить себя в порядок. — Пятый же вроде? Ну да… Так вот, этот был еврей… Троицкий… Нет, Троцкий. Вот ведь — сплошные львы! А толку? Такой распиз… врун был, это что-то! Я, говорит, Матрёшка, отлучусь ненадолго по Коминтерновским нуждам, а сам, падла, в Мексику свалил! Трепло! Следующий — Долгорукий… — Был уже Долгорукий, — обиделся Левша. — По кругу ходите, мадам! Самое время переходить к Одноруким! Я понял, что должен вступить в разговор. — Ну, хорошо, едрёна Матрёна, вопрос то в чём? — А вопрос следующий! — Она сменила помаду на тушь. — Спрашивается, если все они такие великие и значительные, почему наследников не оставили? Обычных человеков — сыновей-дочерей? Почему? Разве наследие человека, какого бы звания он не был, измеряется ещё чем-то, кроме его детей? Вопрос прозвучал весомо, как хорошо обтёсанная, дубина — он касался уже не только певца, но и каждого из нас. По сути дела, его можно было сформулировать именно, как «быть или не быть?» а, значит, ответ на него могли дать только Господь Бог и Густав Карлович. Но беда в том, что встретиться, как с одним, так и с другим, можно было исключительно по их инициативе! Так я и сказал ей. Только Матрёшка-мать к моим словам не прислушалась, она утверждала, что Бог любит троицу и что третий в ней как раз Высоцкий. — А выпить не найдётся, товарищи? — спросил певец. Как я догадался прихватить из бара коньяку, я не представляю! Может, чувствовал? — С одним условием, — сказал я ему строго. — Сначала померяем темперамент. Артист не отказался, темпераметр показал максимальное значение. — Вы видите? — Я продемонстрировал прибор всей честной кампании. — При таких показателях, любой допинг может оказаться смертельным! — А мы на троих, — улыбнулся лукаво Высоцкий. — Сначала я, потом они. — Голосуем, — сказал я. — Вы — наше общее достояние и решение принимать мы должны все вместе. Сообща. Итак, кто за то, чтобы Высоцкому налить? — Эх, жалко, что у меня только одна рука, — сказал Левша и первым проголосовал «за». Вскоре его примеру последовали все присутствующие, все, кроме меня. — Их тоже считайте, — попросила Матрёшка-мать и похлопала себя по талии. — Никаких внутренних противоречий я не испытываю. — А вы? — обратился я к остальным. Они сказали, что — испытывают! И ещё какие противоречия! Но голосуют всё равно «за»! Делать нечего, пришлось отдать ему бутылку. «Это хороший коньяк, — вспомнил я слова Гагарина, — Вкусный и весьма полезный». Он выпил, не пробуя. Залпом! А мы все стояли рядом, как вкопанные и чувствовали себя убийцами! Именно убийцами и никем другим! Многие из нас не могли сдержать слёз и, если бы в этот момент нас увидел кто-то посторонний, то он наверняка бы решил, что мы сошли с ума! — Ну вот, — сказал певец слегка охрипшим голосом, — теперь я в полном порядке! — Он спрыгнул со сцены, взял Матрешку-мать под руку и усадил её на кушетку. — Послушайте, вы сказали, что наследие человека измеряется детьми, я с вами согласен. Но главное всёже не это. — Высоцкий опустился перед женщиной на колено и попросил. — Кто-нибудь, принесите мне гитару. Левша принёс инструмент и, присев по соседству, замер в ожидании. Мы были слишком увлечены происходящим и то, что нас стало на одного больше, никто не заметил. Мы обнаружили его уже только после того, как Высоцкий спел «Балладу о любви». Артист так и спел её, стоя на колене перед Матрёшкой-матерью! Мы захлопали, а этот сказал: — Привет, Петя! — Ты ошибся, пионер, его зовут Володя, — поправил наглеца Левша. — Его зовут Петя, — настаивал на своём новый зритель. — А меня Павлик. Павлик Морозов! Да вы знаете мой голос то, я на радио работаю. «Туристический вестник». «Ах вот оно что, — подумал я, — вот, значится, откуда эта фуражка и пионерский галстук! Тогда почему ж она его Семёном называла? Семён Дежнёв. Я это хорошо запомнил! Может, потому, что Павлик Морозов в розыске?» — «Туристический вестник» я не пропускаю, — Харламов, глядя на радиоведущего, угрожающе помахивал клюшкой. — Там у ведущего совсем другой голос и имя другое — Николай Озеров. — И я его слушаю, — поддержал хоккеиста фараон. — Особенно, если про Хургаду или Шарм-эль-Шейх! И зовут его Юрий Сенкевич. У него даже манера совсем другая, доверительная. А этот наглый и с претензией! — Послушайте, — начал оправдываться Павлик Морозов, — я же с вами не спорю, поёт Петя действительно здорово! Мы его ещё в школе Кабалевским дразнили! — Ой, ой, ой, — вступилась за своих Матрёшка-мать. — чё болтать то! Кабалевский вообще композитор, я с ним крутила… в одно время. Он оперу «Сёстры» сочинил — про нас, про всех! — И спросила у кого-то. — Правда же, девки? — Нам-то какая разница, — не сдавался радиотурист. — Мы ж пацанами были! А потом Петя повзрослел и голос у него окреп. В смысле, охрип. И тогда все решили, что никакой он не Кабалевский, а самый, что ни на есть Высоцкий! И он так решил, Петя. Но только в музыкальное училище его не приняли. И в Консерваторию тоже. Никуда не приняли, Петя и запил! А, как запил, так и пропал из общественного фокуса. Теперь понятно, куда делся. Теперь мы земляки! — Всё! — Я как в тире его увидел — в перекрестие прицела! — Я его узнал. Фуражку сними. Тот снял. А там совсем не то, что я ожидал увидеть! Там, представьте, знакомая лохматая голова Семёна Дежнёва! Я хорошо его запомнил, ещё со времён, когда он был Христофором Колумбом и спасался от разъярённой толпы! И вот тут я, конечно, задумался! И друзья мои — тоже. — Да нет, — засомневался Левша. — Вы смотрите, как он лихо сдал своего однокашника! Да что — однокашника, я бы вообще это приравнивал к измене Родине! Товарищ Председатель ЧК, заявляю вам, как чрезвычайный и полномочный представитель, этого самозванца нужно на нары! — Точно, точно, — поддержал Левшу хоккеист, ища место, куда бы установить шайбу для пробития штрафного. — Щас я ему, кистевым! Обстановка накалялась. И тогда я решил, что выход один. Надо спросить самого Высоцкого — как он скажет, так и будет! — Товарищ Высоцкий, — обратился я к певцу. — Ваше имя стоит в рекомендательном списке ЧК. Вас, правда, называли Кабалевским? — Правда, — легко согласился Высоцкий. — Вы себе не представляете — кем только меня не называли! И Дон Жуаном, и скоморохом, и дворником, и алкоголиком и даже, не поверите, самолётом! Короче: У меня было сорок фамилий, У меня было семь паспортов, Меня семьдесят женщин любили, У меня было двести врагов! Закончив читать, он с грустью посмотрел сначала на опустошённую бутылку, потом, на клеветника. — Так что, товарищ Павлик, возразить мне вам будет весьма затруднительно! А сейчас, уважаемые зрители, если вы не возражаете, я продолжу выступление. Зрители не возражали, только настоятельно рекомендовали Павлику Морозову или, как там его ещё, не «портить атмосферу», а лучше — вообще покинуть помещение! — Ладно, — согласился радиоведущий, — я уйду. Но я рад был видеть тебя, Петя, живым и нездоровым! Надеюсь, ещё увидимся. И он исчез, так же незаметно, как и появился. Расчувствовавшись, в самый разгар концерта, Матрёшка-мать со всем своим семейством ринулась на сцену с воплем: — Вот от кого я должна понести! Возьмите меня, товарищ Орфей, возьмите всю — без остатка! Пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть как-то её успокоить. В целом же, выступление прошло хорошо, артист пел, как никогда вдохновенно и при этом больше уже не просил ни закурить, ни, тем более, выпить! Я не знаю, как вам описать эти чувства! Может, так. Представьте себе, что вы в пустыне. Один и без воды! Кругом только песок и верблюжья колючка, а из живности лишь змеи, да скорпионы. Вообразить такое трудно, это надо очень потрудиться, поэтому рассчитывать на то, что предложенный эксперимент будет иметь хоть какой-то эффект, глупо и самонадеянно. И всё-таки… Измерить величину вашего отчаяния любыми известными способами невозможно, потому что речь идёт о жизни и смерти. Вашей смерти! Вы смотрите по сторонам, может, я вас с кем-то перепутал и речь идёт о ком-то другом? Но нет, я говорю о вашей смерти! И ничьей другой! И вот, когда вам кажется, что всё конченно и нет никакой надежды, понимаете вы — никакой, в небе собираются тучи, которых здесь отродясь не водилось и вас накрывает ливень, сплошная стена воды! Этому спасительному потоку нет конца, он пронизывает каждую клеточку вашего, уже почти мёртвого, тела — каж-ду-ю! и вы чувствуете, как наполняетесь жизнью, причём не той, как вы привыкли её воспринимать: поесть, поссать, поспать, не этой! Не этой! Не этой! Не этой! А жизнью вечной, которая могла бы пройти мимо вас! Могла и не прошла! Он и был той силой, нагнавшей тучи! Концерт уже подходил к концу, и мы все вместе дружно скандировали: «На большом Каретном», когда в зале появились Густав Карлович и госпожа Сухово-Кобылина. — В стране «мёртвый час», есть же для массовых мероприятий специальное время. После его фразы, мы все, я в этом уверен, как-то вдруг впервые явно ощутили, что «мёртвый час» действительно есть. Как есть и «живой час». Который мы только что все вместе пережили! Воблина Викентьвна каким-то непостижимым образом отыскала пустую бутылку из-под коньяка и обнюхала её так, словно в ней хранился чудесный эликсир молодости, который только что выпили, а ей не оставили! Закончив экспертизу, она удовлетворительно кивнула Густаву Карловичу — типа, всё нормально, все будут жить! Или наоборот: никто не выживет. Второе, наверное, было бы для неё предпочтительнее. — Уж от кого, от кого, а от вас я такого не ожидал, Матрёна Ивановна, — обратился к Матрёшке-матери Ангел 4. — В вашем то положении! Ай-ай-ай! Смотрите — добегаетесь до выкидыша! — Дальше — по списку. — И вы, товарищ Харламов, забыли видно — послезавтра наиважнейший матч с Усольским «Новопасситом», а это значит: режим, режим и ещё раз — режим! Господин фараон, а вам-то чего не лежится? Ведь говорено-переговорено — ваше место в Пирамиде! Теперь вы, товарищ Высоцкий. Если забыли, напоминаю — в субботу у вас разговор с Парижем. Сорвёте голос — придётся отменять. Вам бы ведь этого не хотелось, верно? Левша, я правильно понял? — Так точно, ваше превосходительство! — по-киношному пролаял Левша. — В данный момент нахожусь при исполнении, так как имею честь состоять в заместителях товарища Председателя ЧК Зигмунда Фрейдовича Дзержинского! — Пили? — прямо спросила его Воблина Викентьевна. — Так точно, — в том же духе отвечал Левша. — Исключительно алифатические фенотиазины плюс дыхательная гимнастика! — О, этот далеко пойдёт! — сказал Густав Карлович с таким видом, будто сунул палец в кипяток! — Ну, хорошо, концерт, как я понял, уже всё равно закончен, так что просьба отправляться по домам. Вечером важное мероприятие — просил бы вас об этом не забывать, товарищи. Зрители, один за другим отправились к лифту, Высоцкий тоже. Густав Карлович попросил Воблину Викентьевну проследить, чтобы зрители благополучно добрались до дома, мне же предложил присесть для дружеской беседы. — Думаете, буду читать нравоучения? Ангел 4 держал перед собою ту самую злосчастную бутылку и рассматривал её на просвет. — А вот и нет. Во-первых, Консилиум, как известно, не вправе вторгаться во внутренние дела жителей Очевидного-Невероятного, во-вторых в нашем конкретном случае для этого нет вообще никаких оснований! И даже более того, есть основания порадоваться, что я встретил вас здесь и сейчас! — Бутылка по-прежнему занимала всё его внимание. — Постараюсь говорить доходчиво, может, там в — вашем офисе, потонув во всём этом словесном потоке, который так любят извергать мои уважаемые коллеги, вы пропустили что-то главное! А, может, и нет. Что ж, тогда для вас же хуже! — Он на время отложил бутылку. — Скажите, вас всё ещё устраивает ваше нынешнее имя? — Нынешнее? Я обомлел! Уж кому-кому, но не этому чистюле лишний раз напоминать о моём прошлом! — Скажем точнее — ваше подлинное имя. Или вы сомневаетесь в подлинности своего существования? Может, лучше мне передоверить вас паталогоанатому? А то их ведомство которую неделю сидит без работы! Я не ответил, есть такие вопросы, на которые лучше не отвечать. Например, где партизаны? Этот был из их числа. — Ну, хорошо. — Густав Карлович примирительно улыбнулся. — Только что вы слушали песни любимого исполнителя. Они вам все хорошо известны, не так ли? — Ночью разбуди… — согласился я. Мне показалось, при других обстоятельствах я бы не стал его слушать, но тогда я почему-то воспринимал его появление, как нечто абсолютно правильное и уместное, объясняющее мне то, до чего я сам никогда бы не дошёл! Он единственный, кто мог мне объяснить природу деревянных обертонов, и, если мне ещё хоть каплю дорог мой рассудок, я должен выслушать его до конца! — Вы их настолько хорошо знаете, что вам даже неважно — поёт ли их автор или вы делаете это сами, без его помощи. — Переждав, пока я додумаю мысль до конца, Густав Карлович продолжил. — Его песни стали для вас чем-то большим, чем тот, кто их породил, чем-то вполне самодостаточным и отдельным! Поэтому говорю вам прямо — не было никакого автора, была лишь коллективная память о его песнях, которые вы благополучно исполнили сами. Теперь посмотрите, пожалуйста, вот сюда! — Он поднёс бутылку к моим глазам, затем перевернул её вниз горлышком. — Что вы видите? — Капли… — сказал я. — — А теперь понюхайте. Я понюхал. — Пахнет хмельным напитком. — Правильно! Нейрвана или «Хмель обыкновенный». У него стойкий аромат, не правда ли? Но он рано или поздно выветрится. Вместе с каплями. И тогда сосуд станет вполне пригодным для того, чтобы после небольшого всполаскивания, его заполнили чем-то другим, более приятным на вкус. Проблема в том, дорогой мой Зигмунд Фрейдович, что ваше «я», как и «я» всех этих несчастных, не исчезает бесследно и требуются серьёзные усилия для того, чтобы преодолеть саму память о нём окончательно и бесповоротно. Тут я сильно усомнился. И обеспокоился за моё «Я». Пусть бывшее, но — моё. — А надо? — Что? — Преодолевать? — Иначе вам никогда не выбраться из мира призраков и иллюзий, откуда вы к нам пришли! Сам этот мир по уши погряз в собственных воспоминаниях и фантомных болях, от которых ему не освободиться до скончания времён! Все эти великие свершения и вершители Прошлого, ничто иное, как камень на шее прогресса и чем скорее мы о них забудем, тем скорее всплывём на поверхность. Туда, где распахнётся перед нами….. — Солнечная сторона жизни, — опередил я его. — Точно! Именно! Лучше не скажешь! И вот тогда мы узрим Момент Истины! Прошлое, как метастазы, пронизало всё живое вокруг — культуру, искусство, общественные науки! Мораль! Вам сильно повезло, что вы здесь! Осталось немного — осознать этот факт до конца и помочь очистить новый мир от всех этих пережитков до конца! Беда в том, что процесс перерождения у каждого происходит по-разному. Кто-то, как, например, отец Никон, преодолев комплексы Прошлого, сеет вокруг зёрна Новой Веры, а кто-то, как этот бешенный пионер-закладонщик шарится по тёмным подвалам в поисках очередных заговорщиков, чтобы сдать их начальству просто потому, что такова культурная традиция его отцов и дедов! А кто-то таскает в своём чреве не рождённых уродов, считая себя кладезем мудрости и добродетели! Если говорить честно, все они тут матрёшки, в той или иной степени, так помогите же им стать людьми, Зигмунд Фрейдович! Это всё, о чём я прошу! Густав Карлович похлопал меня по плечу и, удивительно, подобная фамильярность не вызвала во мне никакого раздражения! — Скажите честно, вы хотели бы снова встретиться с тем безумным кровожадным стариком, пожирающим сырую оленью ногу? Это было невероятно! — Но откуда вы про него знаете? — Ничего удивительного, — сказал Ангел 4. — Этот монстр, первый, кто встречает вас в том мире и последний, кто из него провожает! Он всё ещё там — возле своего первобытного костра и он ждёт вас, Зигмунд Фрейдович! Запомните это раз и навсегда! Он поднялся с кушетки, подобрал с пола деревянную лопату для уборки снега и прислонил её черенком к стене. — Оправдайте выбор Важного Специалиста, и, клянусь вам, вы никогда об этом не пожалеете! Я не видел, как он встал. Как вышел в коридор и всё такое! Я только слышал, как за ним сомкнулись двери его социального лифта и Ангел 4 умчался в свою привычную действительность, сильно напоминающую сырую тёмную пещеру, наполненную тысячами счастливых летучих мышей, похожих друг на друга, как гвозди! «А что, если он прав? — подумал я, оставшись один. — Что, если теория «О Коридоре и Этажах» применительна и в отношении к людям и мы видим их такими, какими хотим видеть?» Мне нужно было подождать, прежде, чем я получу ответ на свой вопрос. И время, слава Макинтошу, было на моей стороне! 3. СТРАСТИ ПО АНДРЕЮ. Я был слегка удивлён, увидев в своём офисе Левшу. Он, как ни в чём не бывало, сидел на кожанном буржуйском диване с круглыми подлокотниками и без особого интереса просматривал последний номер всё той же «АБВГдейки». Почему я подумал, что диван буржуйский? Уж не потому ли, что вся немногочисленная мебель была здесь самого лучшего образца и создавала какую-то забытую атмосферу уездно-губернского присутственного места времён Достоевского и Гоголя! Может, дело в карельской берёзе, может, в палисандре или ротанге — я в этом совершенно не разбираюсь, но и от рабочего стола с лампой под зелёным абажуром, и от стульев с мягкими сиденьями, обитыми цветастой щёлоковой тканью, и от картин в тяжёлых позолоченных окладах, и даже от напольной кованной вешалки — от всего этого буквально разило старомодной киношной роскошью! Даже пахло чем-то сыромятным и пасконно-патефонным, от чего так и подмывало затянуть что-нибудь вроде «Вот мчится тройка почтовая…» — Ну как? — спросил Левша, не отрываясь от газеты. — Подкорректировать или так сойдёт? — Твоих рук дело? Я был вдрызг обескуражен! — Если б рук, — вздохнул Левша. — Руки! Я подумал, завтра заседание, а тут не кабинет, а бомбоубежище! Пришлось обратиться к былому опыту! — Он попросил у меня фуражку и повесил её на вешалку. — Видали, словно тут и висела! — Со столом ещё ладно, хотя, что значит — ладно… — мямлил я, не зная куда приткнуться. — Но картины то ты откуда взял? — Откуда, откуда… Оттуда! К Репину пришлось сгонять, Илье Ефимовичу, откуда ж ещё! Левша налил из графина воды и протянул мне стакан. — Держите, это поможет вернуть былое величие! И перестаньте вы глаза пучить, тут делов — на копейку. Вот блоху подковать — это да! А это… Я, кстати, ещё и иконок хотел понавешать для полного фаршу, да этот, как его, с деревянной фамилией… — Рублёв? — подсказал я. — Ну да, он. Зажилил, гад, и ни в какую! Может, вместе сходим? Вам то, я думаю, он не откажет! Только вы сначала за стол сядьте, примерьте, как говориться, на себя. Я последовал дружескому совету, благостно опустив ладони на столешницу, покрытую зелёным сукном. Открыл-закрыл колпак на чугунной чернильнице, несколько раз щёлкнул выключателем светильника, приятно ощутил пальцами холодную поверхность письменного прибора из натурального малахита! — Ну, так что, идём к Рублёву? — напомнил о себе Левша. — Да надо бы, — сказал я. — Он у меня в списке и я обязан его известить. Знаешь, куда идти? — В Палаты Каменные, куда ж ещё! А конкретно палата номер 1430. — Один живёт? — Кабы! С Прохором-старцем. Но тот уже не рисует. Совсем. Просто лежит — руки на груди и соска во рту. Рублёв, однакож, от него не съезжает, это, говорит, мой духовный интерес. Принюхался — точно, дух у них стоит — мама не горюй! Перед уходом я ещё раз окинул взглядом кабинет, пытаясь отыскать хоть какие-то следы спортзала и, представьте, отыскал. Баскетбольный щит с кольцом, тот самый! Висел над столом, как миленький, в ожидании точного броска! — Это я для Семёна Семёныча оставил, — пояснил Левша. — Пусть кидает! Лучше мяч, чем своих подопечных. Пральна? Мы спустились в Коридор, вниз Социальный Лифт летел куда быстрее, чем вверх. В кабинке горели свечи, их дым не раздражал, он, скорее, напоминал восточные благовония, от которых делалось легко и спокойно. — Откуда ты их всех знаешь? Про Семёна Семёновича этого? — В Центре Важного Специалиста изучил, — плохо выговаривая слова, сказал Левша. Мы их оба плохо выговаривали. Потому, что, если человеку хорошо, он обычно молчит. — По брошюре. Они все там представлены поимённо. Под кодовым названием «Синюшкин колодец». Что это за «Синюшкин колодец» такой, вы не в курсе? — Фигура речи, взятая с потолка… — пояснил я с явно выраженным прибалтийским акцентом. — Могли бы назвать «Дядюшкин сон». Или «Зойкина квартира», без разницы. Дверцы открылись, а выходить так не хотелось! Падать бы ещё, да падать, хоть в Преисподнюю — я согласен! Мы пошли в противоположную сторону, по направлению к Храму и Ракете. Там я ещё не был. Кстати, о Храме! За всеми этими событиями, я как-то совсем забыл, что он — прокси. А это, как выяснилось позже, было куда важнее, чем купола с колоколами! На перкрёстке двух магистралей: Большого и Малого Коридоров был установлен светофор. Нам это показалось вполне естественным: раз есть перекрёсток, значит, должен быть и светофор. Иначе, где ж ему ещё-то быть, если не на перекрёстке? Каждый цвет вдобавок к общим правилам обозначал дополнительный режим: зелёный — режим процедур, жёлтый — режим свободного времени, а красный — как раз режим «мёртвого часа». Ну, то есть, он и горел. Получалось, что идти дальше было запрещено. Мы, как законопослушные граждане, свернули на обочину и устроились под ближайшей пальмой за инвентарным номером 48 — ждать соответствующего сигнала светофора. Мимо нас промчался грузовик, доверху наполненный грязными памперсами и его «водитель», — тут это понятие подходило буквально — человек, который что-то ведёт за собою на верёвочке, — с удивлением посмотрел на двух нарушителей общественного порядка и даже крикнул нам что-то, вроде: — После Стеньки вторыми будете! — Это он про Разина что ли? — Левша повернулся к водителю спиной и, согнувшись в поясе, вызывающе предъявил наглецу заднюю часть тела. — Я вот не понимаю, как такое возможно, товарищ Председатель ЧК! Создаёшь соответствующий положению, антураж-макияж, ни рук, ни ног, не покладая — один стол на три миллиона и вдруг такое отношение! Обычный шоферюга кроет тебя матом! Нет, пора уже писать в «Спортлото»! Я попросил Левшу успокоиться и лучше ответить на один очень важный, сильно волнующий меня, вопрос. — А можешь ты припомнить, что в той брошюре про Алконост написано? Конкретно? — Про кого? Левше не сиделось. Ему вдруг показалось, что дерево стоит не вполне вертикально и он принялся его выравнивать. — Про Аллу Константиновну. Старшую сестру. — Сестру? Придав пальме «верный стояк», Левша взялся за усовершенствование конструкции скамьи. — Да сядь ты уже, ради всех святых, включая Воблину, мать её, Викентьевну! — не сдержавшись, выругался я. — Сядь и отвечай, о чём тебя спрашивает старший по зданию! — По чему? — не понял Левша. — Тьфу ты, — поправился я. — По званию! — Ну, если так… — Левша присел на краешек скамьи и напустил на себя вид нищего на паперти. — Про какую сестру, вы сказали? Не ту ли, что меня у скворечника приняла? — Ту, ту, какую ж ещё то! «Вот ведь странно, — думал я, глядя на это кроткое однорукое существо, — то он булыжник за алмаз принимает, то к Репину бежит за картинами, потому, что другие, по его мнению, просто жалкое подобие искусства! Как же может он совмещать в себе одно с другим, совершенно этим не тяготясь? А ведь попадись эта несчастная пальма под его горячую руку при иных обстоятельствах, он с лёгкостью порубит её на дрова!» — Я в точности не помню, — сказал Левша. — Но смысл один — зверь! Я не поверил своим ушам! — Или птица? — Птица-зверь! — настаивал Левша. — Птица-монстр! Птица-людоед! Как вам такая версия, товарищ Председатель ЧК? Можем мы её принять, как рабочую? Я видел — парень говорит искренне. Вернее, говорит так, как говорит всегда. Как думает. По-другому он не умеет. Но, простите, тогда ерунда какая-то получается! Алконост, которая подняла меня в небо, которая кормила меня с ладони и которую я считал своим ангелом-хранителем, наконец, та самая Алконост, что предсказала Новый Ход истории — всё это только часть какого-то нехитрого зловещего заговора? Я вспомнил наш недавний разговор в Пищеблоке, я прислушался к нему со стороны и понял, что так она могла говорить только с Председателем ЧК, с тем, кто с этого момента будет бесспорно и безукоризненно воплощать в жизнь её волю и её представление о том, что достойно существования, а что — нет! Вчера ночью она была в своей стихии, там, где она может чувствовать себя хозяином положения и вот это, чёрт побери, как раз и называется «Чёрный Квадрат»! — Ё-моё! — прервал мои грустные мысли Левша. — Это ж как я мог забыть то! Ё-моё ещё сто раз! Хорошо, что вы напомнили, она ж просила меня ближе к вечеру быть на примерке! Сейчас уже ближе к вечеру? Мы одновременно посмотрели наверх — в небе, одна за другой стали вспыхивать шестидесятиватные звёзды-близнецы и вскоре над нашей головой во всём своём энергосберегающем великолепии засияло созвездие Райской Птицы! Вот ещё один, как мне кажется, удачный образ! И, увы, ещё один печальный повод пожалеть о том, что я никогда не смогу услышать вашего мнения, дорогой мой читатель! — Идти куда, знаешь? Мне хотелось немного побыть одному, поэтому я с радостью бы распрощался с моим новым приятелем хоть на какое-то время. А, впрочем, я, кажется, начал-такипривыкать к его весёлому легкомысленному присутствию, поэтому пусть поступает, как знает. — А, может, ну её… — сказал Левша. — Так не хочется погибать в расцвете сил! Говорят, она всех, кто ей доверяется, сдаёт в металлолом! — Да кто говорит то? — Лодочник один. С барабаном. — Чет-нечет! — Не сдержался я. Не могу вам передать, как же мне было приятно вспомнить и о старике и о том ветреном звёздном вечере на берегу реки! Левша рассказал, что машина, на которой они сюда ехали, ни с того, ни с сего провалилась в яму и села на брюхо. Толкать бесполезно, пошли за лодкой. А там, на берегу этот… — Хранитель! — У меня было полное ощущение, что только два человека познали истинный вкус победы над Наполеоном — он и я! — Это Хранитель яму выкопал, чтобы вы к нему на огонёк заглянули! — На огонёк? Левша недоверчиво откинул голову назад. — Ну, конечно, — сказал я. — Ему без молока и дня не протянуть! — Странно… — Мой довод показался Левше малоубедительным. — Может, мы о разных людях говорим? Мой Давыдовым представился. Денисом. — Да я не про фамилию! — сказал я. — Он молоко пил? — Пил. — Очки без стёкол надевал? — Надевал! — На Шевардинский Редут за лодкой отправлял? — Отправлял! Только на батарею Раевского! — Значит, он! — Пожалуй, что так, — вынужден былсогласиться Левша. — Я его хорошо запомнил, потому, что Хранитель этот ваш на всё свои этикетки наклеивает. На воздух, на ветер, на небо. Небо утром у всех было солнечным, а у него — в тяжёлых кучевых облаках. Это как? Я вот рога пилю, а этот мир вокруг себя, как кошка метит — строго по своему разумению! Пришлось признаться, что руку мне оторвало шрапнелью! — Не под Вязьмой ли часом? — спрашивает. — Нет, — говорю, — под Малоярославцем. И сам себе поражаюсь, откуда я это название помню? Сумасшедший — что возьмёшь! Короче, до того, как попасть в Очевидное-Невероятное, старик всю свою сознательную жизнь проработал хранителем в Музее Отечественной войны 1812 года, отсюда и прозвище. К моменту, когда его уволили по полной профпригодности, события тех героических дней он знал, как пять пальцев, а вот своё собственное имя вспоминал с трудом. То есть, чем выше становилась его квалификация, тем больше терял он связь с окружающей его действительностью. С людьми, которые полностью, без остатка отдают себя делу своей жизни, это случается сплошь и рядом. И вот тогда сама их повседневная жизнь, та её часть, которая не связана напрямую с работой, становится безрадостной и второстепенной. А иногда, как в нашем случае, просто невыносимой! — Он всё это сам тебе рассказал? Я вспомнил нелепую фигуру Хранителя, его вставные челюсти и дырявый барабан. — Ну что вы, — сказал Левша. — О многом пришлось догадываться. У меня ж не голову отрубили, а руку. Хотя… — Левша будто споткнулся на полном бегу о какое-то невидимое препятствие. — А знаете, когда первый серьёзный наезд случился? Когда он пришёл получать зарплату и на просьбу кассирши назвать фамилию, представился генерал-майором, графом Александром Ивановичем Кутайсовым. Кассирша чисто автоматически глянула в ведомость — есть такая фамилия! Тогда она смотрит, та ли это ведомость, а там знаете что написанно? — Левша нахмурил лоб. — Щас… «Ведомость Военно-учёного Архива Главного штаба»! Вот, что она прочла! А в документе ещё двести десять фамилий солдат и офицеров! В результате, герою — слава, кассирше — стационар! Дошло до того, что однажды наш Хранитель отсутствовал на работе целую неделю, а появившись, заявил, что вынужден был отправиться под Шёнграбен, чтобы предупредить капитана Тушина о предстоящем отступлении наших войск. — Ну? — спросил я. — Что — ну? — Предупредил? — Не помню… Кажется, нет… Но помню, что об этой истории он рассказал мне лично. — И тогда они позвонили Важному Специалисту, — предположил я. — Кабы так! — В глазах Левши зажглись озорные огоньки, я впервые видел его таким возбуждённым. — Может, они вообще бы ему не позвонили — разве можно осуждать человека за то, что он собрался спасти жизнь другого человека, даже, если тот, другой, жил за двести лет до него? Последней каплей, переполнившей чашу общественного терпения, явилось заявление о том, что, продержись батарея Тушина ещё хоть минуту, они бы все остались живы! И знаете, почему? Потому, что по расчётам Хранителя именно минуты не хватило до того, как над полем брани должна была появиться священная птица Алконост, приносящая в мир смех и радость! А дальше всё было просто и предсказуемо. Попав в Очевидное-Невероятное, Хранитель продолжил свою схватку со временем, пытаясь, если не спасти жизни тех, кто стал для него за эти годы дороже всех на свете, то хотя бы сделать живой саму память о них и никто другой не мог посодействовать ему в этом больше, чем священная птица Алконост! А теперь, представьте, каково же было его удивление, когда как раз она-то и встретила Хранителя у входа и «в руки меч ему подала»! В руки, между прочим, «полные перстней»! Да какая красавица! Просто Дева Рая! Что ж, слава Господу, начали работать в паре! Старик коротко поведал Левше о том, что в перерывах между романтическими встречами, подельниками была создана нелегальная типография по изготовлению вывесок и этикеток, которые потом под покровом ночи, были успешно установлены в соответствующих локациях. Вот только несколько примеров: «Великое герцогство Варшавское», которое раньше вообще-то назвалось «Отделение социально-трудовой помощи» или «Великое княжество Литовское», считавшееся до то того «Учебно-статистическим кабинетом». Или вот ещё: «Ставка военного министра Барклая-де-Толли!», так прежде называлось «Экспертное отделение»! А чего стоил один только ручей, возникший вследствие прорыва канализации, удостоившийся звучного названия «Неман». Именно сюда явился Наполеон из палаты № 143 с воззванием к войскам, где он прямо обвинил Россию в нарушении Тильзитского мира! Кстати сказать, вывеска с надписью «Тильзит» незадолго до этого гармонично заменила вывеску «Туалет». Скажем прямо, новые топонимы были встречены жителями Очевидного-Невероятного с куда большим оптимизмом, чем старые, сильно отдающие обрыдлой казёнщиной и застарелой мочой! В результате всех этих перемен, вызывающих в обществе ненужное возбуждение, их инициатор был экстренно переведён на одинокий берег другой реки — Березины, где ему было поручено высочайшее предписание: блюсти западные границы Государства от иностранного вторжения! — Пока всё логично, — сказал я, как только Левша закончил свой рассказ. — А при чём тут старшая сестра? — «Страшная сестра» — так правильнее, — ответил Левша. — Да при том, что она то и явилась инициатором неожиданной командировки своего подельника, в чём райская птичка самолично прощебетала Хранителю прямо в глаза! И всё бы ничего, если б не одно малоприметное обстоятельство: все вывески, подвергшиеся экстренному демонтажу, чет-нечет, были написаны её же рукой! В этом месте Левша решил поставить жирную точку — итак, наговорил с три короба! Он не стал дожидаться разрешающего света и ушёл под красный, помахав на прощанье пустым рукавом. — Привет иконописцу! Скажите ему, что я лично был знаком с Феофаном Греком и, что Фофан, как мы его звали промеж братвы, был не в пример учтивее своего ученика! Он пошёл и остановился. Стоял какое-то время ко мне спиной, как будто пытался вспомнить что-то очень важное, что можно сказать именно сейчас — в эту вот самую минуту. Сейчас или никогда. И он вспомнил — я это почувствовал. Вспомнил и ужаснулся! А, значит, не скажет. Ни сейчас, ни после. Никогда! Итак уже наговорил много лишнего! И где-то, в самой глубокой глубине моего сознания возникло слабое подозрение, что я его больше никогда не увижу! Как только Левша скрылся в правом ответвлении, сразу же загорелся жёлтый и я тогда пошёл налево. При том, что рассказ Левшы вызвал во мне противоречивые чувства, всё услышанное меня почему-то не сильно удивило. Считалось, и мной в том числе, что эмоции, пробудившиеся в нашей душе при встрече с женщиной, обязательно должны быть истолкованы, как безусловное благо! Может, им лучше вообще не пробуждаться? Ну вот встретила меня вчера у ворот милая барышня — учтивая, скромная, умная, да ещё — с крыльями! Понятно, такая не может не окрылить! Ну, встретила. Хорошо. Всё лучше, чем Баба Яга. А ты пройди мимо, твоя задача воспользоваться её должностными услугами и всё! Можешь отметить её красоту, но — молча, оценить вежливость и такт, просто получить удовольствие от общения с приятным человеком. Но нет, тебе этого мало! Тебе надо воспарить с нею хотя бы в мечтах над всей этой суетой-маетой, иначе, зачем она тогда вообще встретилась на твоём пути? Просто передай ей привет при встрече, скажи — тебя помнят и любят, не смотря на твоё предательство, которое всего лишь часть твоей профессии. Как говориться, ничего личного! Пройди я чуть-чуть прямо, я бы через пару секунд оказался у входа в прокси-Храм, куда непременно загляну, хоть и не обещал. Но я, проходя стороной, только прибавил шаг, будто боялся, что меня заметят и поведут к алтарю силой! Навстречу попался Харламов. Он был в полном боевом облачении, только шайбу у него, видно, отобрали. Судя по его решительному виду, бомбардир шёл в атаку, подгоняя перед собою крючком клюшки ночной горшок с помятыми боками. Я, сильно рискуя получить в лоб, поздоровался и спросил хоккеиста про палату 1430. — Вторая справа, — проявив неожиданную сдержанность, сказал Харламов. — Ваше ведомство заняло спортзал, приходиться добираться на тренировки в другой конец страны. Завтра же попрошу машину. Как считаете, дадут? — Вообще-то, должны, — не очень уверенно предположил я. — Насколько я понял, у вас с начальством неплохие отношения. Если что, могу похлопотать, но с условием, что вы явитесь завтра на заседание. Тем более, дорогу вы знаете лучше всех. — Может, зайду, — то ли обрадовал, то ли напугал бомбардир. — Всё будет зависеть от качества льда… За время моего пребывания в Очевидном-Невероятном у меня накопилось немало удивительных впечатлений, как удавалось хоккеисту скользить коньками по паркету — одно из них! Я нашёл то, что мне нужно, больше по запаху, чем по номеру палаты. Левша оказался прав. На дверях сохранилась вывеска «Спасо-Андроников монастырь» производства всё той же типогрфии Хранителя. В эпоху тотальной борьбы с антинародными вывесками, по личной просьбе иконописца, эту трогать не стали. Как я уже говорил, положение моё позволяло вторгаться на частную территорию без особых церемоний, но тут всё-таки был монастырь и я решил постучаться. — Мир входящему, — услышал я знакомый голос. — Ищущий, да обрящет! Долго описывать увиденное не стану. Как только глаз более или менее приспособился к темноте, я разглядел с десяток оплавленных свечей, которые в основном, установленны были в металлические подсвечники, прикрученные к стене. Самым мощным источником света являлся тройной светильник, укреплённый над специальным приспособлением для рисования, что-то типа мольберта. Рядом на тумбочке в беспорядке стояли склянки с красками — воняло, в основном, от них. Приноровившись к темноте, я обнаружил в глубине две кровати, на одной из которых кверху бородою лежал дед: ни жив, ни мёртв. По крайней мере, какое-то время никаких признаков жизни я у него не обнаруживал. Сам Андрей сидел на скрипучем стуле и читал потрёпанную книгу, используемую в недавнем прошлом в качестве подставки для сковороды. Может, я и ошибался, но выглядела эта книга именно так. — А, Иоганн Себастьянович, — Андрей с трудом прервал чтение. — Вот уж кого ожидал меньше всего. Что ж, проходите, коли пришли. — Зигмунд Фрейдович, — поправил я монаха, присев на второй, ещё более скрипучий стул. — А хоть бы и так, — Андрей безнадёжно махнул рукой. — Хрен редьки не слаще! По делу али по беспределу, как это у вашего брату принято? Я хорошенько осмотрел окно в надежде, что хоть какая-то его часть открывается, но, увы, ничего подобного я там не обнаружил. Скорее всего, оно оставалось в неприкосновенности со времён строительства здания! Голова моя начала потрескивать, а вены на шее взбухли, как у висельника! — Ваша фамилия стоит в списке кандидатов в члены ЧК. — Я решил действовать без промедления, ибо любая, даже самая содержательная беседа, в таких, скажем прямо, каторжных условиях, теряла всякий смысл. — Завтра утром вам предложено явиться на установочное совещание. Меня заверили, что в вашем лице я найду ответственного гражданина и истинного патриота! Надеюсь, это так? — Так или нет — не ведаю… — Андрей отложил книгу, проявив учтивость и смирение. — Но на собор явлюсь — это без базара. А теперь зырьте сюда…. — Он указал на несколько дощечек, стопкой лежащих на полу, я понял, что это заготовки для будущих шедевров. — Задумок много, а времени Господь отпустил — рюмочку, да наперсток. Так что, сами понимаете, приспело… — А что, небось, уже и заказчик есть? — подначил я мастера, как в плохом фильме про полицейских. Монах громко высморкался и выпил таблетку. — Звенигородский чин. Для Саввино-Сторожевского Централа. Там который день пацаны беснуются — весь город звенит! Князь ихний просил поторопиться с ликами святых авторитетов Павла и Михаила! Сейчас только я за деревянные работаю, вот они и прозвали меня «Рублёв». Болезнь Левшы оказалась заразной, пришлось потратить несколько минут, чтобы окончательно очистить монашеский лик от дьявольских излишков! Получилось не сразу. Еле-еле! Даже не пойму, почему. Дело сделано, можно было и откланяться, однако, что-то удерживало меня в этой душегубке. Рюмочка да напёрсток? На своей кровати закашлял Прохор старец. Попросил сбитня. — Сбитня ему, видали! Монах наполнил из графина алюминиевую кружку, понес болезному питьё. Смотрю, старец руку протянул, а рука сплошь в татуировках — от плеча до ногтей! И наколки, главное, всё кресты, купола, да лики святые! Андрей, пока поил старца, чутким своим зрением уловил и мой взгляд, и моё смятение. — Нравится вам? Моя роспись. Видите, вот тут — Дева Мария. А это паханы-евангелисты: Лука, Марк, Иоанн и… Блин, последнего забываю всё время! — Матфей, — прохрипел Прохор старец. — Нехристь ты, Андрейка, тупишь на ровном месте! Как был чернец, так им и остался, падлой буду! В детстве родители водили меня в церковь. Зачем? Была бы возможность вернуться, спросил бы — зачем? За хлебом! Раньше в бывшем монастыре размещалась пекарня, которую во времена Святой Реституции выгнали вон, дабы вновь учредить на святом месте Божью Обитель. На обезглавленные колокольни водрузили маковки небесного цвета (золото по старинной русской традиции осело в карманах подрядчиков), а на входе по-над папертью повесили обращение к голодающим «Ни хлебом единым!» Я хорошо запомнил своё первое ощущение от встречи с горним миром: запомнил и этот запах ладана, и эти мрачные лики, требовательно взирающие на меня с иконостаса, типа, а ты записался в богомольцы? Ещё запомнил старушек в плюшевых полушубках, тревожно дремлющих на длинной «скамье подсудимых» пред ликом Высшего Судии. Но особенно отчётливо врезался в моё сознание батюшка с кадилом и остатками квашеной капусты в бороде. Он подошёл ко мне, дабы возложить на неразумное чело отрока свою карающую длань. Почему-то именно — карающую, я тогда это хорошо почувствовал! Никаких иных божественных импульсов от него не исходило! Но даже не чувство страха поразило меня более всего, а именно ощущение стыда и неловкости, выражавшееся в одном простом вопросе; «А при чём тут квашеная капуста?» Развивая эту мысль, скажу — всё мне в тот момент казалось каким-то нарочито рукотворным, созданным с одною только целью — повергнуть человека в состояние шока, типа того, какой испытывает овца в момент заклания! Мне было очень плохо тогда, я был слишком мал, чтобы назвать имя существа, вознёсшего над моей головой убойные орудия в виде креста и кадила и от того, что я не мог дать всему этому правильное и справедливое толкование, мне было ещё хуже! Никогда больше в своей жизни я не ходил в церковь, понимая, что, если я туда попаду ещё хоть раз, то просто подожгу алтарь! Вообще-то я был уверен, что тот давний визит к Богу и Квашеной Капусте со временемутратил свою актуальность, но я ошибался. Здесь, в вонючей келье иконописца я вновь почувствовал себя тем маленьким растерянным мальчиком, силою приведённым в дом, где его никто не ждёт! Иконописец, напоив брата, вернулся на своё место, снял верхнюю заготовку и установил её на наклонную поверхность мольберта с тем, чтобы произвести первые мазки. — Прошу прощения, — сказал Андрей, насухо протирая ветошью язычок кисти. — Князь велик и грозен, ежели что, может и на кол поднять! — Икону? — робко поинтересовался я. — Иконописца! — уточнил монах. Рога и хвост вернулись — проклятый Левша! Надо ж было, раскрутить его на откровенность! Тогда я подумал, что защитить безупречную репутацию Андрея может только отец Никон со своим прокси-Господом, на фоне которого любое дьявольское отродье выглядит не страшнее, чем ясельный хулиган, опрокинувший на соседа горшок с калом. Пока мастер творил, я тихо сидел рядом. Он меня не прогонял, а мне было интересно — когда ещё Бог даст возможность причаститься великому таинству искусства? Я дождался, пока, в прошлом ходячий, а теперь, лежачий иконостас Прохор снова подаст признаки жизни — уж тогда то мой вопрос не покоробит ничьего слуха, ибо хуже, чем этот кашель, может быть только звук аварийной сирены! — Можно вас спросить, Андрей Иваныч, а что вы думаете по поводу отца Никона? На этот раз старец кашлял как-то уж слишком долго! Да ещё и с мокротой! — А ну тебя на хер, отец Прохор, — повысил голос иконописец. — Бес тебя одолел что ли? Хрюкаешь так — ажно кисть из руц валится! Как бы там ни было, пришлось переждать, и уж только, когда страдалец стих, Андрей вернулся к моему вопросу. — Был в Успенском Централе архимандрит такой, Аввакум. Может, слыхали? — Кто ж не слыхал? — Крутого замесу был человек, не ровня нынешним! — Андрей поменял доски и начал снова. — Во всём стремился к краткости, полагая, что у истинного таланта других сестёр нет. Теперь то вся тамошняя братва на обете молчание, а тогда ещё что-то вякали — правда в ужасно сокращённом виде. Любую молитву в пять слов укладывали! Самого же настоятеля сократили до «Кума», без всяких там «Авва». — А что это за слова, — спросил я осторожностью, с какою переговариваются между собою хирурги во время сложной операции. — Можете их произнести? — Не могу, — честно признался Андрей. — Видит Бог — не могу! Язык не поворачивается! У первопечатника Ивашки пиит один есть — Иван Семёныч Барков, вот бы вам кого послушать! В общем, слова эти особого куражу требуют, или, как это называют книжники, религиозного экстазу! А тут, какой экстаз? Сплин и подёнщина, прости Господи! — Кажется, на сей раз мазки ложились точно по задумке, отчего монах заметно повеселел. — А при чём тут отец Кум, спросите? Да при том, что его пример — ярчайший образец подлинного служения Богу! Никон же ваш, уже при первой авторизации, рассыпается на пиксели! Так что, как вы сами понимаете, никаких дел у меня с ним нет и быть не может! — Он меня на исповедь звал. Каково ваше мнение — идти мне или нет? Андрей не ответил, слишком увлечён был работой. Впрочем, ответ его и так был бы понятен. Вместо того, чтобы отрывать иконописца от божественного промысла всяческимимирскими мелочами, я решил немного понаблюдать за его действиями, напоминающими штатные манипуляции циркового фокусника. Будет потом, чем оперировать в разговоре с прокси-патриархом! По мере того, как художник добавлял в рисунок новых красок, изображение менялось прямо на моих глазах. Обретало дух и плоть. Сначала это было нечто неопределённое и бесформенное. Казалось, автор и сам толком не знал, чего именно он хочет. В какой-то момент мне почудилось, что это птица, по крайней мере, крылья угадывались весьма ясно. Не знаю, что именно подвигло меня на такую отчаянную дерзость, но я, втянувшись в процесс, отчасти почувствовал себя соавтором и принялся нагло комментировать происходящее. — Похоже на большую птицу… Или волны… — Верно, — согласился Андрей, — скорее, волны… Ничего ещё нет в мире, только огромный всепоглощающий океан! — Фон был, более или менее понятен — золотисто-жёлтое, светло- голубое, розовое… — Подберём вот эти линии, добавим немного экспрессии… — Он придал движениям кисти дополнительную лёгкость, теперь она касалась поверхности доски самым краешком, отчего рисунок становился более отчётливым. — Океан небытия… — я всё о своём — Небытия, — и тут согласился художник. — Хорошо, можно и так! И вот зырьте — из этого говна… — Рождается… — подхватил я. — Рождается… — в том же духе продолжил Андрей. — Вселенская Душа! — сказали мы в один голос и ударили друг друга по рукам! Я увидел, как всё более отчётливо вырисовываются сначала глаза, потом нос, волосы, характер… Крылья-волны — это уже просто руки, тянущиеся вверх, воздетые к солнцу! Я подумал сначала, это ангел. Потом вижу — немного синевы в районе обоих глаз и понимаю, что это синяки. Автор подтверждает. Квадратная челюсть вполне гармонирует с тем, что уже сложилось в окончательный рисунок и больше не поменяется! Чередующиеся полосы… Чёрная — белая, чёрная — белая… — Тельняшка! Непрекращающаяся борьба света и тьмы! Добра и Зла! Бога и Диавола! — И вот вам на груди… — В этом месте Андрей использовал сначала любимый розовый, потом, подумав, сгустил краски и добавил в рану насыщенного красного. — Били заточкой! Вот сюда! — Этого ему показалось мало и он ударил красным ещё раз — уже в правое плечо. — И сюда! — В левое. — Сюда тоже! Волцы позорные, били наверняка! Раз пять били! Поэтому и назвали — раз-пятье! Так, мало-помалу сложился окончательный образ. Там ещё добавилась телогрейка, шапка-ушанка с завязанными наверху, ушами и золотая фикса. Получилось хоть и страшновато, зато вполне узнаваемо! — Ну вот, — довольно сказал Андрей, — Осталось покрыть… — Матом, — снова не удержался я. — Лаком, — поправил меня художник. — И всё, можно отсылать заказчику. Монах отступил назад, потом — влево, вправо, взыскующе изучил рисунок с дальних подступов. — Рубль! — позвал с кровати старец. — Эй, Рубль, покажи! — Покажу, когда подсохнет, сучий ты потрох, — ласково сказал Андрей. — Ну, а вы что скажете? Может, по второму слою чего добавить? Пачку махорки, например. Либо кружку с божественным напитком? — С нектаром? — С чифирём, — даже как-то обиделся мастер. — В тот раз у меня Харламов был, так он сказал, что святому клюшки не хватает! Без клюшки, говорит, человек всё равно, что голый. Вы как думаете? Я уже ничего не думал. Находиться дальше в этом безвоздушном пространстве, у меня больше не было сил! На мгновение мне показалось, будто я в могиле и звонкие голоса, долетевшие сюда из Коридора, заставили меня поскорее проститься с хозяином. — Досок ещё много, может, задержитесь? — попросил Андрей. — С вами лучше выходит. Он стоял в тени и как-будто сам являлся тенью. Такова уж, видать, участь гения — оставаться в тени. Творить свои шедевры в какой-нибудь тёмной, не пригодной для жизни, норе и сохранять в себе при этом свой личный светильник, силу света которого, способен измерить только он сам! Да и только ли света? Может, и силу таланта тоже? Ибо разве может ещё кто-то оценить гениальность рисунка, сотворённого им, кроме него самого? Вряд ли. Мне, например, то, что он только что намалевал, показалось редкостной дрянью, не достойной даже кисти первоклассника! И я понял, что, если останусь здесь ещё хоть на минуту, я ему об этом обязательно скажу. — Дела, Андрей Иваныч, никто не отменял. — Я протянул ему руку. — Не забудьте — утром после завтрака на втором этаже. Он окликнул меня, когда я уже стоял у перекрёстка. — Заходите на досуге, сообразим на троих. У меня идея — попозируете? — С удовольствием! — крикнул я в ответ. — Да, забыл спросить, что за книгу вы там читали, Андрей Иваныч? — Раскраску про Человека-паука! — с теплотою в голосе сказал иконописец. — С комментариями Ивана Баркова! 4. ДВЕ В ОДНОЙ. Человеку некому пожаловаться, когда ему плохо. Разве, что перегоревшей лампе, протёкшему крану или разбившейся чашке. Неотправленному письму тоже можно, а ещё опавшему по осени дереву, вороне, сидящей на суку и иконе — как на духу! А также снежной туче и навозной куче! Можно перечислять до Судного дня, ведь мы живём в окружении бесчисленного количества предметов и явлений, соприкасающихся с нами непосредственно или отстоящих от нас на расстояние взгляда. Но ещё хуже то, что человеку не с кем поделиться, когда ему хорошо! Если человек не найдёт сочувствия своему горю, он ещё как-то стерпит. Как-то выживет. А как не сыщется в мире ни единого существа, способного разделить с ним его радость, человек умрёт! Потому, что счастье — понятие отражённое — для того, чтобы его пережить ощутимо и полновесно, необходимы чьи-то другие глаза. Другая улыбка. Вывод простой — не ищите счастья в его привычном выражении, это добровольныйсамообман. Сделайте над собою усилие, посмотрите дальше своего носа и вы тогда поймёте, что счастье не измеряется одиночеством! Вот я пишу эти строки и думаю, что же заставляет меня продолжать начатое? Понятно же, что во всей этой истории вряд ли найдётся хоть одно событие или дажеего предчувствие, которое можно было бы назвать счастливым. И, тем не менее, а, может, как раз, благодаря такому вот именно положению вещей, у меня ни разу не возникло желания ни прекратить двигаться дальше, ни закончить мою историю на полуслове! Я близко сошёлся за это время со многими, чьи имена давно уже канули в Лету, и сама память о которых, перестала будоражить сердца и души здоровой части общества, той его привилегированной категории, которую принято считать «духовной элитой» и «эталоном вкуса»! Для меня лично таким «эталоном вкуса» явился «вкус горечи» от моей личной утраты, когда утеряны были те самые живые частицы мироздания, из которых был слеплен человек Прошлого и вот теперь, мучительно, шаг за шагом, я пытался восполнить эту утрату, благо сама судьба предоставила мне эту уникальную, я бы сказал точнее — сумасшедшую возможность! Но, простите, скажете вы, искать счастья в кампании с Сергеем Есениным или, Боже упаси, Андреем Рублёвым — это же прямой путь в пропасть! Так и есть, отвечу вам я. Так и есть! Вблизи прокси-Храм совсем не выглядел так величественно, как издалека! Налицо всё тот же факт оптического обмана, он вообще свойственен любому процессу постижения нового — чем ближе ты подходишь к разгадке истины, тем менее привлекательным тебе кажется её внешний вид. Многие, поэтому, сворачивают с полпути. Нет, была тут и паперть, и лестница, ведущая к ней, и притвор, и портал, и неф, и даже купол с барабаном и крестом — всё это было представленно в надлежащем, хотя и сильно уменьшенном виде. Но чего-то всёже не доставало! Может, полёта и объёма? Всё немножко картонное. Немножко плоское. И вообще без запаха! Я снова вспомнил тот давний поход в храм и подумал, что, может, во многом благодаря именно запаху, сохранилась в памяти сама картинка! По обе стороны от лестницы, стояли те же инвентарные скамейки под теми же инвентарными пальмами, а на скамейках сидели всё те же двое инвентарных рабочих из «Зеленхоза», которые так же безуспешно пытались обуздать всё ту же инвентарную лестницу-стремянку! По их выражению они только что завершили «дедлайн», а именно — установку на фронтоне новенького «баннера» с надписью: Пароль для входа — Macintosh! Хоть я и подошёл к ним достаточно близко, парни всем своим видом показывали, что я для них «пустое место». Или, по прокси-церковному, фейк. Глюк. А ещё точнее — баг! Я вроде бы сначала обиделся, а потом подумал, что, если ты где-нибудь и можешь называться «пустым местом», то это как раз вот тут — пред всевидящем Оком Его! А ещё я подумал, что будь на моём «пустом месте» Харламов, он бы точно забил ребятам гол в одно место! Значит, пацанам просто повезло! Я сел рядышком — на свободную скамейку, хотелось послушать, о чём говорят гастарбайтеры. Кстати, это был второй случай в моей жизни, когда я прекрасно понимал по-португальски! Парни не затыкались! Возня с лестницей вообще никак не мешала их тесному общению. — Видал, там старая надпись? — спросил один другого. — Чем только её не стирали! Не поддаётся, падла, да и всё! — А чё за надпись? Я не видел! — «Спасо-Бородинский монастырь». Прикинь? — Это ещё что! — сказал другой. — Да соберёшься ты когда-нибудь, сука, или нет!! — Он в отчаянии ударил лестницу ногой. — Вон, амиго, видишь пожарный щит? — Это, с которого ты топор с…ил? — После того, как ты багор оприходовал, — оправдался другой. — Знаешь, что там было написано, амиго? «Мёртвым великой армии!». И внизу, мелко: «Командный пункт Наполеона»! Вот это я понимаю! Ты вот ничего другого, кроме, как «Магнит» да «Пятёрочка», и прочитать то не сумеешь! Ногу больно, сука! Тут уж я не утерпел, предупредил, что возле прокси-Храма ругаться не положено. А то вот заразятся «вирусами», кто их вылечит? Они посмотрели на меня так, будто они — отцы церкви, а я — тунгусский метеорит! — Не, ты видал, амиго? — сказал какой-то какому-то. — Они, оказывается, ещё и говорят! Потом какой-то из них вытащил из кармана засохший пряник и швырнул его мне. — Держи, чмо обиженное! Гляди — вырядился! Чучело огородное! Это кто ж на тебя чехол гитарный напялил, да ещё и скотчем затянул? — Ладно, скотч, — расхохотался второй какой-то. — Ты глянь, чё у него на башке! — Не может быть! Ёлки, это ж обувная коробка! И оба амиго, забыв о лестнице, принялись хохотать, тыча в меня пальцем и звонко хлопая ладонями по лбу! Какое-то время я надувал губы и пытался удержать себя в надлежащей кондиции, но парни хохотали так убедительно и так заразительно, что вскоре я невольно присоединился к ним! И тоже ладонью себя по лбу — с оттяжкой! Обижаться на столь бурное выражение чувств было глупо! Это к разговору о счастье. Если ты понимаешь, что можешь являться возбудителем такого мощного взрыва эмоций, значит, ты уже точно не пустое место! Значит, уже одним только фактом своего присутствия ты хоть на минуту можешь осчастливить другого человека, пусть незнакомого, пусть глупого и самонадеянного — тебе то какая разница! Даже пусть этот кто-то — сволочь и португалец! Окончательно сбитые с толку моим необузданным весельем, зеленхозовцы были вынуждены обратиться в бегство. Я же спокойно сложил стремянку и, водрузив её на плечо, поднялся по ступенькам Храма. На табличке, привинченной к входной двери, был представлен «Алгоритм посещения Храма». Отдельно, на приклеенной тут же, бумажке корявым почерком сообщалось, что сегодня на исходе дня, в храме состоится вай-фай обедня, во время которой предполагалось проведение Божественного Вебинара с ясноликим четырех ядерным Макинтошем и что все отсутствующие будут строго забанены! В этот момент что-то в моём сознании щёлкнуло — я услышал некий искусственный звук, напоминающий сигнал включающегося компьютера. Навстречу мне вышла девушка в длинной юбке с буквами и цифрами, напоминающей клавиатуру. — Вы Председатель ПК, и ваш ник Дзержинский? — обратилась она ко мне. — Да, — сказал я сухо. — Но только не ПК, а ЧК. — Извините, гуру, — Девушка склонилась в почтительном поклоне. — Меня зовут Клава. Мы — я и моя сестра Винда подвизаемся в Храме на правах джуниоров. Батюшка просил передать, что произошло непредвиденное зависание, что это не игнор и он скоро будет. Хотите, подождите внутри — в файлообменнике, хотите, можем пойти на Погост, погулять там. — На кладбище что ли? Вот уж куда я собирался меньше всего! — Видит Бог, там прикольно, — пообещала Клава. — Идём? — Пожалуй, — согласился я. — Кладбище тоже прокси? — Ну что вы, это же локейшн для крякнутых, — снисходительно улыбнулась монашка. — Что-то вроде корзины для отбросов что ли? — решил я блеснуть своими духовными познаниями. А то ещё примет за чайника! — Ну да, да, — поддержала меня Клава. — Можно и так прошить. Я рада законнектиться. До кучи проведём с вами ликбез. О, кей? Мы обошли Храм и там, на его задворках я увидел, огороженную забором, территорию, действительно напоминавшую кладбище. Над входной калиткой был установлен баннер с надписью «Error 404». — Битая ссылка, — ответила на мой молчаливый вопрос моя сопровождающая. — Типа, оставь надежду всяк сюда входящий! Скажу вам честно, меня сильно порадовал её общеобразовательный уровень, я то уж начал волноваться, что её знания носят однобокий, чисто ортодоксальный характер. А так, что же — зелёные глаза, каштановые волнующие локоны, милая привычка поправлять рукою причёску — вполне живая и симпатичная девушка, с какою приятно поболтать за чашкой кофе. И вообще… «Оставлять надежду» у меня пока что не было никаких оснований. Кладбище состояло из одной единственной — центральной аллеи, носившей историческое название — «Куча дров». Как и на любом прихрамном погосте, захоронений тут было не много, поэтому каждая из них обладала повышенным загробным статусом и заставляла отнестись к усопшему с особым почтением. Первое надгробье прямо указывало на то, что здесь покоится аналоговая видеоаппаратура. Об этом говорила не только надпись на подножье постамента, но и сам памятник, изображавший спущенную автомобильную камеру с многочисленными заплатами и следами от проколов. Клава надорвала пакетик с самоклеющимися стикерами и отсыпала в мою ладонь несколько десятков. От привычных грустных смайликов, эти отличались тем, что на них была надета фуражка со звездой, что придавало их грусти поистине шекспировский масштаб! Стикеры во множестве клеили и до нас, поэтому мы с трудом нашли свободное место, дабы сполна воздать дань памяти великой эре аналоговых коммуникаций. Следующим по ходу следовало захоронение мыши проводной. Надпись на граните читалась именно в такой последовательности: мышь обыкновенная проводная. Далее эпитафия сообщала, что: Мышка в норке сидит, У неё довольный вид. Клава сказала, что здесь больше подойдёт другая «мордуленция», и вынула пакетик со смайликами, изображающими мышиную мордочку. А перед тем, как пойти дальше, она заменила старый разноцветный коврик для мыши на новый — без изображения. — Чёрный квадрат? — догадался я. Клава согласно кивнула. А я подумал, что слово «мордуленция» — первое человеческое слово, которое я от неё услышал. Надо сказать, любое своё действие девушка сопровождала краткими, лаконичными комментариями. Лицо её при этом сохраняло спокойное равнодушие. Она объяснила это тем, что повышенная эмоциональность, свойственная некоторым начинающим профанам, позволяет «трояну» легко преодолеть антивирусную защиту. «Так вот почему я не «я», — подумал я. — Получается, что моей персональной программой уже давно управляет вирус!» Но озвучивать эту убийственную гипотезу я не стал. У памятника «Кнопочному телефону» Клава впервые, в обход протокола, допустила лёгкую грусть. Вместо символов, изображающих непосредственно телефонную трубку, девушка открыла пакетик с сердечками, пронзёнными стрелой. Как ни странно, именно этими смайликами был обклеен памятник, изображавший изогнутый кусок трубы с неровными краями. Какая была связь между усопшей и её надгробным изображением, так и осталось для меня загадкой, столь же глобальной и непостижимой, как коньки Харламова! Далее по списку следовали места последнего пристанища стартового серийного компьютера Apple 11, трёхдюймовой дискеты, CD — дисковода и даже самого первого в истории всемирной паутины имейла «QWERTYUIOP». Однако, наибольшее впечатления на меня произвёл памятник «Болванке». — Это братская могила, — пояснила Клава. — Пока ещё чистый компакт-диск! На него может быть записано всё, что угодно! Площадь погоста ограничена, вот и решили всех новичков упаковывать в одно место. Клава волновалась, что мы опоздаем к приходу отца Никона, вызванного посрочным делам в Консилиум, поэтому наш славный поход по местам боевой славы вышел, хоть и познавательным, но кратким. Мы вернулись на скамейку. — Ну вот, зря спешили, — горестно вздохнула Клава. — Кочумаем на бенче! — У вас разве нет телефона? — спросил я, испугавшись перспективы «кочумания на бенче». — А то б позвонили. — Там запрещают, — она показала наверх. — Отец Никон сколько мог, бузил, но у них, видать, глюки на эту тему. Сказали: не прекратите троллить — вообще забаним! Без телефонов отстой, постоянно заваливаем спринт! Я начал слегка уставать от переизбытка внутрицерковных терминов, тот же португальский, к примеру, мне казался куда более благозвучным. — Клава, — обратился я к ней с отеческой теплотой. — Мы можем поговорить по-человечески? Давайте-ка произведём лёгкий словесный апгрейд. Как вам? Ей понравилось моё выражение — зелёные глаза девушки как-будто заискрились на мгновенье и стали похожи на изумруды. — Апрув, — пообещала она и тут же исправилась, — В смысле, давайте. — Если это не сложно, расскажите, как вы здесь оказались? — Всё из-за сестры. — Изумруды как-то враз потухли, мне нестерпимо захотелось погладить её по голове, ощутить в своих ладонях каштановую мягкость её волос. — Дура! Почему, дура, я понял из её рассказа. Они были близняшками. Родителям на гадость! Да и всем, кто был рядом, тоже. Дело в том, что похожие друг на друга, словно гроздья рябины, сёстры абсолютно не сходились в характерах. У каждой свои слабости, свои интересы и свои, диаметрально противоположные, взгляды на жизнь! На это было невозможно смотреть без слёз, ведь прямо на ваших глазах буквально рушилась первозданная целостность мира! Если Клава была душой компании, всегда открытая и заводная, то Линда, или, как её прозвали позже — Винда, предпочитала всё своё время проводить у компьютера и, если ей, не дай Бог, кто-то мешал, с девочкой незамедлительно случалась истерика! День и ночь, без перерывов на обед и прогулки, без всякого желания выйти из дому — в школу, в парк, в кино! Болезнь, а это была именно болезнь и ничто иное, развивалась поступательно и неотвратимо. Сначала Линду увлекали игры, всякие там раскраски, обучайки и прочие онлайн-тратайки. Потом она быстро, в одну минуту, всё это переросла, и её пользовательские запросы переместилась в сферу социальных сетей, где девочка готова была откровенничать с кем угодно, хоть с пятилетним вундеркиндом, хоть с битцевским маньяком. Но уже совсем скоро, она, как всякий свободолюбивый человек, решила выбраться из сетевого плена наружу и пуститься в свободное плавание по безбрежным просторам Инета. Плавание это настолько увлекло её, что к шестнадцати годам, Линда напрочь утратила берега! Кончилось тем, что в какой-то момент юную первооткрывательницу интересовали уже не столько новые острова и континенты, сколько сам процесс, от которого она стала получать физическое наслаждение, доходящее до оргазма! Когда была пройдена точка невозврата, никто не заметил. А должны были! Обязаны! И понятно, что, прежде всего этот упрёк касался Клавы, ведь она являла собою живой пример того, какой могла бы стать её сестра и какой она не станет никогда! — Пускай будет такая, какая есть, — оправдывалась Клава перед матерью. Отец вообще на всё махнул рукой. — Видать, такой её задумал Бог! Объясните мне кто-нибудь, почему я-то должна страдать? Или мне что, тоже запереться в чулане и гадить под себя верхом на трафике? Те же претензии в равнодушии она постоянно слышала сначала от учителей, а позже, когда дело зашло уже слишком далеко, и от врачей тоже. — Отберите у неё компьютер! — орала Клава каждому, кто намеревался винить её в болезни сестры. — Отберите и выкиньте к чёртовой матери! А не хотите, дайте ей цианистого калия и всем станет легче! — Да нет же, — уверяли её доброжелатели, — никто из нас не сможет повлиять на твою сестру лучше, чем ты, ведь ты — её зеркальное отражение! И тогда Клава решила раз и навсегда покончить с этим! Так, как она это умела! Дело было поздним вечером под самый Новый год, родители ушли в гости и девочки оставались дома одни. Последнюю неделю Линда даже в школу не ходила. Просто закрылась у себя и всё — ни есть, ни пить. Вот сейчас Клава подождёт, пока та пойдёт в туалет, ворвётся к ней и покажет этой дуре такой офлайн, что она забудет свой же собственный пароль! Надев на себя всё, что попалось под руки, и, напялив страшную маску, привезённую подругой из Индонезии, она постучалась в дверь Линдиной комнаты. Вообще-то комната эта раньше считалась их общей спальней, но с некоторых пор Клава предпочитала ночевать в гостиной на диване. Линда же попросила отца врезать в дверь замок. Тот отказался, и тогда девушка устроила такой скандал, что соседи позвонили в полицию. А потом ещё и пожаловались полицейским, что родители постоянно измываются над дочерями и те мешают им спать! Пришлось-таки отцу врезать замок. После этого он вообще перестал общаться и с той, и, на всякий случай, с другой дочерью тоже. Сестра, конечно, ничего не слышала и дверь она забыла закрыть только потому, что для этого ей нужно было оторваться от экрана. Клава беспрепятственно преодолела пространство от порога до стола и со всей мочи заорала прямо Линде в ухо: — Здравствуй, жопа, Новый год! И как завопит на весь дом! Только сестра на неё даже не посмотрела, сидела неподвижно возле своего монитора, будто чучело. Будто неживая! А вот что касается Клавы, то она уже не могла остановиться! Сначала скакала по комнате, как сумасшедшая, прыгала на кровати, швыряла книги, одежду, игрушки! Потом рухнула на пол и всё орала, орала, орала нечеловеческим голосом. До хрипоты. До посинения! И, чем меньше признаков жизни подавала сестра, тем громче и истошнее становился Клавин крик. А тут как раз и родители. Отец быстренько уложил Клаву в Линдину кровать, сбегали за водой. Дали каких-то таблеток. Линда же за это время не сделала ни единого движения, словно всё, что хоть сколько-то было достойно её внимания, находилось по ту сторону экрана! — Что тут у вас произошло? — спросила мать, как только дочка успокоилась и окончательно пришла в себя. — Ничего, — огрызнулась Клава. — Новый год отмечали… И тут вдруг — ба-бах, как дубиной по башке — тишина какая-то подозрительная в комнате, только системник гудит и всё! Больше ни звука! Мать тоже что-то почувствовала, может, по Клавиному взгляду догадалась. Посмотрели они с матерью в Линдин монитор, а там — ничего. Ничего и никого! Просто зависшая картинка! И всё! И получалось, что Линде этого достаточно,! Что она вышла на какой-то новый, одной ей понятный, уровень постижения не только онлайн действительности, но и действительности вообще! Дойдя до этого места, Клава поменялась в лице, и тут я окнчательно убедился, что переда мною маленький живой человек, совсем ещё девочка. которую насильственным образом лишили возраста. И вот, вместо того, чтобы прыгать с подружками на скакалке, она вынуждена с умным видом бродить по кладбищу человеческого тщеславия! Ничего не поделаешь, — скажете вы, — такова песенка Прогресса: кто не поёт, тот — молчит! В ту ночь они так и не уснули, а наутро все вместе, включая больную, отправились в Центр Важного Специалиста, откуда вернулись уже без неё. — Поздравляю, — сказала я сама себе, — вот ты и стала половинкой! Я видел, как у светофора появился отец Никон. Это значило, что у нас оставалась минута — не больше. — Но быть половинкой я не хотела, да и как можно жить дальше, если ты половинка? Вот я и решила отправиться следом за сестрой — в её мир. Понимаете? — То есть, сюда? — То есть, сюда. Теперь и Клава заметила прокси-патриарха и даже показала ему рукой: чеши к нам, отче! А узнать отче было непросто, так как вид у отца Никона на сей раз был куда хуже прежнего и я, признаться, даже как-то затосковал по весёлому горошку и соске-флешке! На нём было рубище из мешковины, ещё даже не успевшей окончательно очиститься от картофельной пыли. При этом батюшка был бос и лохмат. Он что-то шумно жевал, запивая еду из пластиковой бутылочки. Впрочем, девушку столь странное явление Хакера народу совсем не удивило, из чего можно было сделать простой вывод — как всякое сверхсущество, прокси-патриарх имел сто лиц, и каждое из них заслуживало равного почтения! — А где теперь ваша сестра? — спросил я. — Как где, — удивилась Клава. — Ну, вы даёте, вы же только что гуляли с ней по кладбищу! Тут я понял, что, если хотя бы на минуту не выключу мозги, можно смело писать заявление по собственному! Одно хорошо — способность использовать механизм, включающий и выключающий мозги, давал слабое основание считать, что они есть. Отец Никон жестом попросил нас не подниматься, поздоровался и сел рядом. — Прошу прощения, Зигмунд Фрейдович, небольшой трабл! — Он перекрестился. — Кто-то отправил в Консилиум фотожабу. Был тут у нас вояка один, вы его не знаете. Типа, Хранитель древностей. И вот, будто я с этим древним Хранителем обхожу воинские ряды. Он, типа, генерал, а я кадилом защитников царя и отечества верой святою окормляю! Я и — верой! Вы представляете? — Честно говоря, не очень, — признался я. Да и Клава, как я понял, была того же мнения. — Но это бы ещё ладно, — совсем уж взвыл прокси-поп. — Вы дальше слушайте! Дальше я про Дьявола расскажу! Готовы? — Он снова перекрестился и нас тоже попросил. Батюшку, видно, и правда, припекло — пришлось пойти ему на встречу. — Тьфу ты, мать честная, так можно и «слететь»! Послушайте, если Дьявол в чём-то сильно преуспел, так это в фотошопе! Точно вам говорю! — Он пугливо осмотрелся и заметно «убавил звук». — Знаете, что это за ратники столяли там в треуголках, да мундирах? Скелеты стояли, натуральные скелеты — с черепами и пустыми глазницами. И ещё челюстями щёлкали! Каждый просто считал своим долгом что-нибудь прощёлкать! Чистая дидос-атака, говорю я вам! — Стоп, — резонно остановила попа Клава. — Как они могли щёлкать, если это фотка? — Как, как! Говорят же вам — Дьявол! Ещё и этот бот, чтоб его… Тут вот за углом на меня напал. — Батюшка продемонстрировал порванную на плече ткань. — Я, говорит за всех гугенотов, павших в ту бессонную ночь, буду мстить вам страшно и жестоко! Как-то так он выразился… Потом схватил меня за грудки и давай трясти! Глаза бешенные, зрачки вращаются, а на груди алый галстук колышется — чисто адский огонь! Еле отвязался! — Павлик Морозов! — не удержался я. — Знакомый ваш? Правда что ли гугенот? — Самый настоящий, — заверил я батюшку. — Может, по сто «Дормипланта? — Нет-нет, — вяло отказался отец Никон. — Никаких «по сто», вы что! Давайте лучше пойдём в Храм, помолимся. Он встал со скамейки и жестом пригласил меня пройти на лестницу. — Постойте, батюшка, — обратилась к нему Клава. — А как же Божественный Вибинар? Отменять? — Просили отложить коннект. Объяснили это тем, что многие прихожане пока что не готовы к Gode Mode. — Режим Бога, — пояснила Клава. — Значит, включаем «синий экран»? — Ну почему же? Вот у нас Зигмунд Фрейдович и будет сегодня главным пользователем. Верно же, товарищ Председатель ЧК? Я кивнул, а какой у меня выбор? Бесшумно, хотя я ожидал скрипа, открыли ворота и вошли в притвор, именуемый «файлообменником». Там была церковная лавочка, а в окошке женщина с усами и бакенбардами, которую мои спутники называли Шурочка. Шурочку было плохо видно, но мне показалось, что на ней был гусарский ментик. Отец Никон и Клава купили по несколько лайков каждый. Вместо монеты продавщица принимала поцелуи. Самые простые лайки стоили три «чмока», но с учётом некоторых вторичных гендерных признаков Шурочки, мне лично, расчёт дался нелегко! Слава Макинтошу, считалось, что при первой встрече с ним, достаточно было одного лайка. Правда, там их ещё ставили за здравие и за упокой, но я на этот раз решил сосредоточиться исключительно на вседержителе! И вот, наконец, мы оказались в центральной части храма, именуемой «кораблём». Куда держал курс «корабль» прокси-шкипера Никона становилось понятно уже при одном только взгляде на центральный иконостас, который в нео-терминах местной общины прозывался «Гуем».* Гуй состоял из пяти рядов иконок — чинов, расположенных по релевантности. Понятно, что центральное место в композиции было отведено собственно Макинтошу. Это был мужчина средних лет в плаще из прорезиненной такни типа «макинтош». В одной руке мужчина держал системный блок, в другой монитор. Чертами лица он сильно напоминал отца Никона после интенсивного косметологического курса и являлся по сути, его аватаром. Подробно останавливаться на каждой иконке нет смысла, вы все их прекрасно знаете и видите перед собою каждый день гораздо чаще, чем лица своих жён, детей и родителей. Всё это были лики никонианских прокси-святых, таких, как преподобный Гугл со всем своим святым семейством и его сын Хром, святые Ватсап, Иксель, Телеграмм и иже с ними. Чуть в стороне от общего массива одиноко помахивала рыжим хвостом святая Мозилла. Непосредственно перед иконостасом по центру зала располагался аналой, а на нём монитор с изображением иконки дня, то есть, той программы, которая в течение дня кликалась чаще всего. Для того, чтобы кликать иконки на иконостасе, рядом с компьютером находилась мышь, серая и вечно голодная, какой, собственно, и полагалось быть церковной мыши. Сегодня иконкой дня являлся святой Аимп. Я поставил свой лайк под нужной иконкой и кое-как перекрестился. — Вообще-то крестятся в другую сторону, — пристыдил меня батюшка. — И если бы вы сделали так в традиционном храме, вас бы предали Анафеме. Есть у них такая программа. Но у нас, как вы видите, Аимп, а наш Аимп куда более терпим и демократичен, вы должны это ценить, товарищ Председатель ЧК. — Он вернулся к аналою. — Для того, чтобы непосредственно связаться с Господом, существует «хоткей» — специальная горячая клавиша. — Отец Никон, как и тогда, во время нашей первой встречи, доверительно взял меня под руку. Так берёт под руку свою жертву палач, препровождая приговорённого на плаху. — Признаюсь, многие прихожане, погрязшие в трясине предрассудков, реагируют на всё это весьма нервно! Вот, к примеру, бомбардир Харламов, бывший давеча на вашем месте, прямо так мне и сказал: «Трус не играет в хоткей*!». Пока мы увлечённо беседовали, стоя перед Гуем, Клава успела отойти и вернуться обратно уже в ином одеянии. На этот раз на девушке была короткая кожаная юбочка и такая же жилетка. На ногах — того же цвета кожаные полусапожки. В руках она держала огромную кисть, с которой не переставала капать краска, причём цвет этих капель каждый раз был разным! Девушка извинилась, сказала, что вынуждена была отлучиться в придел святой Криты. — Это моя любимая святая, — пояснила она. — Посматриваю, чтобы в её кандиле* постоянно были лайки. — Ну что вы, сестра Винда, — сказал отец Никон, — никаких проблем! — А куда ведёт дверь в иконостасе? — поинтересовался я у батюшки. *Гуй (или Gui, от англ. «Graphical User interface») — графический интерфейс пользователя, состоящий из окон, разнообразных меню, кнопок и прочих виджетов. *Хоткей — горячая клавиша для выполнения рутинных операций. *Кандило — подсвечник перед иконами. — Там находится святая святых нашего храма, его прокси-сервер, а также парк кодеков и прочих необходимых, для отправления религиозных культов, исходников, типа, Wi — Fi — кадило, Flash-панагия и блютуз-орарь. Всем этим могут пользоваться только посвящённые или, как их ещё называют, отправленные. — Что значит, «отправленные»? — не понял я. — Куда? — Как куда? — Отец Никон не переставал восхищаться моей тупостью. — На Гуй. Тут дверь за нишими спинами широко распахнулась, впустив в храм с десяток бравых «макинтошников». А, если точнее, то были певчие церковного хора, явившиеся на анонсированное ранее, мероприятие. Только один из них смотрел на иконостас, остальных куда больше волновала кожаная юбка и намоленные коленки почитательницы святой Криты. Их руководитель, круглый мужичок, пугающий невероятной схожестью со смайликом, подкатился к отцу Никону, словно колобок к лисе. — Хор готов к службе, отче, — доложил он вибрирующим электронным голосом и я тут же узнал в смайлике недавнего дирижёра оркестра, а, присмотревшись к певчим, понял, что его ребята не прочь подхалтурить всюду, где предполагается хоть какое-то музыкальное сопровождение. И у них были на то самые веские и самые неоспоримые основания — через несколько минут я убедился в том, что поют парни ещё хуже, чем играют. Они сгрудились на своём штатном месте, справа от иконостаса, встали не рядами, а кучею, как попало. — Молодцы, — похвалил певчих отец Никон. — Но службы не будет. Откладывается пока. — Надолго? Дирижёр, как ни старался, не мог скрыть радости. — Завтра совещание в ЧК. — Батюшка безапелляционно ткнул меня пальцем в грудь. — Вот и Председатель тут. Выработаем соответствующее обращение, и тогда уже создадим консенсус. Господи, помилуй! Он перекрестился. Остальные тоже. — Ну, мы пошли тогда? — спросил дирижёр-смайлик и, не дожидаясь разрешения, махнул подопечным, намекая на отбой. — Нет, нет, — остановил музыканта отец Никон. — Что значит, пошли? Куда пошли? Раз уж пришли, пойте давайте! — Запросто, — тяжело вздохнул дирижёр и, встав перед певчими, вскинул руки. Они спели уже знакомую мне «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан». По завершению каждой строчки я буквально скрипел зубами, борясь с искушением щедро оплатить их молчание. Что молчание — золото, по-настоящему я понял только теперь. Как только певчие закончили, я вновь услышал звук, предшествующий появлению Клавы и изображение исчезло. В одно мгновение пропал куда-то и корабль, и иконостас, и хор с руководителем. Передо мной был лишь чёрный квадрат монитора и я несколько минут смотрел в него, как заворожённый, пытаясь обнаружить там хоть какие-нибудь отголоски случившегося. И вдруг я обнаружил себя сидящим на той же скамье у паперти. Рядом по обе стороны от меня мирно восседали отец Никон и Клава-Винда в своём первоначальном обличии. Прокси-иерарх и его наперсница смотрели в ту же самую точку пространства, что и я и, похоже, переживали похожую гамму чувств и впечатлений. — Вот такой у нас с вами получился пробный сеанс, — прокомментировал происходящее отец Никон. — Есть, конечно, кое-какие зависы, но хоть без спама! Слава Макинтошу! Скажите прямо, товарищ Председатель, каковы ваши впечатления? Я долго не мог сформулировать вопрос. Всё, что случилось со мною до того, как я потянул на себя входную дверь прокси-храма, казалось мне хоть и удивительным, но всёже, возможным, то есть, чем-то таким, к чему можно было прикоснуться руками! Скажем, те же иконы Андрея Рублёва. Меня до сих пор подташнивает от этого адского коктейля из ароматов нестиранных носков и застоявшейся мочи! Или, например, ракета Гагарина. Стоит мне только слегка повернуть голову и я снова отчётливо увижу её впечатляющие контуры и даже почувствую, исходящий от корабля запах реактивного топлива! Но как быть с чёрным квадратом монитора? Неужели я и в самом деле с какого-то момента превратился в пустое место? — Эко вы загнули! — Батюшка обменялся с Клавой красноречивым взглядом. — Пустое место! Разве свято место бывает пустым? Вот это и называется «Бог Макинтош»! С того момента, как вы причастились вере Его… — Причастился? — попытался возразить я. — Да когда? — Да вот только что, — успокоил меня отец Никон, — Только что. А побледнели то как, будто на оголённый кабель присели! Так вот, говорю я, с этого самого момента дух ваш спокойно может преодолевать пространство и время, ибо дух ваш отныне перестаёт быть клинической субстанцией, он становиться духом «он-лайн»! А это и есть самое высокое его воплощение, его вершинная градация! По-нашему это звучит, как GOD MODE, что означает «Режим Бога»! Клава доверительно взяла меня за руку. Честно говоря, её физическое прикосновение доставило мне райское наслаждение! — Вы Председатель ПК, и ваш ник Дзержинский? — Да, — сказал я сухо. — Но только не ПК, а ЧК. — Нет, нет, — возразила девушка. — Теперь и ПК тоже. 5. ГАГАРИН. После посещения Храма я намеревался зайти в офис ЧК. Или ПК, даже теперь не знаю, как правильнее. Соскучился по тамошней обстановке. И по Левше тоже. Не думал, что можно привязаться к человеку так сильно на счёт «раз-два-три»! Старая привычка, от которой давно пора бы отказаться — снова и снова оцениваю время в общепринятом измерении! Что делать, трудно привыкнуть к мысли, что за какую-нибудь минуту можно прожить целую жизнь! Так вот она тут сильно возрастает — цена минуты! Но Левша сам нашёл меня. На повороте к «Столовой», так местные называли «стартовый стол», где располагалась ракета Гагарина. Люди заполнили почти всё свободное пространство между стенами Коридора, а Левша, взобравшись на скамью возле пальмы за ИНВ. № 12.02.61. обращался к народу с пламенной речью. — Соотечественники! «Повезло, — подумал я, — ничего не пропустил!» — Соотечественники! Братья и сёстры! С руками и без! Больные и не очень! Начало было многообещающим. Однако, прежде, чем дать вам возможность насладиться неподражаемой риторикой моего заместителя сполна, давайте-ка, я прежде поделюсь кое-какими впечатлениями от посещения цифровой обители. При всей внешней чудовищности недавних событий, это поможет нам сохранить последовательность повествования и логику развития событий. Вы уже, наверное, поняли, что всё случившееся со мною за время пребывания в сфере влияния Храма святого Макинтоша, происходило исключительно в режиме он-лайн, в чём мне признался сам отец Никон. Лично. — В современных условиях не осталось никакого иного средства связи с Богом, — сказал он на прощанье, — кроме, как этот! В дремучие времена теологи и батюшки-гебисты использовали такие понятие, как «религиозный транс» и «божественная благодать». Сегодня это звучит, как абракадабра. Вы ведь со мною согласны? Я был согласен, разумеется. — Душа каждого верующего в момент литургии витала в своих собственных потёмках. — Отец Никон перевернулся вниз головой и, обнажив штопаные колготки, засучил ножками, видно, изображая, как это происходило. — Теперь же все мы являемся единицами общего информационного послания. Это означает, что, как только посылают кого-то одного, вместе с ним солидарно отправляется и всё сообщество — далеко и надолго! Тут поп вернулся в исходное положение и стыдливо одёрнул подол. — Дайте вашу руку, — попросил он и, ухватив меня за запястье, провёл чужою, то есть, моею ладонью по своему исподнему шёлку. — Чуете? Аз есмь дверь! От брезгливости меня едва не вырвало, но с другой стороны именно брезгливость защитила батюшку от хука в челюсть! — Извините… — Поп срочно освободил мою руку и предусмотрительно сместился на безопасное расстояние. — Я сделал это специально, чтобы вы поняли, насколько для верующего губителен грубый физический контакт! Какой уж тут Бог, какая чистота помыслов, верно? Это же полная дискредитация жанра! Но стоит совершить всего лишь один клик вопиющего в пустыне и вот вам: сама святая Крита в шортиках, готовая оседлать ваши возбуждённые виртуальные чресла! Разве это божественное видение возможно в мире пехотной перхотной похоти и потных ладоней? Запоминайте: «пехотной перхотной похоти»! Иди, придумай такое! «Конечно же, он-лайн, — подумал я, наполняясь предательской похотью, — наикратчайший путь к Богу!» Идеальный мир, населённый виртуальными существами! Мир-призрак. Мир-пустота! Мир — удобство, практичность и всепоглощающая гигиена! Нет человека — нет проблем! Вот, оказывается, на что намекал Ангел 4, говоря об исторической миссии прокси-новатора от святой веры отца Никона Оптоволоконного? Тем и спасёмся, Господи! Это ведь самый безопасный для нашего физического здоровья способ существования! Мир, где ты никогда не порежешься ножом, разделывая «соседскую» свинью, не сломаешь шею, прыгнув без парашюта, не утонешь в глубинах Марианской впадины, будучи при этом в вонючем халате и тапочках-говнотопах! Ты можешь спокойно передвигаться по небу без самолёта, исполнять самые сложные оперные партии без голоса и даже быть владыкой мира без копейки в кармане! Любой твой божественный каприз, любая самая тупая и невежественная прихоть получают в общедоступном виртуальном раю все шансы на стопроцентную реализацию, а это значит, что всякий следующий твой каприз будет ещё божественнее, а прихоть — ещё тупее! Нет-нет, кто бы там чего не говорил, но именно он-лайн формат даёт возможность уютно разместиться на одной платформе с Богом! — …больные и не очень! Потребовалось какое-то время, прежде чем я окончательно стряхнул с себя цифровую благодать и понял, что с Левшой что-то не так! И дело тут не в будёновке или гимнастёрке с медалью «За болевые услуги», не в перламутровых леггинсах, и даже не в кроссовках, сменивших помоечные боты с пожизненно засохшей глиной на подошвах! В конце концов, каждый житель Очевидного-Невероятного мог принимать любое, пусть даже самое невообразимое обличие, лишь бы оно соответствовало егопредставлениям о норме бытия в данную минуту времени. Я вполне бы мог понять его, если бы мой заместитель напялил на голову унитаз, а на ноги — лыжи! Я бы не счёл предательством даже, если бы у Левши в действительности появился хвост, копыта или рога! Но вот чего я не мог простить ему ни за что на свете, так это — второй руки! А ведь именно в этом, судя по всему, и состояла суть его недавнего визита в кабинет Старшей сестры! Может быть, ещё ничего, если бы это был протез. Либо какая-то иная имитация. Но рука его действовала совершенно самостоятельно, в полном соответствии со всеми анатомо-физиологическими возможностями! Мне даже показалось, будто именно эта — новая рука, является для её носителя главной и он с удовольствием использует её там, где надо и не надо, нанося моральный ущерб противоположной конечности, давшей имя своему обладателю. — Спешу сообщить вам о наступлении часа «Х»! Да-да, именно что! Не больше, дорогие мои, и уж совсем никак не меньше! И голос у него поменялся что ли? — Короче, все приглашаются в «Столовую», где буквально через несколько минут состоится старт космического корабля «Восток-1»! Даже тех, кто почему-то двигался в противоположном направлении, убедительно прошу за мной! Левша ловко соскочил со скамьи, твёрдо встал на ноги и при этом картинно поправил правою рукою сбившуюся причёску. Конечно, он бы мог этого не делать, его там ко всему прочему то ли постригли, то ли причесали, так что жест выглядел чисто символическим. — Вовремя подоспели, товарищ Председатель ЧК, — обратился он ко мне через несколько голов. — Давайте с нами! И двинулся по Коридору первым. То была походка победителя, и не последовать его примеру означало предать Родину в суровый час испытаний! Многие из тех, кто шёл рядом, были мне хорошо знакомы. Я им — тем более. Пищеблок, недавний праздник Общего Стола и моя памятная речь на нём — всё это они хорошо запомнили. В смысле, кто был способен помнить в принципе. Хоть что-то и хоть как-то. Пришлось отдельно поприветствовать Первопечатника Ивана Фёдорова, он буквально схватил меня за рукав. — Нет, вы представляете, товарищ Председатель ЧК, что они сделали с нашей газетой! — Он вытащил из кармана, сложенный вчетверо, номер «АБВГДейки» и буквально всучил его мне. — Ну-ка! Я взял, оценив при этом неожиданную мягкость контакта. — Выпустили на туалетной бумаге, суки! — Издателя душили слёзы обиды. — Никогда не позволял себе подобных выражений, но теперь для них, кажется, самое лучшее время! Могу повторить: «Суки, суки, суки!» Если с «Часословом» произойдёт что-нибудь подобное, я сначала сожгу прокси-храм, а потом выпью упаковку «Пургена»! Несмотря на мягкость бумаги, это было жёсткое заявление. Я пообещал разобраться. Были тут и поэт Есенин, и композитор Мусоргский, и живописец Репин, и Матрёшка в совершенно разобранном состоянии, и даже великие княжны-синявки. Пару-тройку раз мелькнула в толпе забинтованная фигура фараона. — Как дела на интимном фронте? — поинтересовался у меня доктор Фрейд. Я понял так, что это у него вместо приветствия. — Если что, советую вам применить мой «Метод свободных ассоциаций». Надеюсь, вы понимаете, о чём я? — Не бывает некрасивых женщин, — несмело предположил я, — бывает мало водки. — Ну да, — согласился доктор. — Типа того. Лучшая царевна всегда — лягушка, так нагляднее. Только теперь я разглядел, что на голове у психоаналитика хоть и цилиндр, но не в виде головного убора, а в виде одноимённого автомобильного агрегата. От джентльмена в цилиндре я также узнал, что мероприятие было проаннонсировано по радио. Видимо, как раз в тот момент, когда я весело расклеивал смайликов на виртуальные надгробья. Сообщение зачитал лохматый ведущий «Туристического Вестника» в пионерском галстуке. На этот раз он представился публике, как, прилетевший с первыми грачами, Левитан. — Как вы узнали? — О чём? — не понял доктор. — Что он в галстуке? — Так я же говорю: слышал по радио! — А-а, — сказал я, стыдясь собственной тупости, ещё карикатурно постучал себя по лбу для наглядности. — Простите, доктор, суперэго. Препятствует открытию прозорливого ока! Психоаналитик поморщился, что-то в моей мотивировке ему явно не понравилось. За разговорами мы вышли к ракете. Столовая представляла собой замкнутое пространство под открытым небом. Что-то вроде сливного бачка без крышки. Это место здесь раньше именовалось «Зимним садом». По периметру располагались деревянные столики, расписанные под Гжель и густо покрытые лаком. Возле каждого столика стояло по два кресла и все с треснувшей засаленной обивкой. Ни одного целого. Помещение украшали всё те же пальмы одинаковой высоты, а на пальмах висели бутафорские бананы, почему-то сиреневого цвета. — Влияние радиоактивного топлива, — пояснил доктор Фрейд. — Но хуже всего, что эта гадость вредна и для нашего либидо, именно поэтому в зоне старта стоять способна только ракета! Вы меня понимаете? — Стараюсь из последних сил, — признался я, — ибо с молодых ногтей являюсь вашим горячим поклонником! Сама ракета занимала центральное место и так как высота её превышала высоту помещения, верхняя часть корабля заметно высовывалась наружу. С разных сторон к «Востоку» примыкали две мачты, одна походила на водосточную трубу, вторая на провисший канат. Ни та, ни другая опора не способствовала удержанию ракеты в вертикальном положении и никак не страховала её от падения. Наоборот, именно мачты и создавали стойкое ощущение того, что конструкция может рухнуть от первого же сквозняка. Народ расположился так, чтобы хорошо видеть деревянный помост, откуда космонавт должен был послать соплеменникам свой последний земной поклон. Поэтому вместо того, чтобы присаживаться за столики, на них забирались с ногами. Особо любопытные умудрялись оседлать тех, кто стоял на столе и я даже увидел одну тройную пирамиду, основанием которой служил Прохор старец, невесть откуда обретший былую мощь, а вершиной — некто худощавый в маске для подводного плавания. Сказали, что это вероятный покоритель Эвереста № 1 Джордж Мэллори. Помимо маски голову альпиниста украшал эмалированный горшок, повёрнутый ручкой назад и, сотворённая из трубочки для капельниц, клипса в виде чёртика, демонстрирующего половой член. К краю площадки была приставлена лестница-стремянка, та самая — из зеленхоза. Я осмотрелся в поисках её хозяев, но рабочий день у ребят, видно, закончился, и пацаны наперегонки устремились в библиотеку за русско-португальским разговорником. Мне показалось довольно забавным, что все они тут собрались, ведь я-то думал, главное мероприятие сегодняшнего вечера это «Новый Ход», при том, что старт «Востока» и полёт Гагарина, если честно, многими воспринимался, как молитва о воскрешении над кучкой пепла. Да и сам герой, будучи у меня в гостях, ни словом не обмолвился о том, что покидает Землю так скоро. Я попытался в подробностях вспомнить наш утренний разговор за коньяком, но в голове почему-то снова и снова разыгрывалась одна и та же сцена: Гагарин стоит перед «Чёрным квадратом» с банкой серебрянки и кисточкой. — Не знаю, куда ставить лайк, — жалуется космонавт и в смятении одёргивает короткую кожаную юбку. — У каждого свой чёрный квадрат, мой собственный нравится мне всё меньше и меньше. Так что, ставьте лайки, друзья! Украсим небо мириадами созвездий! И голос его жутко напоминает голос Хранителя. Мне вдруг нестерпимо захотелось поговорить с Левшой. Поделиться своими, прямо скажем, невесёлыми мыслями. Я поискал его взглядом и там, и тут, но парень куда-то исчез, скорее всего, ушёл за Гагариным. То, что он состоит в инициативной группе по организации полёта не оставляло у меня никаких сомнений. Не удивлюсь, если Левша полетит в космос вместе с космонавтом № 1, и даже не удивлюсь, если он сделает это вместо него! Уж с двумя то руками! Прошла минута-другая, прежде чем я смог убедиться в том, что мысли мои работают в правильном направлении! Они вышли из дверей «Операционной» вдвоём, чуть ли не под ручку. Гагарин, как и положено, был одет в скафандр СК-1, при этом лицо его оставалось открытым, а гермошлем он держал в правой руке. Вы, может быть, подумаете, что детали типа маркировки скафандра, приводимые мною в местах описания тех или иных предметов и явлений, избыточны и употребляются лишь для «красного словца», но это не так. В случае со скафандром, например, упоминание о том, что это был именно СК-1, а не какой-то другой спецкостюм, важно потому, что надпись расшифровывалась, как «Специальная Клиника — 1». Тот факт, что ребята появились из «Операционной» только подтверждал мои догадки относительно причастности Левши к «космическим проектам» и возникновения у него явных признаков «звёздной болезни» в её буквальном выражении. Через минуту к номинальным покорителям космоса присоединились Алконост и юркий любитель спорта Семён Семёныч. Последний шёл, слегка подотстав, потому как прыгал на скакалке, нет-нет, да и стегая идущих впереди шнуром по пяткам. Народ пламенно встретил своих кумиров. Овации были не просто бурными, но несмолкаемыми. Оказалось, что в случае, если аплодисменты принимают постоянный характер, в какой-то момент они начинают производить успокаивающий эффект, как шум моря, журчанье горного ручья или стук дождя по жестяной крыше. Пока космонавт и члены комиссии взбирались по лестнице, Левша, выделив пару минут, подскочил ко мне. Теперь у него была возможность отдать мне честь, и он с удовольствием ею воспользовался. — Разрешите доложить, товарищ Председатель ЧК? Я согласно кивнул. Хоть и было противно! Честно! Знаете, что я вам скажу, мой дорогой читатель, есть места в моей истории, привоспоминании о которых, я начинаю испытывать ком в горле и жуткую тошноту. Я буквально удерживаюсь, от того, чтобы не блевануть! Плохое слово, понимаю, мы ведь уговорились изъясняться в пределах допустимой лексики, но ещё раз повторяю: есть такие места! Вот это было одно из них! «Часослов» мне в помощь! — Как вижу, примерка прошла удачно? — сказал я прежде, чем он успел открыть рот. — Как кроссовки? Не жмут? — В самый раз. — Левша показал большой палец сначала на одной руке, потом — на другой. — Решили предвосхитить вечернее торжество полётом в космос. Посчитали, что это важно именно сейчас. Вот в эту самую минуту. — Кто посчитал то? Я едва удерживался, чтобы не дать ему по морде. — Вы. — Я? — В лице своего заместителя. Старшая сестра, как и Важный Специавлист, нашла ваше состояние слегка ненадлежащим. Сказала, не хватает решимости и хорошо, что есть я. Мы решили не давить на вас, ваш богатый духовный мир всем нам исключительно дорог. — Кому это — вам? Гагарин и юркий, ухватив Алконост за обе руки, заволокли её на помост, словно мешок с опилками. И тут я неожиданно вспомнил о том, какое жуткое смятение чувств вызвал в моём детстве тот факт, что Ленин тоже какал! Кстати, уж не этим ли объясняется его теперешнее отсутствие? — Кому это вам? — повторил я с ещё большим напором. — Народу Очевидного-Невероятного! Поэтому мы оставляем за вами право думать и сомневаться, а вот нам самая пора действовать. К тому же я успел осмотреть ракету и внести кое-какие конструктивные изменения. — Общаясь со мною, Левша не переставал следить за членами комиссии, которые, наконец, взобрались-таки наверх и приняли надлежащее положение. — С топливом в баках полный порядок, но вот с топливом в головах надо что-то делать! Оно испаряется с каждой секундой! — Левша помахал новой рукой коллегам на помосте, ребята ответили ему тем же. — Понимаете, народ должен явиться к ёлке в соответствующем эмоциональном состоянии. Только в этом случае мы можем рассчитывать на максимальный эффект. Вам где удобнее — тут или с нами? В толпе появилась Арина Родионовна, и народ бурно приветствовал её, подкидывая в воздух всё, что оказывалось под руками. Преимущественно, это были использованные памперсы. — Короче, думайте… Левша ловко взобрался по лестнице и встал где полагается. «Мне к вам?» — жестом обратилась к членам комиссии Арина Родионовна. «Ещё чего не хватало! — жестом же ответила Алконост. — Будь там и не лезь в «Бутылку». Интересно, понял ли этот обмен любезностями ещё кто-то, кроме меня? — Дорогие друзья, — обратилась к народу Алконост. — Совсем недавно мы встречались с вами в Пищеблоке, где сдвинули наши разрозненные хлебальни-выпивальни, а это только так и можно было назвать, в одно большое дружественное застолье! И вот ещё один наш общий стол собрал нас сегодня вместе — стартовый стол ракеты в наше будущее! Впрочем, не буду много говорить, лучше буду жевать. — Она достала из кармана халата коробочку с драже и ловко закинула несколько леденцов в рот, вследствие чего её безупречная дикция обрела весьма забавный и даже подкупающий, дефект. — Потому, что говорить сейчас по большому счёту может только один человек, наш Герой! — А что же делать нам? — грубо поинтересовался Степан Разин. — Кому ракету, а кому даже вшивого челна жалко! — Очень просто, — ответила Старшая Сестра. — Соблюдать режим приёма лекарств! Судя по грязному ругательству, последовавшему далее, данный ответ атамана не удовлетворил. Зато поэт Барков нашёл комментарий вольнодумца весьма перспективным и предусмотрительно записал его в блокнот. Поскольку аплодисменты не прекращались, их и не надо было начинать заново. Я смотрел на Гагарина, будто видел его в первый раз. Никак не мог избавиться от навязчивого образа — в короткой юбке. Несколько минут тишину нарушал только рукотворный журчащий ручеёк соприкасающихся ладошек. Так и уснуть недолго. Хорошо, в небе пролетел самолёт и все, как по команде, задрали головы. Ракета занимала почти весь проём в крыше — небо просматривалось еле-еле и самолёта поэтому никто не увидел. Но именно в этот момент стало понятно, как далеко улетает Гагарин и как мало у него шансов вернуться обратно! Понял ли это сам космонавт, сказать трудно, но выглядел он весьма уверенно. Перед тем, как начать речь, он вынул из-за пазухи бутылку джина и хорошенько хлебнул из горла. — Я вот тут встал поутру и думаю, а почему не сегодня, собственно? Аплодисменты немного мешали, поэтому пришлось попросить полной тишины. Хлопки стихли, после чего многие подумали: как странно, но тишина, оказывается, может быть куда более приятной наградой, чем любые, пусть даже самые искренние овации! — Вот вы только представьте себе, дорогие соотечественники, сегодня вечером вы будете отмечать начало новой эры, вы будете отмечать его на главной площади нашей великой страны, мне же предстоит это сделать там — в моём звёздном далеке! Вы представляете, до каких высот возрастает при таких делах статус мероприятия! Кто-то ещё в мире может позволить себе подобный формат? — То есть, вы будете с нами, — поспешил прокомментировать слова космонавта Семён Семёныч, — а мы — с вами? — Ну да! — воскликнул Гагарин, совершенно не скрывая радости, что рядом с ним такие чуткие сообразительные люди. — Да, мать вашу через Нептун твою к Сатурну! — И мы сможем сразиться с вами в межгалактический настольный хоккей! Выражение космонавта так понравилось юркому, что он даже попытался его процитировать. Но вышло у него, как всегда грязно и, главное, с явным перевесом в сторону «матери»! Потом настала оглушительная пауза, кто-то попытался возродить аплодисменты, но его зашикали. — Я думаю, всё сказано? Левша похлопал себя по накладному карману гимнастёрки, вынул оттуда коробок спичек и прямо обратился к космонавту. — Вы готовы? Он потряс коробком возле гагаринского уха. Потом — возле уха Алконост. — Я тоже хочу! — попросил разгорячённый Семён Семёныч. Потом попросил ещё кто-то. И ещё. Многие попросили. Стало ясно, что пропустить коробок мимо, значит, остаться в стороне от великих свершений эпохи! Типа, у соседа потрясли, а я что — хуже? Пока Левша ходил вокруг, да около, тряся спичками возле каждой головы, он по ходу дела пояснял, что в точности обозначает эта процедура. — Бегло осмотрев силовой агрегат ракеты, я пришёл к мнению, что за время, пока двигатель находился в пассивном режиме, в его основных узлах произошли существенные изменения. Особенно пострадала система впрыска. Понятно, что если без тормозов ещё можно куда-то слетать, особенно, по-быстрому, то без впрыска и с места не сдвинешься. Не так ли, Дмитрий Иванович? Левша в этот момент как раз «ездил по ушам» великому химику. — Смотря, что впрыскивать, голубчик, — доброжелательно сказал Менделеев. — И сколько. — До Луны, я подсчитал, трёх кубов достаточно, — заверил учёного Левша. — Тут главное — не переширяться. — Может, и так… — Химику не очень нравился этот разговор. И вообще, мыслями, похоже, он был отсюда далеко-далеко, где-нибудь между рубидием и стронцием. — В любом случае, считаю, что водка, как горючее, куда эффективнее обойной смеси. Тут в голову ему неожиданно пришла какая-то конструктивная мысль. Будь Менделеев Архимедом, он, возможно, воскликнул бы «Эврика» и на его зов из толпы провожающих скорее всего выбежала бы женщина с похожим именем. Но вместо того, чтобы кричать непонятно что, учёный обратился к Гагарину. — А можно вас, голубчик? Просьба не очень понравилась космонавту. Подумайте сами — кому же захочется возвращаться из дворца в палатку? Может, он бы и не пошёл никуда, но Алконост показала жестом: идите, мол, всёже Менделеев просит, не Вася Пупкин! Гагарин и пошёл. — Заключение медицинской комиссии относительно данной кандидатуры, — на всякий случай проинформировала Старшая сестра, — положительное! Так что, имейте в виду, по этой части проблем нет! Как только космонавт подошёл к учёному, тот попросил его дохнуть. После чего резюмировал: — Разлив, конечно, не тот, но и Луна не Марс. Толпа снова радостно загудела. Гагарин хотел вернуться, только вот процедура, как оказалось, была ещё не закончена. — Зигмунд Фрейдович, — обратился к присутствующим химик. — Вы здесь? Я откликнулся. — Покажитесь, сударь, сделайте милость! — попросил Менделеев и как только увидел меня, спросил про темпераметр. — Держите, Дмитрий Иванович, — Я с благодарностью вернул автору его чудесное изобретение. — Возвращаю в целости и сохранности. Менделеев замерил темперамент Гагарина и он показался ему слегка избыточным. Химик попросил космонавта «поумерить пыл», так как чрезвычайная возбудимость, по его мнению, может сильно усложнить задачу. Космонавт, в свою очередь, заверил учёного, что час назад ему сделали электрокардиограмму и что врачи нашли его состояние идеальным! — Ну да, ну да… — пробурчал Менделеев. — Состояние нестояния… Гагарин надул губы. — Состояние космонавта всегда можно проконтролировать. Семён Семёныч! Никто и не заметил, как юркий за это время сгонял в «Операционную», откуда выкатил коляску с сидящей в ней, пожилой женщиной. Глаза больной были закрыты, сухие безжизненные руки её намертво сжимали металлические поручни. Казалось, она впала в вековую непробудную кому. Но при этом губы её двигались, бабушка издавала звуки, напоминавшие радиоэфирные помехи. — Коротковолновая телеметрическая система «Вангелия». — Пояснил Семён Семёныч. — Мейд ин Болгария. Ванга, как мы ласково называем её между собой, даёт нам возможность получать оперативные данные о состоянии космонавта. Демонстрирую. — Юркий потрепал бабушку по плечу и, как только ресницы её утвердительно заморгали, крикнул больной в ухо: «Кедр, Кедр, я Заря-1, как слышишь меня, приём!» — Не ори так, — бабушка отчаянно перекрестилась. — мембрану порвёшь, окаянный! Более или менее слышу. Летим справно! Вдоль по Питерской хорошая погода. Отбой, бля! И она снова перешла в «спящий режим». — А вы говорите! — обратился ко всем невидимым врагам юркий и укатил систему в стойло. Левша собрался поднести спички и к моему уху, но я остановил его руку и, совершив встречное движение к коробке, мелко потряс головой. Думал, будет смешно, но оказалось заразительно и уже все, к кому подходил Левша после меня, делали именно так. Менделеев склонился ко мне и тихо спросил: — А хотите эксперимент? Понятно, что химик настроился, чего спорить? Раз пришло ему на ум поэксперементировать в это время и в этом месте, значит, у него были на то самые серьёзные основания. — Никогда не видел столько народу одновременно! — Он протянул мне руку. — Помогите-ка взобраться на скамью, сударь! Я подставил ему плечо. Оказавшись над уровнем толпы, Менделеев высоко поднял темпераметр над собою. Получилось что-то среднее между Данко со светящимся в руке, сердцем и Статуей Свободы. Потребовалось пару секунд для того, чтобы прибор, запечатлевший максимальный уровень экстатического состояния толпы, разлетелся сотнею разноцветных искорок, словно новогодняя хлопушка! Кто-то крикнул «Ура!». Секунду спустя, призыв получил всенародную поддержку. — Ну, хорошо, — поторопила ребят Алконост, — идите уже, блин! А то так мы и до утра не улетим! Гагарин возвращался на помост под звуки песни, которую передавали по радио в рамках любимой программы. Песня звучала громоподобно, звуки, исходившие из приёмника, буквально разрывали окружающее пространство в клочья. Тут не хочешь, подпоёшь! Я — Земля! Я своих провожаю питомцев, Сыновей, дочерей, Долетайте до самого солнца, И домой возвращайтесь скорей! Особенно налегала на связки Арина Родионовна! Как она умудрялась переорать огромную толпу восторженных землян-однополчан, непонятно! Левша не терял ни секунды, пока звучал «командирский наказ» он находился у подножия ракеты и производил внешний осмотр обшивки нижней ступени. Алконост, меж тем, спустилась вниз — просто дежурно сошла по ступенькам, будто уборщица после уборки туалета, чем ещё раз утвердила меня в своей полной неспособности не только летать, но и даже создавать иллюзию полёта! — Ну что, — спросил Гагарин, бог его знает, у кого, — я пошёл? Теперь он оставался на помосте в полном одиночестве. Получив молчаливое согласие, космонавт со скрипом отворил фанерную калитку в брюхе ракеты, она находилась как раз напротив него, и шагнул вовнутрь аппарата. Народ притих в ожидании и теперь уже не просто не хлопали, но и не дышали! Слышно было, как чихнула в «Операционной» Вангелия и тут же под сводами Столовой троекратно отозвалось его знаменитое «Поехали!» Все ждали старта, но в тот самый момент, откуда ни возьмись, появился длиннорукий расклейщик в футболке с надписью «Клею всё и всех» и бумажным рулоном под мышкой. Он взобрался на площадку, раскатал рулон и принялся клеить афишу «Рождественского бала в честь национального праздника Нового Хода» прямо на фюзеляж ракеты! Дело привычное, но на этот раз с пареньком случился конфуз. То есть, склеил не он, о чём сурово предупреждала надпись на футболке, а его. Бумага прилепилась к ракете вместе с его ладонями, и с каким бы остервенением расклейщик не боролся потом с упрямой мощью клея, смесь оказалась сильнее! — Ключ на старт! — рявкнул юркий. — Есть, ключ на старт! — ответил Левша и вынул из коробка эпохальную спичку. — Ключ на дренаж! — приказала Алконост. — Есть, ключ на дренаж! Левша открыл, находящийся в поддоне ракеты, кран и слил на землю несколько литров вонючей жидкости, по цвету и консистенции напоминающей мочу испуганного осла. Но расклейщик, судя по всему, не собирался отправляться в дренаж и продолжал борьбу с тем, что некогда являлось гарантией его собственного выживания. Он колотил свободной рукой по ракетному боку, пинал его ногами и крепко матерился. Однако, обратный отсчёт, который в голос начали Алконост и юркий, не мог быть остановлен по той причине, что какой-то особо рьяный идиот по дурости оказался в центре событий мирового масштаба. Сделав небольшую паузу между «шестью» и «пятью», они сочли необходимым продолжить движение по направлению к «нулю» в, строго установленном регламентом, темпе. — Три, два, один… — Пуск! То была команда поджечь фитиль, что Левша и выполнил с блеском! Я, помню, подумал, что он никогда не справился бы с этим заданием, будь у парня одна рука! И тогда я на какое-то время усомнился в справедливости собственных претензий в отношении его чудесного исцеления! Это сомнение возникло так некстати и так больно задело моё самолюбие, что я даже пропустил момент исторического отрыва ракеты от поверхности стола! «Восток» улетел, унося с собою в просторы космоса и афишу «Рождественского бала» и её расклейщика. Теперь, в случае, если у кого-то из внеземных жителей вдруг возникнут вопросы на тему анонсируемого мероприятия, уж точно будет кому дать необходимый комментарий. 4 6. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ БАЛ. В офисе ЧК, где я оказался вскоре после старта Гагарина, меня ожидал образцовый покой и порядок. Воздух был пропитан запахами свежезаваренного кофе, морского бриза и молодого огурца. Кажется, попади я сюда в иные времена, я по вполне понятным причинам мог бы почувствовать себя счастливым человеком. Это вам не какая-нибудь мокрая грязная пещера с мычащим вождём у костра, а ведь, кажется, ничего иного в моей прошлой жизни и не было! И уж в чём-чём, а в этом Густав Карлович был прав! Я рассматривал каждый миллиметр окружавшей меня безмятежности и не мог избавиться от ощущения, что попал в самую соблазнительную ловушку в мире! Как ни относись ко Времени вокруг тебя, твои внутренние часы всегда работают чётко и без сбоев. Только теперь, оставшись в одиночестве, я понял, как же я устал гоняться за призраками! Или, точнее, убегать от них. Я полусидел-полулежал, откинувшись на скрипучую спинку дивана, и пытался хоть на минуту отключиться от внешнего мира. Но, как я ни старался, у меня ничего не получалось. Знаете, по моим наблюдениям, человек чувствует себя спокойно только, когда он уверен, что может легко и непринуждённо расстаться с миром хоть на час, хоть на два, да хоть, насколько и ничего в нём, в этом мире, не поменяется. Это, как оставить ребёнка на поруки добрым и заботливым соседям. А это явно не мой случай. Масла в огонь подлило моё собственное «Я», о котором «Я» теперешнее начало уже потихоньку забывать! «Я» в бегах сидело за столом с таким видом, будто «Я», которое на диване, у него на приёме! При том, что нас было невозможно отличить друг от друга, одна малозначительная деталь всёже весьма определённо указывала на то, кто есть кто. Это пионерский галстук, повязанный на шее сидящего за столом. — Галстук откуда? — невольно вырвалось у меня вместо приветствия. — От верблюда. — «Я» за столом недовольно скривилось. — Взял на прокат, чтобы окончательно не запутаться. Признаюсь, приятель, я сильно деморализован. — «Я тоже!» — хотел было признаться я, но понял, что для этого не обязательно разевать рот. — Оказалось, положение беглеца не избавляет от проблем. — Твоих? — Моих — вот именно! — сказало «Я» застольное категорически. Мне не понравился тон собеседника, в его голосе впервые послышались угрожающие нотки. — И в этом проблема! Тебе кажется, что в твоей жизни всё хорошо и, может, так оно и есть, но дело в том, что это твоё безмятежное «хорошо» — всецело за мой счёт! — Как это? Пространные объяснения меня не удовлетворяли. Мне хотелось, чтобы мой собеседник поскорее перешёл к делу. — Ну, хорошо… — Тут произошло нечто странное, и я снова на какое-то время потерял себя из виду. А потом гляжу, а за столом уже Павлик Морозов в своей кепке. Притом голос у него всё тот же, то есть, мой. — Начнём с малого… — Глубоко втягивает в себя бриз и огурец и отчаянно кашляет. — Скажи-ка, приятель, чем тут пахнет? Я сказал. — Если бы… Хочу тебя разочаровать, в помещении стоит устойчивый экзистенциальный запах дерьма и проссаных простыней! Продолжать? Из Коридора донёсся шум толпы. Шум этот был весёлым и беззаботным. Так шумит, например, первомайская демонстрация. Или Крестный ход в момент раздачи хоругвей и гигиенических пакетов. «Я уже это видел, — подумал я. Ну, в смысле, я — который, пишет теперь эти строки. — Мальчик говорит голосом старика! Дешёвая малобюджетная экранная пугалка!» — Слушай дальше, — продолжал Павлик Морозов, даже встал для убедительности. — Свято место пусто не бывает. — А оно свято? — Я до сих пор не мог въехать в его пространные рассуждения. — Именно вот это место? — Не то слово! — сказал пионер и троекратно отсалютовал. — Тут и слов то нужных не подберёшь! Во-первых, сюда уже лет сто никто носа не показывает — опасно для жизни! Потолок может обвалиться в любую минуту, а пол прогнил настолько, что ножки «скамейки запасных», которую ты так восторженно принял за диван, по самое основание провалились… даже не знаю, куда… В преисподнюю! — Павлик ненадолго замолчал и наморщил лоб. — Но главное, в штатном расписании всё меньше врачей и всё больше грачей! Я невольно принюхался. Всё те же ароматы. Ни даже намёка на мочу и немощь! О чём о нём говорит? И вообще, разве клиническому предателю можно верить? — Можно, можно, — он проникал в мою голову с тою же лёгкостью, как, если бы по каждой мысли я предоставлял ему подробный письменный отчёт. — Раньше, ещё до занятия здания Спецклиникой № 1 тут было что-то вроде физкультурного зала, а в других местах располагались корпуса профсоюзного санатория. Зелёная лампа, картины, палисандр — ничего этого здесь нет и в помине. Это тот список предметов, которые ни при каком, даже самом фантастическом раскладе, оказаться здесь не имеют ни единого шанса! Только гниль, труха и мышиные говна! Меж тем, шум снизу всё нарастал. Я подошёл к окну — жители Очевидного-Невероятного двигались по направлению к Площади Вздохов. Люди были радостно возбуждены. Им хотелось петь и обниматься. В первых рядах шли Степан Разин, Семён Семёныч Барков с коллегами по издательству и Арина Родионовна. Под шумок она то и дело пыталась сделать атаману искусственное дыхание по системе «рот в рот», однако тот просил женщину не терять головы, ибо «потеря верхней конечности» — исключительно его прерогатива! Барков прочитал матершинную оду, имевшую весьма бурный отклик, тем же, кому это не понравилось, объяснили, что по «Часослову» такие стихи сейчас уместнее всякой «Марсельезы». — Какие у тебя предложения? — спросил я, продолжая рассматривать толпу под окном. — Выкладывай побыстрее, у меня скоро мероприятие! — Прогоняешь? — Павлик едва не заплакал. — Ну что ж, насильно мил не будешь! Привык уже — меня ведь все прогоняют! Под окном кто-то громко рассмеялся. Пионер неожиданно оседлал подоконник, с хрустом сжав кулаки. — Эй там, обороты поубавили! — А то — что? — крикнул кто-то. Вроде, Харламов. — Пойдёте с Разиным на «вышак»! За групповуху! — Друзья мои, смотрите… — На этот раз голос, похожий на пушкинский. — Павлик Морозов! — Где? — Да вон же, в окне! Тот самый! Мороз и солнце — день чудесный! — Ходок до баб и плут известный! — дополнила поэта Арина Родионовна. — Это ты про себя что ли, лошадь? — распалился не на шутку пионер. — Ты свою морду давно в зеркале видела? Пришлось оттаскивает его от окна. Впрочем, это было не сложно, лошадиная морда министра культуры окончательно деморализовала дистиллированное сознание пионера. Последнее, что я услышал, был привет от электрика Мити из сорок восьмой. Потом из Павлика выпустили весь воздух и он сдулся до размеров банановой кожуры, осталось только гадливо задвинуть эту сомнительную субстанцию ногою под диван. И вот тут-то, я, наконец, ощутил обещанный аромат! Дверь кабинета распахнулась, на пороге в лучах заходящей Люстры, во всей своей неземной красоте, стояла Алконост. — Что это ещё за электрик Митя? — спросила она, сомнительно осматривая кабинет. — И вот это — «пойдете на вышак»? Кто пойдёт? На какой «вышак»? Мне казалось, мы на одной волне. Плохое настроение? Мне не хотелось ни видеть лицемерку, ни, тем более, говорить с ней. Да о чём говорить? О Вие Гоголевиче? Надо же — вспомнил! Может, об этом? — А его что, действительно так зовут? — Важного Специалиста? — Она подошла к дивану, но сесть побоялась. И двигалась, надо сказать, как-то осторожно, словно по минному полю! Хотела б полететь — самый подходящий случай. — Ну да, как-то так… А что? Ой, а ведь я, кажется, догадалась! Здесь был кто-то, кого вы должны были ему предъявить, не так ли? Важному Специалисту! Тайное задание! Точно! И у вас ничего не получилось? Или вы специально помогли ему скрыться? Сейчас помогли и потом поможете? Поможете ведь? Можете не отвечать, я и сама это прекрасно знаю! Просто не в ваших интересах, чтобы этот кто-то попался на наш крючок? Чёрт, все-таки не зря её прозвали Алконост! Вот и пусть разбирается с моими моральными проблемами самостоятельно! Она ж Старшая Сестра. «Связь будем держать через Аллу Константиновну» — вспомнил я слова председателя Консилиума. — Фф-фу! Чем это воняет? — Она принюхалась, в этот момент Алконост больше напоминала мне собаку на помойке, чем птицу в небесах. — Да уж, климат тут у вас! — Хотела сесть, но раздумала. — В общем, давайте-ка так, Зигмунд Фрейдович… Мы сейчас все вместе идём на Площадь Вздохов — нашу главную национальную святыню для того, чтобы… Она взяла паузу, тем самым предлагая мне завершить фразу. — Для того, чтобы… — Повздыхать. — А ещё варианты есть? — Тогда весело, весело встретить Новый Ход, — напел я бодренько. — Вот это правильно! — Алконост продемонстрировала ангельскую улыбку, способную умертвить мертвеца ещё раз. — А вы говорите, электрик Митя! Она вытащила из кармана халата листок бумаги, сложенный вчетверо, так же, как и мой — тот самый, со списком кандидатов Чёрного Квадрата. Надо же, а и забыл о нём! Проверил — на месте. — Смотрите… — Алконост развернула листок. — Вот, первый же пункт вашей Рекомендации. «Характер мягкий, но неуравновешенный. Легко поддаётся убеждениям в случае их убедительности!» Вы ведь не сомневаетесь в важности предстоящего мероприятия, Зигмунд Фрейдович? — Нисколько, — искренне заверил я мою старшую сестру. — Это может стать для вас звёздным часом! — Она подмигнула мне по-доброму. — Ну, а после мы на радостях пошустрим в высокой стратосфере! Обещаю! Обещание палача, что он отрубит голову не больно! Когда мы спустились вниз, народ уже ушёл. И до меня вдруг ясно дошло, как-будто вместо кефира хлебнул синильной кислоты, дошло, что он ушёл, а я остался. Он, в смысле, народ. Жирная такая точка получается! Во всей моей истории. Буду теперь спешить изо всех сил, пыхтеть, скрипеть всеми своими кожаными изделиями, материться и хвататься за воображаемый маузер, но только толку от этого ни будет никакого! Вот и думай, где ты оказался — оттуда ушёл, а досюда не добрался. Как они ещё вообще способны рассмотреть в тебе хоть что-то настоящее! За всё время моего присутствия в Очевидном-Невероятном я ещё ни разу так остро, почти физически, не ощущал собственной никчёмности! — Кто они то? — У этого Павлика Морозова выдающееся качество — появляться из ниоткуда. — Эта кучка идиотов? — Может, и так! — отвечаю. — Зато имена какие: Пушкин, Репин, Менделеев! Один Денис Давыдов чего стоит! Я его лично пару дней назад встретил — на Шевардинском Редуте! Алконост будто почувствовав этот мой неожиданный испуг, терпеливо топталась в сторонке, ожидая окончания припадка. А, как про Шевардинский Редут услыхала, прочитала без запинки: — Прошла борьба моих страстей, Болезнь души моей мятежной, И призрак пламенных ночей Неотразимый, неизбежный! Это было то самое стихотворение, которое просил передать ей Хранитель и вот она с благодарностью принимает это послание, мне же остаётся только закончить его: — И милые тревоги милых дней, И языка несвязный лепет, И сердца судорожный трепет, И смерть, и жизнь при встрече с ней… Исчезло всё! — Покой желанный У изголовия сидит… Но каплет кровь ещё из раны, И грудь усталая и ноет, и болит! Она взяла мою руку и доверительно посмотрела в глаза. Как мать. Как сестра. Как любовница! — Я знаю, вы осуждаете меня, но это был его выбор. Хранителя. У каждого свой выбор! У вас он тоже есть. Пока. На всякую проблему можно ведь посмотреть с разных сторон! Попробуйте поменять угол обзора. Иначе, зачем тогда вообще надо было сходить с ума? Я подумал, что вот сейчас скажу всё, что о ней думаю, скажу, как есть, а там пусть сама решает, что со мной делать! Не будет меня, найдут кого-то другого, Чёрный Квадрат неистребим, а раз так, должность его Председателя не потеряет свою актуальность ни при каких обстоятельствах. — Меня не так просто называют вещей птицей. — Она говорила так, будто предостерегала глупца от ненужных высказываний, каждое из которых равно самоубийству. — Поверьте, Зигмунд Фрейдович, или, как вас там, я предугадываю далеко не только погоду, но и кое-что посущественнее, ваши мысли, например. И не только те, что уже озарили ваш пошатнувшийся рассудок, но и те, что ещё не добрались до него! Поэтому мой вам совет, последний и универсальный — кем бы вы там не были раньше, станьте тем, кем можете стать, даю вам клятву Гиппократа, упустите этот уникальный шанс — отправитесь обратно, откуда пришли! — То есть, куда? — То есть, в …хлев-хлебальню под названием «Мир Разума и Прогресса». — Она заботливо поправила на мне фуражку. — К общественному корыту с помоями братства, добра и справедливости! «Хлев-хлебальня» — по-моему, неплохо? А ведь чистая импровизация! — Она взмахнула руками и мне снова на мгновение показалось, что это крылья. — Двойное «Х» даёт весьма ощутимый атакующий эффект! За разговорами мы почти пришли. По пути нас перегнал мужик с тележкой, наполненной бельём, тот самый, что давеча пожелал нам с Левшой горькой участи Степана Разина. На этот раз тележка двигалась значительно медленнее, так как в ней, помимо грязных памперсов, находился ещё и упитанный грач, который пел песню про тачанку-ростовчанку и победно размахивал над головою сильно запятнанной пелёнкой. Народ, собравшийся на площади Вздохов, плотно утрамбовывал собою всё свободное пространство между «Лобным местом» и, пока ещё не наряженной, елью, и издавал монотонный, скребущий по нервам, бубнёж, напоминающий приближение вражеских бомбардировщиков. Что-то не понравилось Алконост и она, заручившись моим обещанием «оставаться на солнечной стороне жизни», поспешила на помощь Главному Куратору праздника. Арина Родионовна, взобравшись с ногами на плаху, широко размахивая всем, чем только возможно, пыталась руководить народонаселением. Было похоже на то, что её руками и ногами управляет некий заигравшийся проказник, дёргающий женщину за невидимые нити, и Арина Родионовна сама немного удивлена столь странным поведением своих собственных конечностей, абсолютно вышедших из под её контроля! Прямо за её спиной разместились музыканты духового оркестра, Густав Карлович, бывший Верховный Комиссар Добрыня Никитич, прокси-патриарх и, какого-то чёрта, Сергей Есенин. Семён Дежнёв голосом Опри Уинфри сообщил по радио, что члены Консилиума уже на подходе. Я вспомнил о Василии Васильевиче с верхней оконечностью льва, которая на этот раз мне почему-то показалась больше похожей на голову Медузы Горгоны! — Многоуважаемые… — начала своё обращение к народу Арина Родионовна, но её тут же органично перебили из толпы: — Вагоноуважатые! Кому именно принадлежала столь остроумная реплика, сказать трудно, однако сама возможность возникновения подобных аллюзий вызвала у организаторов праздника серьёзные опасения. Об этом свидетельствовало заметное оцепенение, овладевшее членами Лобного Президиума. Переждав, непростую для человека с открытой душой паузу, руководительница культуры начала заново. — Многоуважаемые граждане Очевидного-Невероятного! Бубнёж сменил тональность, и теперь это уже больше напоминало зубодробительную симфонию стоматологических турбинных наконечников. — Всё сошлось в одной точке: Время, Пространство и, что немаловажно, первый полёт человека в космос! Вездесущая наша Алла Константиновна предупреждала с волнением относительно предстоящих дождей, но, что нам непогода, если уже с первым рассветом ступит на нашу благословенную землю Новый Ход Истории, когда уже ни снег, ни зной, ни даже дождик проливной не способны будут омрачить нашего сознания больше, чем оно уже омрачено! — Вот этого я и боялась! — Подоспевшая Алконост потянула министершу за руку. — Об этом-то кто вас просил говорить? Надейся, блин, на вас! Но прервать победный полёт мысли Арины Родионовны оказалось не так-то просто! Похоже, что тот, кто так умело управлял её конечностями, добрался и до её головы. — Слышите? — Она ткнула пальцем в небо. При этом палец у неё вышел какой-то неправдоподобно тяжёлый, длинный и кривой, будто оглобля. — Слышите? Услышали, но опять не то! — Стёпка Разин, сука, пукнул, — пожаловался Достоевский. — Это такая манера у русского человека — в моменты исторических переломов портить общественную атмосферу! — Совсем что ли? — Министерша покрутила пальцем у виска. — Им про Бога, они — про геморрой с двумя «р»! И она, закатив глаза, заскулила: — Жди меня и я вернусь, Только очень жди! Жди, когда наводят грусть Жёлтые дожди! Народ, приобщённый к ценностям культуры, привычно приготовился вытерпеть эту пытку до конца, но Арина Родионовна неожиданно решила обратиться за помощью к залу. Она поискала кого-то в толпе, ей обязательно нужен был кто-то, кто разделит её боль и надежду особенно ярко и безоговорочно, таким человеком оказался Левша. Он выдвинулся на переднюю линию и вытянул руки навстречу просящей. — Он сказал «Поехали!», он взмахнул рукой! Левша наглядно показал, как он это сделал! И уже дуэтом они закончили под дружное рыдание: — Словно вдоль по Питерской, Питерской, Пронёсся над Землёй! Плакали и стар, и млад. Как водится, пример подал Есенин. Потом долго молчали. И опять все — и стар, и млад. Просто наслаждались тишиной и покоем. Я вспомнил, как благотворно действовала на нас, пацанов, всякая пауза в деле распилки дров — пилу включали с раннего утра, и она не смолкала до самой темноты, разве что вот эти короткие перекуры, дававшие возможность услышать ещё что-то кроме воя мотора и визга цепи, доводящих всех нас буквально до истерики. Единственными, кого это не раздражало, были сами пильщики, периодически заправлявшие бензином не солько нутро пилы, сколько своё собственное! Было слегка непривычно, когда Василий Васильевич и Воблина Викентьевна поднимались на Лобное место при всеобщем равнодушном молчании, обычно всякое их появление вызывало бурные эмоции, по накалу сравнимые разве что с прохождением по парадной брусчатке бронетанковых войск под руководством главнокомандующего Бронислава Скорострелова! Говорят, был тут такой плейбой, которого стараниями всё той же Воблины Викентьевны, будто бы отправили давеча на курсы повышения скорострельности. Было очевидно, что присутствие на Лобном месте накладывало на присутствующих определённый отпечаток. Всякий, кто оказывался там, обращался к другому с приветствием: «Что в лоб, что по лбу!». Во всяком случае, члены Консилиума поприветствовали друг друга именно таким образом. Потом оркестр сыграл Глинку, правда, догадаться, кто именно был автором представленной композиции без комментария дирижёра, было практически невозможно! Но настроение музыканты испортили окончательно, а это главное. Несколько пожилых участников торжества, услышав музыку, принялись было водить вокруг ёлки хоровод, но тут прилетели грачи и оттеснили празднующих в тупичок на задках площади. Там беднягам поставили уколы и раздали газеты — каждому по два свежих номера «АБВГДейки» на тот случай, если старики аварийно захотят в туалет. Арина Родионовна, с трудом прервав затянувшийся приветственный поцелуй с Председателем Консилиума, предложила ему буквально пару слов. Оркестр заиграл снова, но его остановили уже на второй ноте. — Друзья мои, — сплёвывая с губ остатки министерской помады, обратился к присутствующим Василий Васильевич, — дамы и, собственно говоря, господа! Я рад видеть вас в добром здравии, именно — в добром, ибо здравие, как вы сами понимаете, бывает и недобрым. Поэтому предлагаю, на всякий случай, сделать несколько круговых движений головой. До хруста в шее. Показываю. Он показал, все повторили. По крайней мере, те, кому эту самую голову как-то удалось обнаружить. Сколь долго продлилась бы эта физкультминутка, сказать трудно, я думаю — до утра, но только она неожиданно была прервана трубным гласом, произведённым одним из наиболее рьяных музыкантов, после чего грачам пришлось вступить с трубачом в продолжительную схватку — в неравном бою за инструмент бедняга упирался из последних сил! — Надо бы ещё поприседать, — продолжил Василий Васильевич после того, как неугомонному нарушителю регламента поменяли трубу на пустышку, — но это ладно… Оставим, как говорится, на закуску… — Какую ещё закуску, Василий Васильевич, — взбрыкнулась Воблина Викентьевна, — о чём вы говорите, вообще! — Густав Карлович… — Главный сделал шаг назад, демонстративно проигнорировав реплику коллеги. — Прошу вас, голубчик! Как только Ангел 4 решительно встал на его место, Василий Васильевич по- дружески похлопал диссертанта по плечу. — Это тот самый человечный человек, друзья мои, который, собственно, и проведёт главную церемонию сегодняшнего праздника. Нам же с вами остаётся лишь по возможности чётко и неукоснительно следовать всем установленным требованиям. — Спасибо, Василий Васильевич! — поблагодарил шефа «самый человечный человек». — А теперь позвольте небольшое предисловие! Сергей Александрович! Есенин не среагировал. Поговаривали, он тайно употреблял циклодол. Может, поэтому? — Господин Есенин! — уже более настойчиво обратился е поэту Густав Карлович. — Мы вас просим, дайте нам напоследок верный камертон! — Камертон? — Есенин разбередил упрямой пятернёю золото кудрей. — Напоследок? Да легко! Жизнь — обман с чарующей тоскою, Оттого так и сильна она, Что своею грубою рукою Роковые пишет письмена. Я всегда, когда глаза закрою, Говорю: «Лишь сердце потревожь, Жизнь — обман, но и она порою, Украшает радостями ложь. Обратись лицом к седому небу, По луне гадая о судьбе, Успокойся, смертный, и не требуй, Правды той, что не нужна тебе!» — Замечательно! — Густав Карлович дежурно поаплодировал поэту, призывая задремавшую общественность последовать его примеру. Но общественность не послушалась. Думаю, не из принципиальных соображений, а просто надоело. — Правды той, что не нужна тебе! Гениально! После того, как Есенин спустился вниз, оркестр по обыкновению духоподъёмно, но коряво, сыграл кусок из музыкальной композиции на тему «Ты жива ещё, моя старушка». — Итак, надеюсь, меня все видят? — спросил Ангел 4, соврав про надежду. — И слышат? — Все, — дружно ответили пожилые участники с «АБВГДейкой» в заднице. — Вот и хорошо, — удовлетворённо сказал Ангел 4. — Итак, прежде, чем вступить на тропу, ведущую к Вратам Рая, мы должны ответить на главный вопрос, друзья мои, а именно — как это нас всех угораздило? В какой именно конкретный момент произошёл этот эпохальный сдвиг в осознании себя, как частички мирозданья, последнего пазла всей сложившейся картины мира? Или, проще говоря, в какую минуту и под давлением каких обстоятельств я сошёл с ума? Тут спикер прервал свою пламенную речь и внимательно оглядел присутствующих. Вид большей части населения показался ему вполне удовлетворительным, многие из числа особо тонко чувствующих реальность, пустили обильную слюну. И тогда он продолжил: — Можете считать, что с этой минуты мы запускаем процесс инициации, в результате которого каждый из вас может смело сказать себе: «Ну, вот теперь я тот, кто я есть на самом деле! Теперь я тот, кем суждено мне было явиться на Белый Свет, где главным и, собственно, единственным мерилом подлинности моего существования отныне будет Чёрный Квадрат!» Не сложно выражаюсь? — Не-ет… — бодро ответили старики с газетой. — Что ж, приступим тогда. Начнём с вас, Добрыня Никитич. Помните, когда это произошло с вами? День и час? Густав Карлович по-дружески похлопал бывшего Комиссара по небритой щеке. Тот был выше Ангела 4 на целую голову и оттого жест этот вышел весьма нелепым, как, если бы мышка почесала за ухом у слона! Выбор Добрыни в качестве примера для подражания, оказался не вполне удачным, хотя ведь именно на его былой вес и авторитет Густав Карлович и рассчитывал. Как оказалось, бывший Верховный Комиссар напрочь позабыл не только день своего сошествия в Рай, но и то, что случилось с ним пять минут назад! Кое-как, мучаясь и матерясь, откопал в руинах памяти поселковую школу, где работал учителем физкультуры… Заставлял девочек младших классов… — Что?! — отгоняя дурные предчувствия, заорали в голос Арина Родионовна и Воблина Викентьевна. … тягать штангу, чтобы те при случае могли за себя постоять. — Штангу, ага! — засомневалась министерша. — Знаем мы! — Воблина Викентьевна! — угомонил шалунью Густав Карлович. — Не заставляйте лишний раз произносить ваше имя, от этого у людей портится настроение! Продолжайте, Добрыня Никитич! Одна надсадилась. Или две… Сколько-то… Дальше суд, условный срок, общественное призрение… Товарная-Сортировочная, работа грузчиком… И снова дети, на этот раз — на подъездных путях… Детей отшвырнул, а самого отбросило метельником электровоза… И всё. Как не велик был в плечах бывший физрук, электровоз оказался сильнее! Дальше — Очевидное-Невероятное… — Послушайте, а это точно можно называть сошествием в Рай? — Голос художника Репина — куда менее выразительный, чем его рука. — А то я тут начал одну картину, «Бурлаки на Волге» называется. Так вот лица моих соплеменников абсолютно соответствуют лицам героев с полотна. Писал, как говорится, с натуры. — Можно, — заверил художника Ангел 4. -Только так и можно это назвать! Человек бросил вызов железному монстру — это, по-вашему, не чудо? Спасибо, Добрыня. — Густав Карлович собирался пожать парню руку, но в последний момент почему-то раздумал. — И поверьте мне, как бывшему травматологу, лёгкая контузия — не самый худший выход из вашей ситуации… В сравнении с крушением поезда. Итак, «Товарная-Сортировочная» можно ведь так определить момент истины всей вашей предыдущей жизни? — Пожалуй, — не раздумывая согласился Добрыня. — «Столичная» и «Особая» тоже ничего… — Ну что ж, — с удовлетворением подытожил Ангел 4. - призываю всех последовать примеру нашего достойного товарища. И не забывайте, пожалуйста, коротко и ёмко определять свой момент истины. Поехали! Арина Родионовна, открывайте. Музыканты заиграли Бетховена, после чего министерша ловким движением отворила дверцу-заслонку, расположенную в окружии плахи и вынула из её чёрного чрева большую картонную коробку, доверху набитую ёлочными игрушками. Я ждал этого момента и был уверен, что подобных игрушек я никогда раньше не видел. И я не ошибся в своих ожиданиях! Тут снова хочу отвлечься. Но ненадолго. И, видимо, в последний раз. Рассказ мой близится к завершению и нет уже ни времени, ни возможности откладывать что-то важное в дальний ящик. Точнее, коробку. Картонную. Сама процедура украшения ёлки довольно проста и знакома каждому человеку. Она является одним из наиболее знаковых воспоминаний детства и демонстрирует тот редкий архетип сознания, который формирует нашу личность и делает нас по-настоящему взрослыми. Таких воспоминаний немного: колыбельная мамы, любимая игрушка, кусачая соседская собака и санный след под низким звёздным небом. Какие-то события наша память фиксирует на долгие годы, какие-то навсегда. Какие-то отбрасывает за ненадобностью уже через мгновение после того, как они произошли. У каждого эти события примерно одного порядка. Собственно, только они одни и заслуживают право называться событиями, всё остальное — всего лишь явления атмосферного порядка. Игрушек в картонной коробке моего детства немного, каждая из них — на вес золота, поэтому все они проложены толстым слоем ваты и сама эта вата с каждым годом всё более рискует превратиться в пыль. У меня таких игрушек несколько, все они живы для меня и по сей день. В домике из тончайшего стекла до сих пор тёплым светом горит окошечко, а с крыши, присыпанной толстым слоем снега, свисают ледяные сосульки. Снега так много, что он способен раздавить хрупкий домик в мелкую крошку, но домик цел! Как цела и невредима сама Земля, несущаяся в вихре нескончаемых метеоритных потоков! Я не знаю, кто живёт в этом домике, но я, зато твёрдо знаю, что меня там ждут и именно там — моё последнее, окончательное убежище! И нет в мире света теплее и живее, чем в том заледенелом окошке. А ещё в моём вечном владении кем-то когда-то надкусанное пенопластовое яблоко. Особенно румяное и ароматное на еловой ветке по соседству с домиком! Третья игрушка — картонный петух с выцветшим от времени, оперением. Таких петухов не бывает, у моего — два клюва. А ещё фонарик на макушку, как домик, яблоко и петух — единственный в своём роде. Все они, до того, как попасть в мою коробку, существовали миллионы лет, каждая из этих игрушек помимо всего прочего — безусловная археологическая ценность! Будете смеяться, но я слышал теорию, будто традиция массово украшать священное дерево исходит от древних индейских племён и, что пресловутое золото инков, ничто иное, как коробка новогодних игрушек. Исходя из этой логики, ритуальные предметы, символизирующие ушедшую эпоху и приготовленные для инициации Густавом Карловичем и Ариной Родионовной, должны были стать чем-то вроде древних архетипов сознания, с которыми каждому предстоит персонально распрощаться, дабы перебраться на следующий, более высокий уровень существования, да, что там более высокий — максимально возможный! Если же говорить медицинским языком, куда более уместным в данных обстоятельствах, каждый из участников праздника должен был выявить причину болезни, приведшей его сюда и окончательно излечиться от недуга! Что это были за игрушки и почему они меня так удивили? Давайте по порядку. Первым, разумеется, к ёлке отправился бывший Комиссар: первый сказал — первый пошёл. Пошёл не с пустыми руками, а с погремушкой в виде пол-литровой антиколиковой бутылки для вскармливания с силиконовой соской в виде солёного огурца. Игрушку посвящаемому торжественно вручила Арина Родионовна. В этом теперь состояла её основная обязанность. Бутылка-погремушка была повешена на еловую лапу с невероятной лёгкостью и смотрелась весьма органично, словно вернулась домой. Ёлка, таким образом, на какое-то время превратилась в бутылочное дерево и вместо духа смолы и шишек источала густые ароматы портвейна, кильки и деревенского очкового отстойника. Сам же вешатель несколько волшебных минут, открыв рот, стоял в позе телеграфного столба, видимо, переживая какую-то очень серьёзную премьерную медитацию. Бетховена поменяли на «Шумел камыш» и Ангел 4, позаимствовав у барабанщика литавры, произвёл несколько громоподобных ударов тарелками, после которых у многих из присутствующих лопнули ушные перепонки. Случились по этому поводу и аплодисменты, но они в силу известных обстоятельств, особого эффекта не имели. Регламент был определён, что делать понятно, поэтому процедура потекла сама собой — планомерно и без затяжек. Надо отдать должное оркестрантам — на этот раз они с каждым выходом ловко перестраивались на новое музыкальное сопровождение и делали это не в пример умело. Какие-то мелодии даже можно было «узнать в лицо», правда не по звучанию, а, скорее, именно по выражению лиц исполнителей! Получив от Добрыни чистосердечное признание в том, что он с этого момента совсем другой, новый человек и поздравив его с успешной инициацией, Густав Карлович пригласил к Сакральному Коробу, именно так они просили это называть, следующего клиента-перерожденца. Им оказался неутомимый триумфатор ледовых побоищ. Он получил пластмассовую клюшку и предложение, отдав славному орудию нескончаемых побед последнюю почесть, навечно повесить его на ёлку! — Шайбу! — заорал кто-то. Крик был тут же подхвачен миллионом восторженных больных, в смысле, болельщиков! Тогда парню выдали и шайбу. Правда, тоже из пластмассы. Бросившись в свою последнюю атаку, бомбардир вышел с ёлкой один на один, после чего трофеи заняли место вечного упокоения, аккурат справа от поллитры. — Гол! — крикнул кто-то и по эмоциональному посылу я сразу понял, что это Ленин. Бомбардир, как и бывший Комиссар, о чём я забыл сказать, получил из рук Густава Карловича документ, подтверждающий гражданство Очевидного-Невероятного. Вручались, разумеется, оригиналы, копии же новых паспортов Ангел 4 оставлял у себя в качестве фактического материала к диссертации. — Это именно паспорт, а не какая-то там история болезни, — презентуя документ, сказал диссертант. — Ибо, какая может быть история у того, чего нет в принципе! На прощание хоккеист победно потряс в воздухе документом и спел со слезой кусочек арии Тореадора из оперы «Кармен». А я вспомнил слова криминального авторитета по кличке «Бык», всё последнее слово которого было выражено в одной только фразе: «Уважаемые судьи, я не буду больше быковать!» Потом к ёлке пошёл Пушкин, почему именно он — не совсем понятно, очередь устанавливалась на основании некоего письменного Предписания, которое модератор церемонии постоянно держал перед глазами. Поэт картинно опустился на колено и, обратив взор, к небу, высказался в своём духе — прямо и убеждённо: Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык! Закончив, он передал ёлочной лапе своё благодатное стило из воска и понуро, словно побитая собака, вернулся к месту выдачи паспортов. — У финнов мы всегда выигрывали, — ни к селу, не к городу, брякнул Харламов, но его уже никто не воспринимал в привычном статусе! Следом за Пушкиным потянулась вся редколлегия газеты «АБВГДейка»: два Ивана: Фёдоров и Барков, Достоевский и кто-то ещё, с вертикальными усами. То-то же я удивился, когда узнал, что литературный псевдоним последнего так и звучит: «Кто-то Ещё». И, если Иван Фёдоров повесил на ёлку фарфоровую букву Ять, Иван Барков — фарфоровый же член недопустимого размера, а Достоевский — китайский топор со сверкающим топорищем и кровоточащим неоновым лезвием, то вот их менее известному коллеге игрушки не досталось. Поэтому усатый вышел прогулялся просто так, за компанию. Почему-то именно его Густав Карлович приветствовал особенно сердечно. — Три буквы на заборе — апофеоз цивилизации, — с горечью заверил присутствующих Первопечатник. — Лука Мудищев, — коротко добавил Барков. — Тля я дрожащая, — сказал Достоевский, его момента истины ожидали с особенным вниманием. — И права не имею! Поскольку сказано было искренне и от души, спорить не стали. Менделеев украсил ёлку хлопушкой, действующей на основе бездымного пороха, которая тут же хлопнула, да так мощно, что с отца Никона слетело картофельное рубище, оголив хилую грудь с татуировкой, изображающей бога Макинтоша, нисходящего на землю в благодатных низкочастотных лучах. В отличие от традиционного Владыки Земли и Неба, изголовье Вершителя всемирной сети украшал не единый, а тройной нимб, состоящий из пересекающихся кругов Эйлера: Земли, Неба и Звезды. То было изображение, способное свести человека с ума уже на первом свидании, а это именно то, что требовалось для Входящего в Цифровые Врата Новой Церкви. Чтоб не забыть — прокси-Никон участия в инициации не принимал, видимо ввиду того, что совершил её заочно, в виртуально-индивидуальном порядке. — Если бы кому-то вздумалось измерить совокупный темперамент всех жителей планеты, — сказал химик после того, как улеглось многократное эхо взрыва, — он, к своему великому удивлению обнаружил бы, что в мире нет шкалы, способной отразить объективную величину! Закончив с моментом истины, учёный повесил рядом со сгоревшей хлопушкой свою многострадальную почтенную бороду. Меня не позвали на Лобное место, но это вовсе не означало, что мне тоже предстоит выход к ёлке, я задницей чувствовал, что ментально я всё равно нахожусь вне ритуала посвящения и всё происходящее восприминаю исключительно, как зритель. Поэтому я прекрасно понимал стоящих у плахи, им было интересно насколько то, что они задумали, может воплотиться в реальную жизнь и какие перспективы лично для них открывает инициация. Репин и Мусоргский пошли на пару. Проходя мимо бывшего создателя элементарной системы, Илья Ефимович выразил глубокое желание в память о Великом Прошлом нарисовать учёного в мантии профессора. Но Менделеев на эту реплику среагировал довольно вяло, это говорило в пользу того, что вместе с бородою он оставил на еловой лапе и свой разум! Художник повесил на дерево набор колонковых кистей и глиняную фигурку Ангела смерти, истребляющего первенцев египетских, а композитор распрощался с кучкой, спрятанных в пригоршне, конфетти из разноцветной фольги, которую он назвал «Великой кучкой». Повисев над ёлкой несколько мгновений, сказочное облако, рассыпавшись на сотни мелких кружочков, мягко укутало дерево в нежное радужное покрывало. — Ну вот, — сказал Илья Ефимович горько-горько, — возвращаюсь в родные Пенаты. — Наливай, — не менее горько резюмировал Модест Петрович. И они оба, рука об руку, ушли за паспортами. Этот выход оркестр неуклюже, но с пафосом поддержал «Хором стрельцов» из третьего действия оперы «Хованщина», после чего на сцене вполне естественно появилась Матрёшка. То, что женщина проделала со своим нутром просто немыслимо — она вынула из себя все свои драгоценные жизненные ипостаси и покинула место силы абсолютно опустошённая. Откуда только взялись у неё силы, обратиться к народу с последним признанием: «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у Бога самого!»* Уже на этот момент ёлка выглядела вполне презентабельно. Места ещё было много, но для полноценного новоходного хоровода сошло бы и так. Однако, игрушек в Сакральном Коробе оставалось предостаточно — примерно по числу присутствующих на площади Вздохов. Со многими из них я успел познакомиться лично, но были и такие, которых я видел в первый и в последний раз в жизни. Из них мне особенно запомнилась девушка по имени Ева в соответствующем одеянии, то есть, абсолютно голая. * А.Н. Некрасов «Кому на Руси жить хорошо» Девушка повесила на ёлку надкусанное яблоко, сильно напоминающее моё и, совершив несколько умопомрачительных движений несвежей задницей, сказала по-португальски примерно следующее: — А тому ли я дала? Видимо, нет, потому, что паспорт она так и не получила, о совсем скоро я увидел девушку без адреса в довольно странной декорации, но об этом чуть позже. Высоцкий повесил на ёлку микрофон. Разумеется, игрушечный. Он попробовал его на всякий случай — что-то крикнул в него, но микрофон не только не усилил звука, но и приглушил его совершенно. Певец расстроился и хотел лишить себя последнего слова. — Нет, нет, — попросил его Густав Карлович. — Так не получится, Владимир Семёнович! Играем по общим правилам — или все или никто! Нужно что-то поставить на кон! И тогда певец прохрипел: В чём угодно меня обвините, Только — против себя не пойдешь: По профессии я — усилитель, Я страдал, но усиливал ложь! — Ну, вот видите, — успокаивал бывшего артиста диссертант, вручая ему паспорт с новой пропиской, — к чему это привело! То ли дело сейчас! Без микрофона! С доктором Фрейдом вышел лёгкий конфуз. Ему в качестве елочного украшения предложены были ножницы, цель которых оставалась неизвестной до тех пор, пока доктор не сделал соответствующее пояснение: — Эдипов комплекс, чёрт бы его побрал! Страх кастрации за тайные инцестуозные побуждения по отношению к собственной матери! И вотведь странность какая — только теперь все услышали в голосе великого психоаналитика подозрительные обертона, свойственные церковным запевалам и евнухам. Ленин, похоже, как всегда влез вне очереди. Однако, останавливать его не стали — для этого бы потребовался недельный лимит всего успокоительного по стране, проще было дать парню высказаться или, говоря точнее, «залезть в Бутылку». Тем более вождь вышел к ёлке не один, а в сопровождении великих княжён, которым сначала дал украсить дерево серебряными коронами, а потом предложил девушкам партию в очко. — Богатые и жулики — это две стороны одной медали, — сказал он, с ловкостью шулера тасуя колоду. — Интеллигенция — не мозг нации, а говно! Но сыграть ему помешали Куроедов и Косоротов. Они и паспорт вождя получили за него, и до Бутылки проводили. Обещали, что к завтрашнему дню клиент будет в полном порядке и что для этого уже заранее припасены соска, слюнявчик и подгузники, оставшиеся ещё от Карла Маркса. Великим княгиням выдали один паспорт на всех — это, по мнению устроителей, должно было лишить их в будущем возможных имперских амбиций. Мумию по обыкновению пришлось тащить силком. И, если Ленина увели под «Мурку», то Рамсеса разбинтовывали под зубодробительный саундтрек из немецкого порнографического блокбастера. Делали это два дюжих грача, сам же фараон, понятное дело, распаковываться не желал. Когда бинты, наконец, спали, перед изумлённым взором публики возник образ молодого уборщика мусора Рамиля Бикмансурова из Бугульминского рекламно-фольклорного агентства ЛУКСОР. После того, как фараон явил миру своё истинное лицо, музыку снова поменяли. Однако, татарский народный хит «Салим бабай» имел столь дурную аранжировку, что даже недавний ритмизированный порно-бит «Туда-сюда» казался по сравнению с ним музыкой высших сфер! Оставшись в одном исподнем, Рамиль какое-то время смиренно плакал. Затем ему вручили новогоднюю маску в виде головы Ибиса в тюбетейке, а ещё рубиновое ожерелье из скарабеев, чтобы все это он мог с достоинством передоверить жертвенному древу. Совершив необходимое, уборщик снова заплакал и пожаловался: — Никогда ещё человек не был столь прекрасен и совершенен, как во времена Нового Царства! Ревуна предупредили, что если Рамиль не перестанет «валять Фараона», его вместо бинтов заключат в гипс и навечно установят на входе у одного из скворечников. Довольно странную игрушку получил Андрей Рублёв. То была фигурка Змея Горыныча в его стандартном трёхголовом виде. Окажись резиновое чудовище у любого из присутствующих, оно неизбежно вызвало бы чувство брезгливого отвращения и природной дисгармонии, но только не в руках создателя бессмертной «Троицы». Как и всё самое прекрасное и доброе, отвратительное и злое также являлось творением Божьим, и важен был лишь контекст. Получалось, что Рублев и был тем контекстом, когда всё ужасное и даже непотребное обретало небесные черты! Говорить иконописец наотрез отказался, вместо этого потребовал бумагу, где написал, что отныне и вовеки налагает на себя обет молчания. — Ну да, как бы, не так! — уел его Густав Карлович, — В условиях надвигающейся экологической катастрофы, вы должны решительно отказаться от дерева, как источника художественного промысла. Рублёв отыскал взглядом отца Никона и решил на время нарушить обет. — То есть, теперь он рулит? — Исключительно под строгим контролем Модератора, — успокоил художника Ангел 4. — Тогда я и фамилию поменяю, — надул губы иконописец. — Предлагаю — Копейкин, — посоветовал Достоевский. — Как вариант. — Вариант у вас теперь один! — Густав Карлович протянул Андрею новый паспорт. — У всех и у каждого. Как говорится, помни имя своё! Немного пощекотал нервы шальной атаман, вместо предложенной ему малахитовой сабельки в хрустальных ножнах, повесивший на ёлку свою собственную голову. — Сподручнее будет, — молвила голова, сплюнув сквозь зубы. — А то — туда-сюда, туда-сюда, кому ж понравится! И мат ещё загнула. Сам же Степан Тимофеевич сильно удивился: во-первых тому, что на фото в паспорте уже без головы был, а во-вторых, что с потерей столь важной для себя части тела, не утратил самою возможность вообще чему-то удивляться! Таким образом, один за другим перед моим изумлённым взором прошли все участника завтрашнего заседания, внесённые в мой список. Члены будущего ЧК. Черного Квадрата. С новыми паспортами и вечной пропиской в удивительной стране под названием «Очевидное-Невероятное». Из знакомых оставались только IT — близняшки, Прохор-старец и, наконец, Левша. Происходящее с последним мне лично было интереснее всего, ведь в соответствии со своими новыми физическими кондициями, уж наверняка поменялось и его внутреннее содержание, что непременно должно было быть закреплено в свежем удостоверении личности. Но давайте с конца. Про Клаву с Линдой то ли забыли, то ли ввиду их всё возрастающей виртуальности не могли взять девчонок голыми руками. А вот Прохор то старец оказался вовсе не таким, каким представлялся. К ёлке пошёл стариком, а вернулся жизнерадостным пацаном с влажными губами и показательной эрекцией. На дереве после него осталась маленькая, со спичечный коробок, иконка пресвятой Девы Марии, не способной дать страждущей душе ничего, кроме платонической любви. В паспорте Прохора вдобавок к его новому имени сообщалось, что предъявитель сего никто иной, как «Прохор-юнец — каменный конец». Саундтреком же к его выходу послужил нетленный хит прошлых лет «А где же вы девчонки, короткие юбчонки?» К моменту, когда очередь дошла до Левши, Сакральный Короб был пуст. — Парень из новеньких, — сказала Арина Родионовна покаянным голосом и смущённо так опустила глаза. Создалось впечатление, будто акулу усадили в кресло к стоматологу. — Мы на него не рассчитывали… — Нет, нет, Арина Родионовна, — вступилась за Левшу Алконост. — Ошибаетесь! Как раз на него то мы и рассчитывали! И очень сильно! Так что запомните, дорогие мои соплеменники, любые разговоры о том, что мы с вами в клетке — чистый фейк! Вот смотрите — человек прилетел оттуда, словно птица с одним с крылом, подранок той самой цивилизация, которая многим из нас до сих пор снится во сне! И что мы видим? Лев Шаевич, прошу вас, покажитесь народу! Ну, он и показался. Лев Шаевич, как Лев Шаевич — ни убавить, ни прибавить! — Как вы себя чувствуете? — осведомился у красавчика Густав Карлович. — Стараюсь держать себя в руках, — бодро ответствовал Лев Шаевич и для убедительности несколько раз отжался от пола. Тут важно заметить, что делал он это не один, а на пару с присоединившимся к нему главврачом. Завершив разминку, ребята троекратно облобызались. Такая неприкрытая демонстративная близость к самому председателю Консилиума поднимала Льва Шаевича в глазах потрясённой общественности на головокружительную высоту. Я подумал: «А может зря Гагарин подвергает себя такому риску, раз подняться над суетой можно буквально стоя на карачках?» На ёлку Лев Шаевич водрузил ту самую речную гальку, которую пару часов назад гордо продемонстрировал мне в лифте. — На свете много великих бриллиантов, — сказал он, прощаясь с камнем. — Санси, Кохинур, Куллинан, Звезда Тысячелетия… Но вот этот лучше всех! И знаете, почему? Потому, что в отличие от прочих, этот сотворён одной левой! Бук-валь-но! Запомните его название — «Левша»! Ну вот, собственно, я вам описал почти всю церемонию. Из неизвестных мне персонажей, не удостоившихся высших рекомендаций, помимо упомянутой бесстыдницы Евы было ещё десятка два, три, четыре, пять ничем не приметных, похожих, как сны идиота, то ли женщин, то ли мужчин с неизменным тупым выражением райского блаженства, доставшегося на халяву. После того, как вручён был последний документ, — его Льву Шаевичу, в отличие от прочих, выдавала Старшая Сестра, — всех пригласили к ёлке. Хоровод вышел не такой большой, как ожидалось, зато спаянный и монолитный. За руки держались крепко, словно от этого зависела жизнь каждого из них. А потом, как и предсказывала Алконост, был дождь, который смывает все следы. В смысле два грача при помощи двух мощных брандспойтов весьма обильно оросили площадь Вздохов очищающими струями канализационной жидкости и всем новопреставленным предложены были слюнявчики с изображением птички киви. Фокус с брандспойтами, кстати, было обещано повторять регулярно, по четвергам, сами же четверги с этого момента принято было называть «чистыми». Оркестр утомился и ему дали отдохнуть. Хороводили поэтому под А-капелла. Запевали все, кому не лень. Попросили Высоцкого, но у того оказалось совершенно нет ни слуха, ни голоса. С прочим бывшими музыкантами вышла та же история и поэтому после нескольких неудавшихся попыток, их оставили в покое. 7. «ШЕВАРДИНСКИЙ КАПУТ». Вот мы с вами и подобрались к самому концу. Или началу — тут уж кому как. Отводив «мусоропровод вокруг тёлки» — так назвал это Павлик Морозов, — и досыта намозолив глотку бессмертными гимнами забытых предков, владельцы новых паспортов, вполне довольные и уставшие разбрелись по своим Палатам каменным. Пионер-предатель был теперь всё время где-то рядом — незримо, но ощутимо. Кто-то пустил слух, что он тоже поменял удостоверение личности и будто бы теперь его звали: по одной версии — Баттиста Мантуанский, по другой — Далай Лама Х IV. Но были и такие, которые считали, что паспортов у него теперь вообще-то миллион и он, будто разбитое сказочное зеркало, нет-нет, да и поражает осколками сердца благопристойных граждан, делая из бедняг монстров и портя их репутацию. Тем же редким счастливцам, коим дано было узреть неуловимый образ Пионера в натуральном формате, одинаково утверждали, что всякий раз при нём присутствовали неизменная банка варенья и коробка печенья. Уже после того, как все разошлись, меня ещё несколько минут третировали досужими разговорами о Светлом Завтра. Теперь де сами видите, каков народец соберётся в вашей уважаемой конторе на восходе Нового Солнца! Как мы вам облегчили задачу! Мол, теперь-то уж точно никаких сюрпризов. Теперь вы сами поняли, где — лево, а где — право! Считайте, что день прошёл не зря! — Так и есть, — согласился я. — День длиною в жизнь. Такие вот выражения-заготовки очень приветствовались и всячески поощрялись членами Консилиума. Василий Васильевич настоятельно порекомендовал мне составить список подобных лозунгов, дабы чаще применять их на практике. — Это тоже зарядка, голубчик, — пояснил он для наглядности. — Только не физическая, а ментальная. Помимо всего прочего помогает сохранить чёткий сердечный ритм! — Это, если вовремя закусывать, — встряла Воблина Викентьевна и тут же схлопотала по своей вынужденной невинности грозным общественным порицанием. А я слушал и не слышал. Смотрел на Плаху и всё мне представлялось, как скатывается вниз по ступенькам, словно кочан капусты буйная голова неуловимого народного депутата без мандата Стёпки Разина! И главное, именно на восходе Нового Солнца! Я вдруг понял, как сильно прилипли ко мне эти только что отменённые ребята с гитарами, кистями и совсем свежими, ещё даже ненаписанными, книгами! Одни только нестиранные носки Ильи Ефимовича Репина чего стоили! Я вам это точно могу сказать: ничто на свете не делает человека живым больше, чем его вонючие носки или слипшаяся прядь волос, застрявших в гребешке! Эти мелкие подробности — самые важные в жизни каждого из нас. До той поры, пока мы живы. Одна клюшка Харламова, едва не поломавшая мне бедро на концерте Высоцкого, чего стоила! Ведь я-то был уверен, что их всех уже давно нет! Спросил кстати, что со мной? Я теперь кто, по новому летоисчислению? — Тот, кем вас назначил Важный Специалист, — ответили мне. — Всемогущий Председатель Чёрного Квадрата. Прозвучало вполне убедительно и, главное, не выдерживало никаких контраргументов! Да и какие могут быть возражения, когда по периметру Скворечники, а в них — Грачи? «На дереве грач, под деревом — срач!» — откуда-то вспомнил я. Вернувшись в свою комнату, я обнаружил на тумбочке записку от Алконост, написанную на этот раз по-русски. Я это понял, когда не узнал ни единой буквы — все они казались мне какими-то замысловатыми азиатскими иероглифами. Поэтому понять содержание мне удалось не столько буквально, сколько эмоционально. Там она писала что универсальный «Принцип Коридора и Этажей» с этого момента отменяется, и теперь каждая вещь и явление будут обозначать только то, чем они являются на самом деле. «Возможно, подобная стагнация чувств и мыслей, — писала она, — вызовет у вас некоторое унылое разочарование, ведь я и сама когда-то выступала в вашей роли и история моего появления здесь куда ужаснее, чем ваша. Жизнь моих новых соплеменников казалась тогда ужасной, несправедливо скучной и однообразной. Тогда-то я и попыталась внедрить в их сознание мысль об изменчивости мира и о способности каждого менять обстоятельства по своему разумению. Сначала всё шло как-будто бы хорошо, до тех самых пор, пока не появился в Очевидном-Невероятном некто, называвший себя Хранителем. Не стану пересказывать эту историю — вы её и сами хорошо знаете. Ещё раз прошу вас подумать о своём персональном будущем и всё хорошенько взвесить. Желаю вам сделать правильный выбор.» Дочитывал письмо я уже в полуобморочном состоянии и, может, только это спасло меня от нежелательных поступков. Единственное, что я успел сделать, это — съесть записку. Ночь пролетела, как один миг. Я даже не расправлял кровати. Разбудил меня шум за окном и иностранная болтовня — зеленхозовские пацаны демонтировали ёлку. Было где-то около девяти утра, но они уже успели очистить площадь Вздохов от Лобного места и установить на его месте песочницу, качельки и даже пару скрипучих каруселей. В песочнице играли двое: девочка и мальчик. В первой я узнал Еву — ту самую бесстыдницу без трусов и паспорта, парня же, как вы, наверное, уже догадались, звали Адам. Этот тоже был гол, разве что на голове, типа банданы, был намотан использованный памперс. Ребята не поделили совок с ведёрком и жестоко молотили друг друга по морде. Грачи, дежурившие в Западном Скворечнике, сидели на лавочке и, тыча в дерущихся пальцем, дружно щёлкали клювами! Реконструкцией окрестностей, как и полагается, руководила Арина Родионовна. Министерша тяжело дышала и постоянно убегала в кусты, что говорило о бессонной ночи. На непомерной груди её вдобавок к медали «За заслуги перед Отечеством» красовался орден Святого Андрея Первозванного. Мой орден! У меня не оставалось никаких сомнений, что это проделки Льва Шаевича — новый документ не всегда гарантирует защиту от старых привычек! Не знаю, почему, но мысль о невинных забавах юного Левшы, навсегда исчезнувшего в недрах кабинета Старшей сестры, меня сильно порадовала. Речь рабочих показалась мне довольно странной, я хоть и узнавал кое-какие португальские выражения, но всёже щемящего отечественного мата было куда больше! Особенно преобладал он в деловых рекомендациях Арины Родионовны. Отойдя от окна, я встал в центре помещения и внимательно осмотрел палату — никаких изменений. Те же уютные шторы в розовый цветочек, бар с коньяком, репродукция Малевича на стене. Выйдя в прихожую, я откатил дверь шкафа, но на этот раз недра его были пусты, только одинокие плечики, мирно покачивающиеся на никелированной штанге. Таким образом, вариантов у меня не было — костюм, выбранный вчера, оставался теперь моим единственным платьем, которое я должен был носить до скончания дней! Я умылся кое-как, без особого желания почистил зубы пальцем и оделся. Только по завершении всех утренних процедур я совершенно естественно обнаружил на ногах моих сапоги, в них я, вероятнее всего, провёл не только день, но и ночь, не придав этому совершенно никакого значения! Может, и спал крепко поэтому? Сон в сапогах — самый крепкий и здоровый сон на зыбких рубежах реальности и бреда! Когда я вышел на площадь, к Пищеблоку уже потянулись первые очевидцы. В этот момент я понял, что они вполне заслуживают того, чтобы носить это громкое звание, ведь даже самое невероятное для них с сегодняшнего дня станет вполне очевидным, не требующим никаких доказательств того, что всё, что дано им в их ощущениях и есть единственная неоспоримая истина! Вспомнился вчерашний общий стол, от которого у меня пропал не только аппетит, но и вообще желание куда-то идти и что-то делать. Но ничего не делать было ещё сложнее и я, стараясь оставаться незамеченным, предпочёл сразу же отправился в офис ЧК. Навстречу мне попались четыре синявки, те, что ещё вчера считали себя наследницами престола и требовали восстановления исторической справедливости. Они передвигались друг за дружкой «паровозиком», идущая впереди, то и дело подначивала сестёр и те были вынуждены реагировать на её призывы по установленному регламенту. — Раз, два! Ну-ка строже! Три-четыре, твёрже шаг! Если нужно — бьём по роже, Поступаем только так! Наш девиз — всегда готов, Больше каши — меньше ртов! Замыкающая была на лыжах. На лице её виднелись многочисленные порезы и ссадины, густо замазанные зелёнкой. На скамейке перед «Бутылкой» сидели Куроедов и Косоротов. Ели. Пока я подходил, съели всё. Поэтому встали налегке. Как по команде. — Утро красит, товарищ Председатель ЧК, — поприветствовал меня Косоротов. — Ага, точно, — поддержал приятеля Куроедов. — И всё время, сука, нежным светом! Я пожал им руки. — Как там Владимир Ильич? — А всё, бля, — сказал Куроедов с сожалением, разведя руки. — Нету его больше. — Он вынул изо рта косточку, обсосал её и отшвырнул прочь. — Ну, то есть, он больше не Ленин. А раз не Ленин, то какой он тогда к чёрту Владимир Ильич? Логично же? — Вот именно, — вступил в разговор Косоротов. — Поэтому был тихо выпущен в степь под покровом ночи. А с ним и фараон. Бывший фараон. Потому что если он разбинтованный, то это уже кто угодно, только не фараон. — Подбородок его часто затрясся, а лицо скривила судорога. — Пустота, товарищ Председатель ЧК. Пустота и разочарование. Только тут я заметил, что на дверях «Бутылки» висит огромный амбарный замок. Говорить было не о чём, я и пошёл. Слышу, догоняет кто-то. Косоротов. — Товарищ Председатель ЧК, возьмите к себе. — В смысле? — спрашиваю. — На работу! — А как же «Бутылка»? — Так ведь нету больше «Бутылки». Всё! Закрыли родненькую за ненадобностью. Постановление ЧК — неужто, не слыхали? Да как так то, там же и ваша подпись стоит! — Моя? — Именно. На самом видном месте! Я срочно пообещал поддержку, потому, что ещё минута, и я бы задушил его на фиг! А потом и себя заодно! Разумеется, подобное обещание я вынужден был дать и Куроедову, настигшему меня минутою позже. Что-то громко щёлкнуло, потом чихнуло и прокашлялось. Затем из ближайшего радиоприёмника донёсся голос ведущего Семёна Дежнёва. То есть, ведущего, но без фамилии. И без имени. Просто — «Глас Народа». Так он представился. В качестве музыкальной подложки был использован всё тот же оркестр — скрытый смысл этого приёма я понял сразу. Музыка звучала настолько фальшиво, что текст ведущего, что бы он там ни говорил, воспринимался на её фоне, как «Нагорная проповедь» и вызывал чувство непогрешимого болезненного доверия. Программа называлась «Без трёпа и базара» и, как вы уже поняли из заголовка, носила чисто новостной характер. В принципе, я знал, что он скажет. Может, не в тех выражениях, но смысл предстоящих новостей мне был абсолютно ясен. Только теперь, впервые за последние дни, я, наконец, понял, чего хотел от меня Важный Специалист и что моё «Я» в результате непродолжительных мытарств и скитаний вновь обретает своё привычное пристанище. Но вернёмся к новостям. А те, в свою очередь, вернут нас к завершающим событиям моего невесёлого повествования. Итак, «Глас Народа» сообщил, в частности, что с сегодняшнего дня в стране вводится обязательное ношение слюнявчиков, на случай внезапных осадков или каких-то иных выделений. «А как же наша Алконост?» — спросят некоторые. Так вот запомните — никакая она не ваша. Это, во-первых. И во-вторых, вот с этой самой минуты Алла Константиновна Птицына становится членом Консилиума и прерывает повседневную предсказательную практику. Все вопросы бытового свойства окончательно подпадают под юрисдикцию Чёрного Квадрата и его председателя Зигмунда Фрейдовича Дзержинского. В целях улучшения социального климата в стране Консилиум также единогласно вводит некоторые изменения в правила общественно-клинического поведения. Во-первых, отменяется всякая персонализация граждан, никаких более Навуходоносоров, Махатм Ганди и Петров Первых — подобные «преставляшки» дискредитируют страну в глазах мировой общественности и вызывают нездоровый смех, будто б мир имеет дело с сумасшедшими! Кому такое понравится? Во-вторых, в корне меняется кулинарно-гастрономическая политика, время лечебных столов и диет безвозвратно уходит в прошлое. Да здравствует, единое универсальное меню: «Щи да каша — пища наша!» И в завершении выпуска — о самом главном. Основополагающим принципом существования в Очевидном-Невероятном является теперь неукоснительное соблюдение распорядка дня и приёма лекарств. Джинглом к последнему сообщению послужило выступление музыкального трио «Пустышки без покрышки» с композицией «Пейте, дети, тазипам, будет вечный праздник вам!» Я узнал этот голос, то была осиротевшая Матрёшка и примкнувшие к ней виртуальные сёстры-близнецы. Я без труда визуализировал этот собирательный образ, с готовностью обнаружив на каждой из участниц победно развивающийся на ветру, алый пионерский галстук. На прощанье «Глас Народа» пожелал всем радиослушателям ровного пульса и чистых подгузников. После «Новостей» объявили утреннюю зарядку, её проводил лично Василий Васильевич. Но что-то пошло не так и скорее всего по техническим причинам радио вскоре замолчало. На меня это произвело такое же радостное впечатление, как, если бы отменили воздушную тревогу. Слава Макинтошу или кому там ещё, больше мне навстречу до самого лифта не попалась ни одна су…, пардон, живая душа. Может, все на завтраке? Сидят мирно за общим столом и пускают слюни на птичку киви? В офисе меня ожидал Левша. То есть Лев Шаевич. Он что-то там прибирал, подравнивал, как надо устанавливал стулья. Правила ношения слюнявчика на него, судя по всему, не распространялись, а вот белый халат был парню явно к лицу. На кирпичной стене прямо над председательским местом красовалась знакомая репродукция, только в несколько раз больше, чем в моей комнате. Мы поздоровались, как ни в чём не бывало. — Я теперь Старший Брат, — похвастался Лев Шаевич, жестом приглашая меня проследовать на председательское место. — Так что, как и прежде будем рядом. Станем общими усилиями руководить и наставлять. Наука наукой, а ручного управления никто не отменял, верно? — Жалко… — Я тяжело выдохнул, потому, что это была чистая правда. — Жалко чего, — как бы, между прочим, поинтересовался Лев Шаевич. Он всё переставлял стулья с одного места на другое, словно играл в «пятнашки». — Или — кого? — Да был тут парень один… В грязных ботинках… — Что! — воскликнул Старший Брат. — Ужас какой! — Зато блоху мог подковать, представляете? Я занял своё место и напустил на себя начальственный вид. — Секундочку… — Лев Шаевич прислушался к шагам в коридоре. — Наши идут! Да как идут! Нога в ногу… — Другие и двумя не могут, — настаивал я на своём, — а он — одной. Причём, левой, что характерно! — Смотри-ка… — Лев Шаевич демонстративно размял кисти рук. — И где он теперь? — Нигде, — сказал я, заметно нервничая. — В Караганде. — Ну, значит, там ему и место, — успокоил меня Старший Брат. Вошли гурьбой. Безмолвно, будто им отрезали языки, расселись по своим местам. Как они поняли — где чьё место, для меня так и осталось загадкой! А вы как думаете? Лев Шаевич пересчитал присутствующих по пальцам. Один из них прижимал слюнявчик к носу, так как в помещении было слегка душновато и запах стоял такой, будто вас по самый подбородок поместили в выгребную яму. Правда, подобное сравнение приходило в голову только людям с завышенной самооценкой, а так, как у новоиспечённых жрецов Чёрного Квадрата чувство восприятия действительности определялось мерой необходимости, то и дышалось им в целом легко и непринуждённо. — Вроде, все, — подытожил Старший Брат. — Вас же попрошу привести себя в порядок. Он помог отступнику завязать слюнявчик, как положено. — Вы, кстати, у нас кто? Нарушитель предъявил документ. — Ну, правильно, — сверившись с фотографией в паспорте, сказал Лев Шаевич. — Я так и думал. — Он вернул документ владельцу. — Ненадлежащее использование культовой атрибутики! Вы в курсе? — Так воняет… — попытался оправдываться уборщик. По старой памяти он всё ещё хранил в растраченной палитре ароматов незабываемый дух отечества. — Ну и что? — удивился Лев Шаевич. А я удивился, что он удивился. — Ты ж бывший мусорщик, тебе, можно сказать, доктор прописал! Стыдно! А ещё член ЧК! Но у бывшего фараона стыд отсутствовал напрочь — как и гордость, он потерял его вместе с бинтами. Поэтому Старший Брат мог бы и промолчать. Однако, молчать он не собирался, это я уже понял. И чем больше он будет болтать, тем меньше придётся говорить мне. Ну и отлично — хоть что-то хорошее! Откуда-то со стороны Пищеблока прилетели странные звуки, напоминающие раскаты грома. Это слегка разбудило «ЧКистов», я отчётливо почувствовал, как кое у кого побежали по коже «мурашки». Были и такие, кто свалился со стула и растянулся на полу, закрыв голову руками. — Шестидюймовые гаубицы! — крикнул Прохор-юнец, которого сюда вообще-то никто не звал. — Картечью херачат, суки! Казалось, только мы со Старшим Братом поняли истинное происхождение этого зубодробительного послания природы: то гулявшая всю ночь раззява-кухарка выронила из скользких ладоней большой алюминиевый бак с отходами. Было не очень понятно, как именно проводить заседание и что говорить, ведь никаких специальных рекомендаций я на эту тему не получал. Ещё раз внимательно осмотрев присутствующих, я вдруг понял, что ничего особенного от меня и не требовалось. Всё это только простая формальность, важен лишь протокол, а любые возможные недоразумения и недоработки с лихвой компенсируют гимнастёрка, фуражка и сапоги. — Для начала предлагаю провести перекличку, — предложил Лев Шаевич, кладя передо мною обновлённую редакцию списка членов ЧК. — А это вам, от Густава Карловича лично. На стол легла папка с золотым тиснением ВКП(б), а в ней один единственный листок. Я тут же внимательно ознакомился с его содержимым. То был слегка изменённый перечень фамилий, а точнее — одной и той же фамилии, состоящей всего лишь из двух букв «ОН». — Что означает, «Очевидное-Невероятное»? — предположил я. — Невероятно, но очевидно, — бодро подтвердил мою догадку Старший Брат. — Максимальная персонализация личного гражданского чувства. Я бы сказал: два в одном! — Судьба и Родина — едины! — вспомнились мне слова из полузабытого сусально-патриотического ситкома. — Именно так, Зигмунд Фрейдович! — похвалил меня мой надёжный друг и партнёр. — Попали в самое яблочко! Так у них в паспорте и записано. Ну, если женщина, то понятно, что «ОНА». — А так, когда все вместе, то «ОНИ»! Я аж завопил от восторга и переполнявшего меня тошнотворного чувства первооткрывателя, увидевшего перед собою стадо неведомых животных! — Они! — открыто, по-детски засмеялся Лев Шаевич. — Точно! Они! Так мы и веселились несколько минут, крича поочерёдно «ОНИ» и восторженно хлопая друг друга в раскрытые навстречу, ладони. Ну, знаете, есть игра такая. «Всёже хорошо, что у него две руки, — помню, подумал я тогда, — а то б ничего не получилось!» ОНИ тоже смеялись, их, скорее всего, забавляло наше дурачество. А, когда мы закончили, Старший Брат отправился за дверь. — В данной ситуации мне лучше выйти, — сказал он, — Так делают все Старшие Братья. Но вы не волнуйтесь, если что — моя рука на пульсе! При изготовлении замка, скважину специально сделали побольше. И он вышел, ещё раз поздравив всех с назначением. Перекличка, как вы понимаете, прошла очень быстро. Буквально в один клик. Я смотрел на тех, кто ещё вчера о чём-то мечтал, чего-то хотел и к чему-то стремился, а главное, носил пусть не своё, но зато абсолютно неповторимое имя, и мне становилось буквально дурно, будто обидели лично меня! Ну, что тут сказать? Надо бы, а нечего. Главные мысли приходят потом, а тогда мне хотелось просто молчать. Да и молчать не хотелось. Хотелось оказаться с Хранителем на его Шевардинском Редуте и выпить с ним молока! Потом вдруг возникла неловкость за своё местоположение. Я поднялся, вышел из-за стола и туда-сюда прошёлся по комнате. Они молча наблюдали за мною, как по команде плавно поворачивая головы. Так, должно быть, некогда приветствовали доблестные защитники Отечества своего любимого фельдмаршала! Сапоги мои приятно похрустывали, аромат кожи ремня, портупеи и особенно, кобуры, приятно щекотал нос. — Божественный звук, — сказал златокудрый ЧКист, с трудом подбирая слова. — Добавьте сюда малиновый звон и вы распознаете Родину! Будь я поэтом, непременно реализовал бы эту амбивалентность в стихах! — Он прав, — поддержал соотечественника крепкий парень с хрипотцой. — Что до меня, то я бы написал песню. И не одну! Жалко слуха нет. Сказав это, крепыш, почему-то принял «позу крокодила». На листке со списком в нижнем правом углу была небольшая сноска, я её не сразу увидел. Довёл до сведения высокого собрания. — Работа у нас с вами, товарищи, буквально — не бей лежачего. Остальных, как я понимаю, можно. Явка на совещание два раза в неделю: понедельник и четверг. Вопросы есть? Вопросов, судя по всему, не было. Вообще. За дверью кашлянули. Типа, регламент! Держим руку на пульсе! Я как будто реально услышал эти слова! — Раз уж мы здесь, нужно высказываться. Таково правило. — Каждому? — спросил ЧКист без головы. — Каждому, — настаивал я. Хотя именно для этого парня я, кажется, готов был сделать исключение. — Что касается меня, то я согласен, — то ли сказал, то ли подумал безголовый. — Как видите, у меня просто нет вариантов. Но я ни о чём не жалею, иметь голову в наше время — это такой геморрой! — Я вот только не понял, — вернул я ЧКиста к истокам мысли, — с чем именно вы согласны? — А со всем… — Безголовый тяжело вздохнул. — Одного жалко — не покурить! — Покурить — это бы хорошо, — вступил в разговор старый ЧКист с непричёсанной седою головой. — Нет в душе ни смятения, ни томления, ни сожаления… Всё это теперь элементы какой-то другой, чужой для меня, таблицы. Но вот ощущение, что я не выкурил свою последнюю папиросу, у меня есть, господа! Я теперь только о том и мечтаю, чтобы закрыть этот несносный гештальт. Тут с неба донёсся шум сверхзвукового самолёта пролетавшего где-то очень высоко. — В это же самое время, — сказал ЧКист, опиравшийся на палочку, верхним искривлением напоминавшую клюку ведьмы. — Вчера. Прям, секунда в секунду, хоть часы сверяй! Кстати, был тому личным свидетелем! — Свидетелем чего? — спросил я осторожно. Осторожность казалась мне теперь едва ли не самым важным условием, которое мне необходимо было соблюдать. — Того, как вылетел в окно Юрка из шестьдесят первой. Сказал, что без него они не долетят! — Точно, — сказал кто-то. — Я тоже видел. — И я. — И я тоже. Шмяк о мостовую — и нету человека! Так что поставьте там, где положено знак нашего всеобщего согласия! Я живо представил себе одинокого старика, охраняющего никому не нужный, давно уже вышедший из строя мост. Как он сидит сейчас на своём бревне с бутылкой молока и с удивлением произносит необычное слово: «Са-мо-лёт!» — А вот у вас, чувствуется, есть кое-какие претензии? — обратился я к ЧКисту с гримасой человека, севшего на ежа. — Претензия одна… — пожаловался тот. — Сна — ни в одном глазу. Так всю ночь возле окна и простоял. — Малиновый звон? — сочувственно спросил златокудрый. — Да не, звон — фигня! — Неспящий встряхнул головою, прогоняя навязчивый бред. — Мне, как только глаза закрою, видится книга большая. Так и называется «Большая книга». И будто я её автор. Самое жуткое, это, когда обложка открывается и оттуда буквы сыплются. Живые. Бегут ко мне словно детишки малые и вопят: «Папа! Папа!». — Все бегут? — спросил тот, что сидел по соседству. — Все, кроме одной — ять. — У-у, — с сожалением сказал сосед. — Ять — моя любимая! Без неё ни один матёк не загибается! — Он поискал взглядом златокудрого. — Как вы сказали? Амбивалентность? Мне понравилось! Так, слово за слово, мало-помалу высказались все. То есть, единодушно выразили своё соборное согласие с политикой Чёрного Квадрата. В замочной скважине удовлетворённо хрюкнули. Значит, можно было прощаться. И тут я вдруг понял, что не смогу отпустить этих парней просто так. Что я должен сделать для них что-то особенное, что-то такое, на что они не рассчитывали даже в самых смелых фантазиях! Уже в начале нашего разговора у меня возникла одна робкая, но при этом крайне заманчивая, мыслишка и я параллельно всё время жадно обдумывал её, словно боялся, что ещё немного и я навсегда утрачу саму возможность думать. — Лев Шаевич! — позвал я начальственным голосом. Вот чудеса — я даже не заметил, как он оказался напротив меня. Будто и не выходил никуда! — Слушаю вас. — Был у меня один знакомый Лев, — встрял в разговор до того скромно молчавший ЧКист с лысой головой. Парень сильно картавил и, должно быть, оттого предпочитал лишний раз не высовываться. — Только он на самом деле не Лев, а Лейба. И не Шаевич, а Давидович. Чуете? Мы с ним в одной автоколонне слесарили. Поняли теперь, откуда это ближневосточное «г»? Отчаянный был малый, скажу я вам! Но без тормозов! Врал так, что хоть не затыкай. Его на рыбалке соседские чмыри ледорубом зарубили. Чтоб рыбу не смешил. Помянув Лейбу Давидовича минутой молчания и обдумав ещё раз своё решение, я обратился к Старшему Брату с просьбой помочь некой боевой организации в одном весьма важном и ответственном деле. А именно: обеспечить вновь созданный полк поддержки необходимым оружием. — Где ж я его возьму? — удивился Лев Шаевич. Что до самого полка — вопросов не последовало. А это уже хорошо! Начал издалека. Типа, для чего вообще создан Чёрный Квадрат? Для разработки тактики и стратегии развития государства. Правильно? Особенно, если государство это в опасности? Мои слова сильно удивили Старшего Брата. — А оно в опасности? — Не то слово, — заверил я коллегу. — Вы только посмотрите на них! — Дальше я перешёл на шёпот. — Разве можно ждать от этого бессмысленного сброда чего-то хорошего? — Хотите предложить им какой-то смысл? — Другого выхода нет. И мы сделаем это вместе с вами. — Как? — Руками. Наука наукой, а ручного управления никто не отменял, верно? Начинаем прямо с этой минуты. — Вы про грязные ботинки? Это была правда! Он говорил то, что я боялся произнести вслух. Только стоял напротив и неопределённо пожимал плечами. Не самое лучшее поведения для того, чтобы убедить человека в том, что прыгать в пропасть — лучшее наслаждение на свете! — То есть, вы снова предлагаете мне сойти с ума? Я же только что почувствовал себя нормальным человеком! Вид у моего собеседника был весьма серьёзным. При том, что доверять мне у него не было никаких оснований, какую-то персональную выгоду лично для себя он в моём предложении всёже уловил. Точнее, не он, а тот, кто остался тогда со мною на перекрёстке Большого и Малого коридоров в ожидании разрешающего сигнала светофора. — Представьте, что перед вами сломанный Роллс-Ройс и никто, ни единая душа в мире не способна его починить! Пока мы перешёптывались, ЧКисты терпеливо ждали. — Хорошо, — в глазах Льва Шаевича на мгновение мелькнул знакомый однорукий бес. — Какое именно оружие вас интересует? — Лучше деревянное, чтобы, не дай Бог, никому не навредить! А в остальном любая, даже самая незначительная деталь, должна быть на своём месте! Полное, абсолютное соответствие! Мне почему-то кажется, что это для вас — дело чести! Ну, так что, Лев Шаевич, вооружим рыцарей без страха и упрёка? Это я уже сказал громко — отработанным командным голосом, оказавшимся бесплатным приложением к гимнастёрке и галифе. — Одной левой! — ответил Старший Брат. — Последний вопрос, товарищ Председатель ЧК — враг опасен и силён? — Это, если совсем мягко, — сказал я. — Место наших совещаний отныне будет иметь подставную вывеску «Фили». Художники есть? Все посмотрели на ЧКиста с аккуратной бородкой. Его лицо всё ещё носило следы краски, а это означало, что парню не отвертеться. — Я попробую, — пообещал он. — Только у меня условие. «Фили» — это слишком явный намёк на цели и задачи компании. Поэтому предлагаю другое название: «Приём волостных старшин императором Александром 111 во дворе Петровского дворца в Москве». — Не длинно? — усомнился я. — Чем длинней, тем лучше, — заверил меня художник. ЧКисты одобрительно загудели. — Хорошо, — согласился я. — Времени у нас с вами, господа, не так много. Детали обсудим на следующем заседании, то есть, в четверг. Потом — в понедельник. И так — до полной готовности! — К чему? — робко поинтересовался недавний нарушитель дресскода. — К бою, разумеется, — пояснил я. — К чему же ещё? Или кто-то тут мне не доверяет? Таких не нашлось. Я отыскал глазами лысого автослесаря, того самого, что недавно упомянул о Троцком. — А к вам у меня персональная просьба. — Ко мне? — удивился лысый. — Почту за честь, Ваше Сиятельство. — Вы, насколько мне известно, хорошо знакомы с германским капиталом, не так ли? — Ну что вы, — заверил меня лысый. — До сих пор отрыгивается! — Не захотите ли вы, в этой связи, занять пост канцлера ФРГ? Я с удовлетворением отметил всё возрастающий интерес публики к нашему разговору. Кто-то даже предложил свою кандидатуру на пост президента Зембабве Роберта Мугабэ, но его попросили соблюдать приличия и не выражаться! Лысый же с охотою согласился занять предложенный пост. — Будете отвечать за информционную поддержку кампании, господин Коль, — сказал я важно. Лысый впервые за всё это время улыбнулся и все присутствующие, включая Старшего Брата, искренне поздравили его с назначением на столь ответственную должность. Мне показалось, стало легче дышать! — Кодовое название операции, если вы не возражаете, господа генералы, «Шевардинский капут». Господа генералы не возражали — и прежде всего, против своих званий. Кто-то, правда, заявил о претензиях на генералиссимуса, но общими усилиями его удалось урезонить. Прощались скупо и сурово. По-военному. Тихо, но с напором спели. — Я люблю кровавый бой, Я рождён для службы царской! Сабля, водка, конь гусарский, С вами век мой золотой! Оставшись вдвоём, мы долго молчали, как выяснилось позже, и у меня и у моего собеседника не было никакого желания открывать рот, потому, что и без слов всё ясно. Было тихо и тревожно. Как перед грозой. — Хотите честно, товарищ Председатель ЧК? Как же меня порадовала эта хулиганская интонация! Я хоть и не сомневался, что услышу её снова, всё равно от радости готов был оторвать парню руку! — Ну-ну! — Лев Шаевич предусмотрительно отодвинулся от меня подальше. — Давайте как-нибудь без членовредительства! — Давайте, — согласился я. — Что скажете по существу дела? — Идея ваша — так себе! Переловят всех и жутко усмирят. С пожизненной гарантией. Это, если повезёт. А то вы ещё Патологоанатомическое Отделение не видели! Прям ярмарка вакансий! Вам там тоже местечко найдётся, уж поверьте! — Это она вам сказала, верно — про местечко? Вчера в своём кабинете? — Я видел, как задевает его мой вопрос. — Что ж, я вас понимаю, после такого не только в колготки залезешь — дышать будешь через раз! — Обвинять легко, особенно, когда у тебя полномочия и маузер на боку! — Лев Шаевич вытащил из кармана листок. Это была записка для служебного пользования — та самая. — Вы лучше сюда посмотрите! Я помнил это письмо наизусть. — Прочли? — Ещё бы! — ухмыльнулся Старший Брат. — С замиранием сердца. И знаете, что особенно зацепило? — Ну-ка? — «Полное отсутствие каких-бы то ни было личных привязанностей». В связи с чем у меня лично возникают глубокие сомнения в успехе операции! — Увы, одна привязанность всёже обнаружилась, — попытался оправдаться я. — Вот хочу проверить, насколько она прочная? — Ё-моё! — Он звонко шлёпнул себя ладонью по лбу. — Наконец-то до меня допёрло! Шевардинский капут! — Он самый! — Я не мог скрыть своего восхищения. — Не желаете ли присоединиться к походу? — Не желаю! — Тут он неожиданно обнял меня, а потом, отстранившись, крепко сжал руками мои плечи. — Желаю оставаться полноценным членом неполноценного общества. Я окончательно понял, Зигмунд Фрейдович, этот мир одной левой не поменяешь! Но вооружу я вас знатно! До зубов! Это будет моя последняя акция доброй воли, моя лебединая песня! И вот ещё — вы тут давеча про кабинет вспоминали. Так вот, я тут кое-что прихватил на память… Старший Брат осмотрелся, зачем-то заглянул под стол и, убедившись, что мы одни, вытащил из кармана слегка помятую фотографию. — Портрет хозяйки кабинета. Там ещё рамка была, я её выбросил. А фотку вам вручаю. На память. Может, согреет в смертельном бою! Он передал мне фото и удалился с мокрыми глазами. То была профессиональная работа, что и говорить! Возникало ощущение, будто перед тобою живое существо — человек или кто-то ещё! Просматривалась каждая деталь — от складки на халате до родимых пятнышек на внешней стороне ладоней. И даже Чёрный Круг лица под белой шапочкой казался таким знакомым и родным, что хотелось коснуться его губами! Тот день я почти не запомнил. Он прошёл по расписанию. Единственным событием, достойным хоть какого-то внимания, была пятиминутка памяти Гагарина. Мероприятие проходило под эгидой Минкульта, которое в теперешней реальности именовалось Хозблоком. Модератором как всегда выступала Дарья Петровна Симонова, которую многие из присутствующих знали некогда, как Арину Родионовну Ждименяиявернусь. Поминали хорошими словами хороших людей: самого космонавта и его безымянного спутника с рулоном и кистью. Хотели ещё спеть песню, но не успели — пяти минут оказалось слишком мало. Мысль написать эту историю у меня возникла спонтанно. Прямо посреди ночи. До следующего совещания, которое мне представлялось решающим, оставалось два дня. Всего! Однако, если отвлечься от прочих дел — совершенно для меня неясных и потому необязательных, что-то написать всёже можно. Была бы бумага! Я вспомнил про тесный офис в издательстве Ивана Фёдорова, где я впервые в своей жизни встретился с живым Пушкиным! Там, в самом углу комнаты, на полу пылилась целая гора чистой бумаги потребительских форматов, видимо, предназначавшейся для издания «АБАГдейки»! Писчую мелованную бумагу, исходя из более трепетных потребностей читателя, чем просто получение информации, решили поменять на туалетную, поэтому при желании я мог бы написать «Войну и мир», «Ветхий Завет» и «Песнь о Нибелунгах» разом, совершенно при этом не заботясь о производственных площадях. Прошла ровно неделя. Этого мне вполне хватило для того, чтобы завершить рукопись. Надо признаться, что работа спорилась, нужные слова рождались легко и непринуждённо и мне с трудом удавалось заниматься ещё чем-то кроме этого. Во вторник, в пять утра был назначен час «Х». Генералам следовало собраться у Западного скворечника, куда тот самый мужик с тележкой должен был подвести, изготовленное Левшой, оружие. Предварительно я осмотрел несколько экземпляров — они были безупречны, взяв в руки хоть саблю, хоть пистолет, так и тянуло кого-нибудь зарубить или застрелить. Расходным материалом послужили заготовки для икон, безвозмездно переданные мастеру-оружейнику артиллерийским капитаном Копейкиным. На место сбора должны были также явиться корнет Косоротов и ротмистр Куроедов, посчитавшие, что их фамилии вполне заслуживают того, чтобы занять достойное место в Пантеоне славных героев Отчества. Следует добавить, что накануне отправки на фронт был устроен Пионерский костёр, инициатором которого явился всё тот же Павлик Морозов. Несмотря на то, что было очень много дыму, источник его обнаружить не удалось так, как место проведения акции находилось по направлению как раз к той самой — пятой стороне света. Кульминацией мероприятия явилось символическое сожжение слюнявчиков. В ночь перед операцией я с трудом запихал рукопись в банку, предварительно прихваченную на помойке за Пищеблоком, и теперь мне только предстоит закопать её под Пирамидоном — глиняной пирамидой Рамсеса Второго. Почему-то я уверен, что именно там ей самое место. Но прежде мне ещё предстояло отправиться в Лабораторию 119 и ровно в тот самый момент, когда учёный собирался прикурить заветную папиросу, задуть спичку в его дрожащей руке. — Это ужасно, — посетовал старик. — Вы лишили меня райского наслаждения! Мне доставило немалых усилий убедить его, что ни одно райское наслаждение не стоит земных мучений и что только ради всё новых и новых страданий и следует жить по возможности долго и полно. — Жить как кто? — резонно спросил меня химик. — Менделеев умер, а быть кем-то другим я уже не смогу! — Сможете! — Что-то мне подсказывало, что мне удастся его спасти, надо только найти верное слово. Одно верное слово! — Нам предстоят тяжёлые сражения и уж, конечно, каждому из нас вполне может понадобиться медицинская помощь! Есть открытая вакансия военно-полевого хирурга Пирогова. Когда-то Николай Иванович вылечил молодого Менделеева от чахотки и сказал ему, что он всех переживёт. Так что у вас есть прекрасная возможность отплатить ему тою же монетой. Видно, старика весьма взволновало моё предложение и он обещал подумать до утра. Что до Льва Шаевича, он сказал, что в пять утра вставать не будет и никуда не пойдёт, поэтому мы попрощались с ним заранее. Разговор был недолгим. Мы качались на качельках и смотрели на звёзды. — Всерьёз намереваетесь добраться до реки? — С таким оружием — легко! — Ваше оружие не защитит вас от врага. — Ошибаетесь, Лев Шаевич, ещё как защитит! А вот вас ваше — нет. — О чём это вы? — О вашей второй руке! Так я ему об этом и сказал. Напрямую! Понял он меня или нет — так и осталось для меня загадкой. Но разговор наш на этом закончился. Он ушёл к себе и больше я его не видел. Разве что часом позже, проходя мимо его окна, мне показалось, я разглядел за шторой знакомый однорукий силуэт. Тут я ставлю точку и прощаюсь с вами до той минуты, пока вы не найдете мою рукопись. Я даже не знаю, прочтёте ли вы её до конца или бросите на полуслове, а то и используете по иному (санитарно-гигиеническому) назначению, — ничего этого я не знаю, и не могу знать, но мне верится отчего-то, что интерес ваш к тексту по, мере его освоения, не угаснет и в результате мы расстанемся друзьями. P. S. Помните, я говорил вам об особенностях времени в Очевидном-Невероятном? О его способности то сжиматься, то растягиваться в зависимости от того, насколько важные события происходят в жизни человека? Так вот я подумал перед тем, как предать свою историю вечности: «А вдруг моё время по отношению к вашему слегка растянулось, и однажды мы вполне можем сойтись в одной точке нашего всеобщего существования? И тогда все мы: и Пушкин с Менделеевым, и вы, читающие эти строки и, может быть, даже те, кому ещё только предстоит явиться в этот мир, сможем открыто и просто посмотреть друг другу в глаза?» З.Ф. Дзержинский. Очевидное-Невероятное. Последний месяц весны.